Портная

1

— Вы проверили списки пострадавших? Это верный вопрос, но я все еще смущена тем, как легко он слетел с моих губ. Алина одаривает меня кротким кивком, пока ее рука сжимает край белоснежной простыни. Мне жаль видеть, как это ранит ее, но я не могу не восхищаться игрой эмоций на ее лице. Она так и не научилась скрывать то, что чувствует. Ее лицо выражает все: счастье, облегчение, страх и всегда усталость, глубокую усталость, которую она несет за собой повсюду. Такое отсутствие осторожности — новинка при дворе. Я напоминаю себе не пялиться. Я приношу ей перо и бумагу, чтобы она могла вывести своим почерком имя следопыта: Мальен Оретцев. Я знаю его хорошо к этому моменту. Он — единственный, кому она писала за все ее время нахождения в Малом Дворце. Вместо того, чтобы отправлять её письма, слуги доставляли их мне, и я передавала их дальше. Я не знаю, читал ли их Дарклинг или они оставались нетронутыми, разрастаясь стопкой в каком-нибудь выдвижном ящике. — Я уверена, он в порядке, — говорю Алине, пока засовываю бумагу в свой рукав. Вновь ее лицо оживает: ее щеки краснеют — ей стыдно, что она спросила. Губы сжаты — она все равно надеется. Наблюдать за этим почти больно. Я думаю, она настолько привыкла быть незамеченной, что не осознает, как много она значит. Мне приходится подавить желание сказать ей быть более аккуратной. Не мое дело предупреждать ее, но я вновь ловлю себя на том, что делаю это. Перед уходом я уговариваю ее позволить мне подправить темные круги под ее глазами. Она ворчит и кряхтит, и я рассмеиваюсь, когда она наконец-то уступает, откидываясь на подушки, будто я настояла на чтении проповеди для нее. Смешная девочка. Мои руки скользят по ее коже. Может, это мой способ извиниться. И, честно говоря, я ничего не могу поделать с этим. Это все равно, что стирать пятна с зеркала или ставить цветы в вазу — иногда у меня чешутся руки привести Алину в порядок. Кроме того, сейчас я ее друг. Я могу притвориться, что всех этих мелких предательств не существует. Я могу не обращать внимания на бумагу с именем Оретцева, прожигающую дыру в моем рукаве. В конце концов, я оставляю Алину спорить с целителем о выписке из лазарета и направляюсь в военную комнату. Я выбираю длинный путь, имея возможность пройти мимо больших, залитых солнцем окон фабрикаторских мастерских. Я не останавливаюсь там, не сегодня, но я все еще могу позволить себе взглянуть на согнутые плечи и растрепанные каштановые волосы Давида. Погруженная в мечты о том, как он позволит мне подстричься, я заворачиваю за угол и неожиданно врезаюсь в Зою. — Куда ты несешься? — Говорит она с ухмылкой. — Королева должна присутствовать на вечеринке? — Вообще-то, да, — произношу я холодно. — Но у меня есть парочка минут, если ты хочешь, чтобы я взглянула в твои глаза. Они выглядят ужасно красными. Она сохранила тот надменный взгляд, но ее плечи заметно напряглись, и ей приходится приложить немного усилий, чтобы вздернуть свой идеальный носик. Я знаю, что не должна наслаждаться ее страданием так сильно. Мне так же не следовало бы съедать вторую булочку с маслом на завтрак каждое утро, но иногда стоит себя побаловать. В любом случае, Зоя сама напоролась на эту неприятность. — Аллергия на пыльцу, — бормочет она. — Здесь что-то витает в воздухе, что раздражает меня. — Да, — говорю я, проскальзывая мимо. — Я слышала, ты едва не подавилась этим. Давным-давно я выучила: никогда не стоит давать шанс Зое оставить за собой последнее слово. Эта девушка находит лазейки, как вода в решете.

2

Я планировала оставить сообщение для Дарклинга с его охраной, но встретила Ивана, выходящего из военной комнаты. — Вернулась после посещения инвалидки? — спрашивает он, когда я следую за ним из Малого Дворца. — Вряд ли она такая. — Что ж, она выглядит соответствующе. — Не должна ли она вести урок по фехтованию около озера? Зоя сломала пару своих ребер. — Позор, — растягивает он слова. Я выгибаю бровь: — Дарклинг так и думал. Скажи-ка, ты был там, когда он сказал Зое, что она может покинуть Ос Альту? — Был. — И? — Настаиваю я, когда мы спускаемся с холма к березовой роще. Я скупа, но как я могу противиться таким сплетням? Иван пожимает плечами, хмурясь: — Он дал ясно понять, что она заменима, а Старкова — нет. Я ухмыляюсь: — Беспокоит ли это тебя, Иван? — Нет, — он огрызается. — Осторожнее, — предупреждаю я. — Продолжишь так хмуриться, и даже я не смогу разгладить твои морщины. Невероятно, но его черты искажаются в еще более глубоком оскале, и мне приходится сдержать фырканье. Иван расхаживает с важным видом, раздутый гордостью в красном наряде. Его так легко вывести из себя. Я знаю, он завидует любому моему слову или доверию Дарклинга ко мне. Тем не менее, он нравится мне. Он относится ко мне с презрением, но это точно такое же презрение, которое он проявляет и ко всем остальным. Мы входим в березовую рощу, и я замечаю несколько опричников, стоящих на страже, почти скрытых во мраке меж деревьев. Я так и не привыкла к ним. Они — братство, существующее само по себе, соблюдая особый кодекс поведения. Они не общаются ни с гришами, ни с придворными. Когда мы наконец добираемся до бани, Дарклинг как раз выходит из купален, натягивая чистую рубашку через голову. На него действительно стоит взглянуть: рельефные, сухие мышцы и бледная кожа, покрытая капельками влаги от пара. Он проводит рукой по влажным волосам и жестом показывает на меня: «Как она?» — Лучше, — отвечаю я. — Она попросила перевести ее из лазарета. — Я одобрю это, — говорит он, кивая Ивану. Ни сказав ни слова, сердцебит исчезает обратно за деревья, чтобы проконтролировать, как это будет сделано. Дарклинг забирает свою кефту у ожидающего опричника и надевает ее. Я иду ногу в ногу с ним по одной их узких тропинок, проходящих через рощу. — Что еще? — спрашивает он. — Апрат посетил ее прошлой ночью, чтобы разглагольствовать о Святых и спасителях. Из того, что я смогла собрать воедино, он либо пытался напугать ее до потери пульса или наскучить до смерти. — Возможно мне понадобится переговорить со священником. — Я сказала ей, что он безобиден. — Вряд ли, — говорит Дарклинг. — К нему прислушивается Король. На данный момент, это все, что имеет значение. Воцаряется неловкая тишина, когда мы выходим из-за деревьев на грунтовую дорожку, которая ведет к тренировочным комнатам и конюшням. Дарклинг знает, что мне есть еще что сказать и что я не совсем готова к этому. В это время здесь безлюдно, ни звука, кроме ржания лошадей в их загонах. Зимний воздух несет их теплый животный запах и под ним сладкий аромат сена. Я морщу нос. Всего в нескольких шагах от Малого Дворца это место напоминает сельскую местность. Шесть черных лошадей в западном загоне — подобранная упряжка, которая тянет карету Дарклинга. Когда мы добираемся до ограды, он тихо свистит, и одна из лошадей легкой походкой направляется к нам, подрагивая шелковистой гривой. Я достаю листок бумаги из моего рукава и протягиваю его Дарклингу. — Вновь следопыт, — говорит он без всякого удивления. — Она боится, что он был убит в бою и до сих пор не появился в списках. — Я колеблюсь и затем произношу: — Но я думаю, она почти так же напугана, что он жив, здоров и покончил с ней. Мгновения он изучает листок и возвращает его мне. Он проводит рукой по длинному, бархатистому носу лошади. — Что мне стоит сказать ей? — спрашиваю я. Он смотрит на меня. — Правду. Скажи ей, где находится мальчишка. — Она подумает… — Я знаю, что она подумает, Женя. Я прислоняюсь к забору, спиной к загону, теребя клочок бумаги, пока Дарклинг нежно шепчет что-то лошади, слова, которые мне не удается разобрать. Я не могу встретиться с ним взглядом, но каким-то образом набираюсь смелости, чтобы спросить: — Она вам совсем не безразлична? Наступает самая короткая пауза. — О чем ты действительно спрашиваешь, Женя? Я пожимаю плечами. — Мне нравится она. Когда все это закончится… — Ты хочешь знать, простит ли она тебя. Я провожу большим пальцем по кривому почерку Алины сплошь некрасивые, косые черты и грубые линии. За долгое время она стала мне самым близким другом. — Может быть, — говорю я. — Она не сделает этого. Я подозреваю, он прав. Я бы, конечно, не простила. Я просто не думала, что это будет иметь для меня такое значение, как сейчас. — Решай сама, — произносит он. — Я распоряжусь, чтобы тебе принесли письма. — Вы сохранили их? — Отправь их. Верни их ей. Сделай то, что считаешь нужным. Я внимательно смотрю на него. Здесь чувствуется подвох. — Вы не можете иметь это ввиду. Он смотрит на меня через плечо, его серые глаза холодны. — Старые связи, — говорит он, в последний раз похлопывая лошадь и отталкиваясь от забора. — Они ничего не смогут сделать для Алины, кроме как привязать ее к давно ушедшей жизни. — Она страдает. — Бумага рвется у меня под пальцами. Он останавливает мое беспокойство легчайшим прикосновением руки. Его сила течет сквозь меня, успокаивая словно спокойный шум реки. Лучше не думать о том, куда меня может унести течение. — Ты тоже страдала, — молвит он. Дарклинг оставляет меня стоять у загона, имя следопыта сворачивается и разворачивается в моих руках.

3

Королева действительно устраивает вечеринку сегодня вечером. После того, как я сменила мои забрызганные грязью туфли и избавилась от запаха конюшни, я нашла её, сидящей за туалетным столиком, горничная причесывала её. Было время, когда она не позволяла следить за её приготовлениями никому, кроме меня. «Женя делает это лучше, чем кто-либо из вас», — говорила она, отмахиваясь от слуг. — Пойди и принеси нам чаю или чего-то сладкого. Я рада, что горничная ужасно справляется со своей работой. Фасон и вправду неплох, но он не подходит королевскому лицу. Я бы разместила заколки выше, оставляя свободную прядь, чтобы она вилась вокруг ее щеки. — Ты опоздала, — огрызается она, увидев меня в зеркале. Я приседаю в реверансе: — Прощу прощения, моя царица. Мне требуется больше часа, чтобы закончить работу над ее лицом и шеей, а прислуга вовсе давно ушла к тому времени. Кожа странно обтягивает скулы Королевы, и синева ее глаз, цвета индиго, слишком яркая, чтобы быть настоящей, чтобы верить в нее. Но она хотела, чтобы оттенок сочетался с ее платьем, и я больше не спорю. Тем не менее, это почти сводит меня с ума. Вновь этот зуд. Я не могу пройти мимо покосившейся рамы и не поправить ее. Королева заходит слишком далеко — еще немного, еще чуть-чуть, пока угол совсем не становится кривым. Она напевает что-то себе под нос, посасывая кусочек лукума, сдобренного розовой водой, и воркует с псом, свернувшимся у нее на коленях. Когда я наклоняюсь, чтобы поправить бантики на ее тапочках, она рассеянно опускает руку на мое плечо — почти лаская, почесывая за ушком. Иногда мне кажется, что она забывает ненавидеть меня. Как будто я все еще была драгоценной куколкой, которую она любит наряжать и показывать своим подругам. Я бы хотела сказать, что сопротивляюсь такому обращению, но я, наоборот, наслаждаюсь каждой минутой. Я была обычной среди гришей, хорошенькой девочкой с толикой таланта. В Большом Дворце меня лелеяли. По утрам я приносила Королеве чай и она широко раскидывала руки для объятий. «Хорошая вещица!», — восклицала она, и я подбегала к ней. «Где мы сегодня прогуляемся? Мы пойдем в сады или поедем в город? Подберем тебе новое платьице?», — доносилось от неё. Я не осознавала, от чего отказывалась: как будет расти расстояние между мной и гришами, как я буду забывать их язык, не посещая одни и те же занятия или не зная нужных сплетен, не проживая под одной крышей. Но у меня не было времени рассуждать на такие темы. Королева накормила меня карамельками и вишней, вымоченной в имбирном соусе. Мы рисовали шелковые веера и обсуждали модные романы с ее подругами. Она позволила мне выбрать, какой кривляющийся щенок будет ее, и мы часами напролет выбирали ему имя. Она научила меня ходить и делать реверанс. Обожать ее было так легко. Даже сейчас, не трудно привыкнуть любить ее вновь. Она такая уравновешенная, такая царственная, воплощение возвышенной грации. Я помогаю ей надеть накидку из пышного фиолетового шелка, который заставляет ее глаза светиться ярче. Я провожу ладонью по венам на ее руке. — У меня распухли костяшки пальцев? — Спрашивает она. Ее пальцы увешаны драгоценными украшениями — сапфировые кольца и изумруд Ланцовых, зажатый между ними. — Кольца жмут мне. — Они выглядят чудесно… — начинаю я. Она лишь хмурится. — Я починю их. Я не уверена, когда всё начало меняться, когда я начала чувствовать себя менее непринужденно в ее обществе. Я чувствовала, как она ускользает от меня, но не знала, что делала не так или как остановить это. Я только знала, что мне придется приложить большие усилия, чтобы вызвать улыбку на ее лице, — мое присутствие доставляло ей все меньше удовольствия. Я действительно помню тот день, когда я работала над ее лицом, смягчая слабые морщины, появившиеся на ее лбу. Когда я закончила, она взглянула в зеркало: — Я все еще вижу линии. — Это будет выглядеть неправильно, — проговариваю я, — если я продолжу. Она ударила меня единожды, сильно, по костяшкам пальцев золотой ручкой своей расчески. — Ты никого не обманешь, — она будто выплюнула слова. — Я не позволю тебе выставить меня старухой. Я отстранилась, потирая руку, сбитая с толку. Но я подавила слезы смущения и сделала так, как она просила, велела, все еще надеясь, чтобы я ни сломала, оно может быть отремонтировано. Были хорошие дни после этого, но было и хуже: когда она полностью игнорировала меня или дергала за кудри так сильно, что у меня слезились глаза. Она сжимала мой подбородок пальцами и бормотала: «Хорошая вещица». Это перестало звучать как похвала. Однако, сегодня у нее хорошее настроение. Я отрываю нитку от ее манжеты, разглаживая шлейф платья. С ее светлыми волосами, сияющими в свете лампы, она похожа на позолоченное изображение Святой. — Вы можете вплести лилии в свои волосы, — предлагаю я, думая о расческе из синего стекла, которую я однажды помогала делать для нее в мастерской фабрикаторов. Она смотрит на меня, и на миг мне кажется, я вижу теплоту в ее глазах. Должно быть это игра света, потому что в следующую секунду она смеется своим ломким смехом. — Эти старые вещицы? Они давно вышли из моды. Я знаю, она надеется ранить меня, но девочка, которая вздрагивала от ее колкостей, давно ушла. — Вы, безусловно, правы, — произношу я, опускаясь перед ней в глубоком реверансе. Королева машет гладкой, бледной рукой: — Конечно, ты нужна повсюду. Она сказала это, будто это последнее, во что она верит.

4

Когда я наконец-то возвращаюсь в свою комнату, лампы зажжены и оживленно горит огонь в камине. Одна из служанок поставила ароматный пучок шалфея на каминную полку. Они понимают, что значит жить под властью этого Короля. Так было бы при любом из Ланцовых. Я познакомилась с наследником, Василием. У него мягкий подбородок, схожий с отцовским, влажная нижняя губа. Я вздрагиваю. Если бы я могла желать чего-нибудь в этом мире, это были бы не драгоценности или не карета, не дворец в озерном крае. Я бы желала стать настоящим гришом снова, конечно, если не считать этого, я бы предпочла замок на двери моей комнаты. Я позвонила, чтобы мне принесли ужин, снимаю шелковую кефту цвета слоновой кости и переодеваюсь в халат. Только потом я замечаю шкатулку из черного дерева, лежащую на плюшевой подушке на кресле у окна. Это простой объект, совершенно неуместный среди пышного бело-золотого орнамента этой комнаты. Элегантность заключается в совершенстве ее углов, бесшовных гранях, гладких, как стекло, и отполированных до блеска. На ней нет символа. В этом нет необходимости. И я не нуждаюсь в открытии блестящей крышки, чтобы узнать, что внутри. Я умываюсь, распускаю волосы, снимаю атласные тапочки, чтобы ощутить под ногами углубление прохладного деревянного пола. Все это время, коробка скрывается из моего поля зрения словно блестящий черный жук. Поднос с ужином приносят: сырный пирог с трюфелями, тушеная в вине перепёлка с хрустящей корочкой и вареная рыба в сливочном масле. Еда сытная, как и всегда, но это никогда не надоедает мне. Независимо от моих забот, я всегда могу поесть. Когда я заканчиваю, я зажигаю лампы в своем шкафу. Вдоль одной стены висят мои кефты: шерстяные — для зимы, шелковые — для лета, толстые складки атласа и бархата на случай, если меня все еще будут приглашать на вечеринки. На двух полках лежат редко надеваемые бриджи и блузки и ряд простых рубашек, сшитых специально для меня, потому что Королева не одобряет, когда женщины носят брюки. Остальная часть шкафа была превращена в мою маленькую мастерскую, укомплектованную всем необходимым, что нужно мне для комплекта: бутылочки с краской, листы сусального золота и мотки меди, жестянки с толченым кармином и банки с маринованными ягодами. Они пахнут ужасно, когда их открывают, но цвета остаются чистыми. Есть и другие флаконы, полные более опасных веществ, которые я спрятала в глубине полки. Есть один, который мне особенно нравится доставать, когда день выдается тяжелым. Я сделала его сама и мне нравится теплый, золотистый цвет жидкости, его аромат сладкой корицы. Декора Невич, называю я его. Декоративный клинок. Несмотря на то, что в моем наборе есть все необходимое, в моем шкафу достаточно места. Как только я впала в немилость, новые платья перестали поступать. Я переросла многочисленные оборки и пышные рукава, и мне приходится сутулиться, чтобы скрыть насколько тесным стал мой лиф, то, как подолы задрались к щиколоткам. Эффект был почти непристойным. Однажды утром я обнаружила, что мои платья исчезли, а кефта, самое ценное имущество гриши, не считая усилителя, висит на моей двери. Она была белая. Белая с золотом. Это была ливрея. Я сказала себе, что это ничего не значит. Это просто цвет. Я заставила себя надеть ее. Я поправила волосы и высоко подняла голову. Я была прекрасна в этом, так же, как я была красива и во всем остальном. Кроме того, мне было больше нечего надеть. Но я была не права. Этот цвет означал все. Это был приказ дамам королевы: они не должны приветствовать меня или признавать, что я вошла в комнату. Это была несмываемая грань, проведенная между мной и другими гришами. Это был сигнал королю, что он может следовать за мной в мои покои и прижимать меня к стене, что я доступна для его использования. Что нет никакого смысла кричать. Больше не было хороших дней, никаких сладостей или прогулок, лишь долгие часы скуки, ожидания королевского звонка, страха перед мягкой поступью Короля у моей двери. Я была вызвана Королевой в ее примерочную. Я сделала темнее ее ресницы черным орехом, окрасила ее губы пионами, выращенными гришами для меня в их теплицах. Я работала тихо, ни говоря ничего, и я постараюсь просто уложить свои волосы. Я полагаю, я могла бы объясниться прямо, чтобы доставить ей удовольствие, но какая-то часть меня не позволила этого. В тот вечер на ней было бледно-зеленое платье, темное по подолу, свежее словно молодая листва. Я застегивала жемчужные пуговицы на ее спине, когда она сказала: — Отсутствие благодарности не подобает служанке. Тебе стоит носить те драгоценности, подаренные моим мужем. Я видела их тогда. Я осознала. Она знала, что это случится. Может быть, с самого первого дня, когда она привела меня в Малый Дворец. Она знала его и то, кем он был, но я была той, на кого она обижалась за это. Я стояла там, парализованная, сраженная двумя соперничающими ветрами. Я хотела упасть на колени и уткнуться макушкой в ее бедра, расплакаться и молить о защите. Я хотела разбить зеркало, которого она боялась так сильно, и изрезать ее лицо в клочья, набить ее рот стеклом и заставить ее проглотить все острые края моей боли и стыда. Вместо этого, я прихожу к Дарклингу. Я не знаю, где набралась смелости. Даже когда я бегу по территории Дворца, голос в моей голове обзывал меня дурочкой, кричал, что мне никогда не будет дана аудиенция, что мне стоит вернуться и забыть это безумие. Но мне была невыносима мысль о возвращении к Королеве, проведении целой ночи, впиваясь ногтями в ладони, ощущая ее аромат, считая и пересчитывая ряд пуговиц на том зеленом платье, когда она принимала придворных. Мысль направила меня к Малому Дворцу. Я хотела избежать гришей в главном зале, поэтому я воспользовалась входом, который вел прямо в военную комнату. Как только я обратилась со своей просьбой к опричнику на страже, пожалела об этом. Дарклинг отдал меня Королеве. Он прогонит меня, а может и того хуже. Но опричник, вернувшись, простым жестом пригласил меня, провожая по коридору. Когда я прибыла в военную комнату, группа гришей покидала ее — Иван и несколько высокопоставленных эфиреалов и сердцебитов, которых я не знала. Я сказала себе, что буду вести себя достойно. Я буду отстаивать свою правоту рационально. Но когда Иван закрыл дверь, я заплакала. Дарклинг возможно отчитал бы меня или повернулся спиной. Но он обнял меня, усадил за стол. Он налил мне стакан воды и подождал, пока я достаточно успокоюсь, чтобы сделать большой глоток. — Не позволяй им унижать себя, — произнес он мягко. Я подготовила речь: сотня вещей, которые я хотела сказать. Все из них вылетели из моей головы, и я выпалила первую вещь, которая пронеслась в моих мыслях: — Я не хочу надевать это больше, — вымолвила я. — Это форма прислуги. — Это солдатская форма. Я покачала головой, подавляя очередной всхлип. Он наклонился вперед и вытер слезы с моих щек рукавом своей кефты. — Если ты скажешь мне, что не сможешь вынести этого, я вышлю тебя отсюда и тебе больше никогда не придется носить эти цвета или ходить по залам Большого Дворца вновь. Ты будешь в безопасности, я обещаю тебе. Я подняла взгляд, не совсем веря: — В безопасности? — В безопасности. Но также я могу обещать тебе: ты солдат. Ты могла бы стать моим лучшим солдатом. И если ты останешься, ты сможешь вынести это, однажды все узнают об этом. Он приподнял мой подбородок своими пальцами: — Ты знаешь, что Король однажды порезался об его собственный меч? Легкий смешок вырвался из моего рта: — Он правда сделал это? Дарклинг кивнул, едва заметная усмешка замерла на его губах. — Он носит его постоянно — просто для вида, заметь. Он забывает, что это не игрушка рядом с ним, а оружие. — Его лицо оставалось серьезным. — Я могу обещать тебе безопасность, — сказал он. — Или я могу обещать тебе, как твои страдания окупятся тысячекратно. Подушечкой пальца он смахнул случайную слезинку у меня под веками. — Тебе решать, Женя.

5

Тот выбор был тяжелым, но этот — легкий. Я расставляю ряды бутылок и закрываю дверцу шкафа. Я подхожу к окну. Когда я прижимаюсь лицом к стеклу, могу увидеть фонари, зажжённые по всей территории Дворца, и едва различаю звуки музыки, играющей в одном из больших залов, — высокий человеческий вой скрипок. Если бы я могла видеть сквозь деревья, сквозь темноту, я могла бы разглядеть проросший лесом туннель, а за ним, вниз по пологому склону, золотые купола, венчающие Малый Дворец. Я думаю об Алининых слишком тонких пальцах, сжимающих край листа в надежде, которую она не может скрыть на своем бледном, выразительном лице, когда она записывает имя следопыта. Я открываю шкатулку из черного дерева, и я бросаю письма в огонь, одно за другим. Это больно, но я смогу это вынести. Потому что я кукла и служанка. Потому что я хорошенькая штучка и в то же время солдат.