Протест

Дыхание в ледяной ванной на белоснежной коже оставляло ожоги. Марджорин могла делать что угодно, пока ее мягкие волосы перебирал ее единственный и неповторимый. Всего 11 лет разницы. Этому человеку она посвящала всю себя. Готова была терпеть любые издевки, мучения, только ради обнаженных объятий с ним. Но он не тушил об нее сигарет, не поднимал руки, никогда не трогал без разрешения… Почему подруги пытались вытащить ее из таких здоровых отношений? Он вытаскивал ее из дома, катал на машине, грел ее руки, касался длинными пальцами ее шеи, снимал одежду нежно и трепетно, оставляя ее такой невинной и чистой, естественной. Любил ее всю… Кенни был колыбельной ее мыслей. Он не считал ее таблеткой плацебо, нет, он не внушал себе ее лекарственных свойств, она была мескалином. Небезопасной для него, но нужной. Она была девственной во всех смыслах. Опрятной и аккуратной. И он не трогал ее. Лишь любовался, отказывался от секса. Она не больше куклы, но приносит радость. Смотрел лишь ей в глаза, не обращая внимания на мольбы, кричащие про желания. Это делало ее грязной, а его преступником. Венди делала все, чтобы достучаться до Марджорин. Всегда. Ей было мерзко от двадцатишестилетнего парня, который наверняка снимал белые гольфики блондинки в своей побитой тачке. — Мардж, подожди, может прогуляемся? — Тестабургер с мольбой, желанием спасти Стотч от лап «монстра» смотрела на подругу. — Ам, в другой раз, меня ждет Кенни, пока…- быстро отмахнулась и понеслась со ступенек блондинка. И она уже было отошла, запихнув руки в карманы, как брюнетка, вовсе не ожидая ответа, крикнула вслед Марджорин: — Твой отец в курсе? — Ха, еще что… Оставляя позади подругу, девушка летела к изученной наизусть машине, в своих белых ботиночках. — Привет, милый… — Садись быстрее, поехали в с… Марджорин никогда не дослушивала, заткнула парня поцелуем, быстрым, и для него бесчувственным. Открыла заднюю дверь, залезла и потащила своего родного к себе. Быстро и неаккуратно расстегивала одежду Кенни, ложа его руки к себе на бедра, когда они пытались мешать. Столь грязные поцелуи для столь чистой девочки были удивительны. Она, как типичный подросток не умевший целоваться, пихала язык в пасть Кенни, пытаясь сцепиться с ним в одно целое, после чего грубовато и быстро прикусывала нижнюю его губу, билась носом. Она то могла делать рядом с ним что угодно, но он то ее осуждал. Не более чем фарфоровая кукла, которая стоит в коробке у старушек на полках, желающая выйти в свет, но такие легко бьются, поэтому вечно ей стоять в коробке. Кенни уберет руки Марджорин со своих плечей, заботливо спросит: — Домой не хочешь? К папе там? Стотч это взбесило. Он же знает, какой опекой ее окружал ее конченный отец! Она почти все беззаботное детство провела дома, наказанная, из-за тупых мелочей… — Не смешно, поехали куда ты там хотел… Она напыщенно надула щеки, убрала руки в бока, отвернула голову в окно, олицетворяя всем телом обиду. А если так посудить, если для Кенни Марджорин была лишь куклой, то он для нее — не более чем свободой. Что-то типа отца, который не контролирует каждый шаг. Кенни приласкал ее, кротко обнял и открыл дверь, дабы выйти из машины, закурить и сесть за руль. Ехать до сада около получаса, а в такое время там обычно никого нет. Мардж думала, что он дает ей право выбора. Свободу, ласку, таблетки и лезвия. И это значило для нее достаточно. Все бы начали грозиться, мол, это плохо, так нельзя. Она хотела себе парня, подобного ей, но сильней, спокойней, и конечно старше. В этих 11 годах измерялись все чувства. Он знал, что если она захочет, он устроит с ней марафон, и вовсе не беговой. Он выпьет с ней, и не сок. Он набил ее имя иголкой у себя в гараже, где он собственно и жил. Она вырезала его имя у себя на бедре. Отец ругался долго. Кенни увидел Марджорин на одном из мероприятий в школе его сестры. Девушка, лет четырнадцати, стояла смирно и смущенно, в своем бежевом кардигане, заправляя волосы за уши. Кенни не смотрел на сестру. Его колыбелью было другое. Ему было 25, но так очарован он был впервые. Когда блондинка вышла в туалет, Кенни пошел за ней. Еще через неделю он уже забирал ее в час ночи на машине, ловя со второго этажа. А через месяц гладил ее щеки, впитывал все ее слезы в себя. Она впервые почувствовала такую волю. Да, смотрите, гниды, я сука встречаюсь с двадцатипятилетним парнем. Она впервые раскурила самокрутки с ним. И впервые почувствовала каково же это, когда чужие руки ласкают твое обнаженное тело. И сердце тоже. Это был протест. Как дым в лицо ее отцу. Он не знал с кем она сбегает, но знал что делает это. Он избивал девочку, забирал ее еду. Но все раны зализывал другой человек. Кенни давал защиту Марджорин. Разве она хотела большего? Они доехали до сада. Времени 19-40, в углу есть дыра, через которую можно попасть в лес. Там то они наконец уединяться. Кенни повяжут, Кенни точно не жить. Но сегодня он причинит больше боли девушке, чем ее отец. Сегодня, по ее же просьбе, он грязным лезвием вырежет свое имя ей на шее. Пронзит слишком глубоко. И она умрет на его руках. По своему же желанию. Маккормик оставит ее труп в лесу, зацелуя каждый его участок. Впервые вставит свой член, огрязнив ее уже до конца. Тоже вырежет ее имя у себя на запястье. Обвяжет, кружевным гольфом Мардж место повреждения. Он обойдет сад по лесу и дойдет до тачки. Спустя двадцать минут Кенни наглатается таблеток в своей машине. Последняя мысль Марджорин — как же ей приятно, как же она любит, и как же правильно поступает, разрешая убить себя ему. Последняя мысль Кенни — он выполнил все желания, он доволен. А последнее ощущение его — кайф.