***
В лифте Арсений кое-как держится, гипнотизируя сменяющиеся цифры этажей и стараясь игнорировать самодовольную улыбку рядом, а по дороге к парку он пинает бедный камешек несколько десятков метров, концентрируясь на нём, чтобы хоть как-то отвлечься от усиливающегося с каждой секундой давления изнутри. Когда они проходят мимо гуляющих людей, обмахивающихся веерами и жадно глотающими воду — немудрено, жара стоит адская, — хочется усмехнуться, вот ведь ирония… — Давай вон туда? — Антон кивает на одну из дальних скамеек, с которой поднимается колоритная парочка. Арсению, честно говоря, всё равно, куда именно им идти, потому что он не может думать о размеренной прогулке и беззаботном отдыхе, когда у него внутри булькает, по ощущениям, тонна воды, влитая заботливым Антоном. И вот на кой чёрт ему это сдалось, а? Они подходят к скамейке. Арсений плюхается на сидушку, тут же кладя ногу на ногу, а Антон грациозно — что на него непохоже, блин! — подсаживается рядом. — Что-то ты какой-то красный, нехорошо тебе? — тянет этот жук, чуть стянув очки и наигранно нахмурившись, будто бы и правда беспокоится, ага! — Жарко просто, а так всё в полном порядке, — самоуверенно заявляет Арсений, хотя голос всё равно подводит, чуть повышаясь к концу фразы. — Точно? Ну как знаешь, если что, у меня есть водичка для тебя, — трясёт он перед его лицом пластиковой бутылкой, словно погремушкой, и ухмыляется, но Арсений этого уже не видит, на секунду зажмурившись от того, какой Антон невыносимый в этих своих издевательствах, тянущих на самую настоящую пытку. Одна проблема — пытка ведь добровольная. Ну, почти. Арсений сам попросил Антона, буквально пару дней назад, когда они сидели у бассейна. Пить хотелось невыносимо, и несмотря на присущую Арсению брезгливость и нежелание делить слюну с любым из семи миллиардов человек, он попросил у Антона газировку. И, честно говоря, не стоило, потому что то, как заботливо-издевательски сказанное: «Жажда, да, маленький?» — превратило Арсения в трясущееся желе. И одно то, как Антон заставлял его уговаривать чуть ли ни на коленях, — потому что, ага, да, Арсению это и нравится, — уже форменное издевательство. Поэтому и сейчас Арсений делает глубокий вдох перед тем, как потянуть руку к бутылке — иррационально, нелогично, — лишь бы увидеть комично взлетевшие брови. Он забывает, что этим наказывает самого себя, что сказанное секунды ранее «в порядке» вкупе с этим жестом может обойтись ему слишком дорого. Антон хлопает его по ладони, не дает пальцам даже коснуться пластика и качает головой. — Нет, солнце, после того, как ты разлил на себя водичку, разве я могу позволить тебе пить самому? Арсений сжимает руку в кулак, смотрит исключительно на Антона и плюется: — Не особо-то и хочется! — А, может, просто не можется? — с хитрой улыбкой тянет Антон, кладя бутылку себе на колени. Скамейка трещит, и Арсений отламывает небольшой кусок подсгнившей со временем древесины — так сильно он сжимает ее. Он трясет ладонью, не обращая внимание на дальнейшую жизнь этой щепки, и старательно игнорирует покалывание: на кону его честь и достоинство! — Можется. Антон ухмыляется, откидывается на спинку, просовывая ладонь Арсению под лопатки, и шепчет: — Ну, тогда проси. Арсений слышит звук стучащих по бутылке пальцев, и каждым крошечным ударом Антон пробирается в череп и вколачивает букву за буквой: «П-р-о-с-и». Он воровато оглядывается по сторонам, в животе колет, и Арсений не может позволить себе взять и сдаться, признавая, что места нет. Людей здесь не так много, как на других аллеях: фонтан, которым нормальные горожане любуются, в самом центре, — слава богу, не журчит под ухом! — детская площадка тоже далеко. Тем не менее, на газоне под палящим солнышком воркуют влюбленные, а метрах в десяти щелкают семечки подростки, громко гогоча. Один из них снимает кепку с макушки соседа, чтобы тут же напялить на себя и показать язык, а Арсений сглатывает, когда они пробегают мимо и их взгляды — уф! — не цепляются за них с Антоном. Мочевой пузырь, по ощущениям раздутый до пределов, будто держит невидимыми ручками вывеску «ноу море вотер, никакой воды и нихт меар вассер», но Арсений ведет языком по губам, делает лицо каменным — хотя этот зашуганный взгляд по сторонам уже наверняка всё, что нужно и не нужно, выдал — и произносит: — Напои меня, Антон, пожалуйста. Антон откручивает крышечку мучительно медленно, а потом подкидывает рукой и ловит — будто не было у него ни цели, ни задачи кого-то поить. Арсений издает самое вредное кхе-кхе, на которое способен, а Антон недовольно ведет языком по внутренней стороне щеки — блядство какое! — и качает головой: — Нет, детка, мне не нравится, как ты просишь, давай еще. — Я не буду звать тебя папочкой на людях! — Да?.. — хмыкает Антон и прижимает его к своему боку, по слогам протягивая: — Па-поч-ка, давай, Арсений, повтори. Хочется зажать руками уши, стечь под скамейку и где-то там себя и похоронить. — Ну, хорошо, я сделаю тебе малюсенькую поблажку, потому что такому малюсенькому мальчику именно такие и полагаются, — сыто облизывается он, выдерживая паузу: — Скажи шепотом и на ушко. Арсений заполняет пространство между ними всхлипом, и Антон поглаживает его по макушке, будто это должно помочь и успокоить. Он поворачивает голову, нарочно подставляя ухо, и Арсений тычется, как новорожденный котенок, проезжаясь носом по влажной от жары коже. Голос дрожит, и тихое, жалобное, жалкое даже, «па-поч-ка» выходит слогами и еле слышно. Он с трудом ворочает языком, не договаривая просьбу. Единственное, на что его хватает — закрыть глаза и уткнуться лбом в стык плеча и шеи, пытаясь дышать. Как-то уже плевать на воду, если честно, он готов сознаться во всех грехах и не бежать — лететь домой на крыльях нужды. Но Антон тянет его за пряди и целует мимолетно в лоб. — Вот теперь можно и водички, правда? Арсений, который еще мгновения назад мужественно собирался доказывать, что может все и вся, что он «в порядке», — докатился до состояния «служба спасения, спасите-ка Арсения». — Н-н-не стоит. Но Антон моргает медленно, кивает, словно говоря: «Надо-надо», — и Арсений скулит, когда тот подносит бутылку к губам, игнорируя явную мольбу. Он вцепляется ногтями в коленку Антона — невыносимый-невыносимый-невыносимый! — и покоряется, приоткрывая губы. Вода льется медленно, и места в мочевом пузыре становится меньше с каждым глотком, словно значки «нихт вассер» и прочее превращаются в «до дома не дотерпим». Арсений задыхается этой мыслью, не успевает проглотить очередную порцию, и струйка брызжет на живот, оставляя некрасивое пятно на белой футболке. Антон убирает бутылку, поджимает губы и очерчивает пальцем границы пресса, виднеющиеся из-за арсеньевской оплошности. — Не смей! — шипит Арсений и дергается, едва замечая медленно ползущую по направлению к низу живота руку, предвосхищая. Антон касается губами кончика его уха и бормочет: — А что?.. Мой маленький мальчик солгал и водички в нем слишком много? Неужели папочка не учил его, что обманывать — нехорошо? Арсений настолько поглощен Антоном, что вздрагивает и дергается, едва заслышав шаркание роликов об асфальт. Монументальной стелой девушка въезжает в их поле зрения. Она глядит по сторонам, наслаждаясь теплым солнечным днем, и сталкивается взглядом с нездорово-красным — по крайней мере, по ощущению — Арсением, к чертям, замедляется и спрашивает: — Все в порядке? Помочь чем?.. Пиздец-сука-блядь, а что он должен ей сказать: у нас тут сессия, все хорошо, спасибо за беспокойство?.. — Все хорошо, — словно читает его мысли Антон, — не переживайте, у меня есть опыт в этом, — надевает он самую уверенную из своих улыбок, а Арсений истерично хихикает, не произнося, к счастью: «Ага, да, опыт у него есть, спасибо, гражданочка, подтверждаю». Она пожимает плечами и уезжает, ей, видимо, достаточно уверенности Антона, а ее у него всегда достаточно, льется, скажем так, через край — никаких, сука, льется, Арсений, терпим! Ее силуэт все еще виден на дорожке, когда Антон уточняет: — В порядке?.. Арсений хрипит невнятно, стоит только услышать это ласково-издевательское выражение, — оно, может, и не такое, может, Антон серьезно беспокоится, но Арсений на то и Арсений, чтобы кусать руку ему дающую. Поэтому он давит в себе порыв уткнуться лбом в горячую, липнущую к телу футболку и преувеличенно твердо говорит: — Да! Антон мотает головой, цокает — скотина! — и обводит пальцем пупок. — Тогда ещё можно надавить, правда же? Ответить Арсений не успевает — ладонь ложится плашмя, плотно надавливает, и это мало похоже на то самое лёгкое поддразнивание — которого он, надо признать, ждал, но точно не был к нему готов, — потому что Антон не убирает ее в ту же секунду, а усиливает нажатие, слегка перекатывая кожу под пальцами. От того, чтобы закрыть лицо руками, свернуться калачиком или стонать в голос, Арсения удерживает только наличие поблизости отдыхающих людей, которым свойственно вертеть головой по сторонам, но, кажется, если так продолжится дальше — плевать ему будет с высокой колокольни и на них, и на то, что они себе там подумают, потому что Антон давит сильнее, сгребая кожу в мелкие складочки. И это, боже блядский, совершенно невыносимо — Арсений уверен, что вот-вот лопнет, он не выдержит, нет-нет-нет! Спазмы пронзают изнутри один за другим, и он вцепляется в чужую руку, сдавливая до наливающихся — выкинь это из головы! — белых следов, отчаянно жмурясь и то ли жалобно пытаясь оттолкнуть Антона, то ли вжать его в себя ещё сильнее. Тот, правда, сам вдруг убирает руку, и Арсений думает, что наконец вздохнет спокойно, успокаивая позыв описаться здесь, и выскажет ему всё, что думает об этой сумасшедшей затее, вот только Антон переигрывает его — он слегка задирает его футболку, оставляя её в районе рёбер, и с большим усилием, чем раньше, вновь надавливает на самый низ живота — да так, что приходится захлебнуться вдохом! Левой рукой Арсений сжимает чужое предплечье, а правой — противную скамейку, но даже это уже не помогает снять напряжение, потому что он же сейчас, он же… — Давай, мой маленький, пару капелек для меня, да? — бессовестно шепчет приблизившийся к уху Антон, и Арсений едва слышно скулит, дыша так, словно у него тахикардия в тяжелой стадии. Но у него не болезнь — у него Антон! Впрочем, непонятно, что хуже… Арсений жалобно вертит головой из стороны в сторону, но организм подводит его и, вопреки движениям, означающим самое обессиленное «нет» в мире, распознает в словах разрешение, подначивание, обречённую игру в «слабо», и посылает в разогретый мозг импульс. Капли брызжут, мочат черную ткань шорт, и Арсений дергается, сжимает бедра крепко, до боли, шипит и пытается остановиться. Это сложно — Господи, как же это сложно, когда первые капли уже текут, — и он интуитивно тянется к члену, пытаясь перебить нужду возбуждением. Он успевает только потереть головку двумя пальцами, как Антон хватает его за запястье и отводит руку. — Неужели моя детка лезет пальчиками в трусики прямо на людях? Арсений поднимает взгляд, злость будто придает сил. — Люди — последнее, что тебя интересует. Антон подмигивает ему и целует в висок, будто подтверждая: «Да, именно, что так». — Но интересуют тебя, не правда ли?.. Его рука все еще выводит круги на животе, но перестает давить. Антон забирается пальцем в пупок и щекочет, а Арсений стонет и порывисто утыкается лбом в бок. — Я же правда не смогу, до дома не смогу, Антон, — рвется из него обессиленное признание. Живот распирает жидкостью, и Арсений пытается отдышаться в ритме движения Антоновой грудной клетки. Он слышит улицу, шелест ветра, песню галок и других летуче-ползучих и заглушенные листвой звуки двигателей. Но ни на секунду, ни на миг не забывает о том, что головка упирается в мокрое пятнышко, и что вскоре, блядь… — Покажешь мне?.. — шепчет Антон, будто у Арсения есть право выбора. С этими словами он скользит руками к кромке шорт и чуть рваными движениями приспускает их — Арсению кажется, что несмотря на количество жидкости внутри, рвущейся наружу, он воспламенится и сгорит к чертям вместе с этой деревянной скамейкой, потому что раньше он не мог позволить себе пописать даже в кустах, — вдруг увидят! — из последних сил терпя до ближайшего туалета, а теперь, подумать только, его подначивают сделать это вот так, в парке, у всех на виду. Тугая резинка давит на показывающуюся из-под ткани налитую головку, и хочется взвыть — Антон же видит, каково ему! — Антон, я не могу… — и ведь не врёт, действительно не может, потому что организм сковывает в последний момент, как бы он ни хотел наконец снять это изнуряющее напряжение. — Что-что? — Господи, это же невозможно, это… «Сука ты блядская», — думает Арсений, проклиная мысленно всех и вся, но Антон — недвижимая скала, ждёт и знает ведь, что дождётся своего, потому что Арсений слаб перед ним. Он из последних сил тянется ближе, чтобы прошептать: — Папочка, пожалуйста. — Я же предлагал тебе памперс, Арсюш, а ты не захотел, правда? — приговаривает он. — Ручки поднимем, давай. Арсений поскуливает от этих ужасных, кошмарных, невыносимых слов и слушается на автомате, не находя сил ни на язвительность, ни на сопротивление, и Антон стягивает с него футболку одним ловким движением, вешая на спинку скамейки. Арсений сглатывает, он распят. Стянутая через голову футболка — еще один падший барьер, потому что мало ему оказаться на скамейке, где его может увидеть каждый прохожий, та чертова парочка на газоне, которой стоит только обернуться — и он будет в фокусе их внимания, так еще и тело обнажено, а вместе с телом раскурочены и мысли, вывернуты, выжаты. Он тот самый омерзительный сосед, которого обходят стороной за три километра, которому крутят у виска и который пришел в парк, и кроме того, что оголил торс — это простительно, но абсолютно бесстыже, он же не подросток, который может себе это позволить, — сидит еще и с приспущенным бельем. Ладонь Антона всей плоскостью вновь ложится на низ живота, на этот раз продавливая с таким усилием, что Арсений едва не подлетает в воздух, в последний момент вцепившись в свободную Антонову руку. Это похоже на самую мучительную в мире пытку, и Арсений готов сдаться, поднять белый флаг, встать на колени и… Первые капли брызжут на голый торс, тут же скатываясь ручейком в пупок, а после — еще ниже, впитываясь в плотную ткань шорт. Арсений стонет, сжав зубы, то ли от приходящего облегчения, которое постепенно накрывает с головой и делает мир вокруг туманным, то ли от стыда, потому что он, блять, мочится на себя посреди многолюдного парка ясным днём, то ли от понимания, что воды в нем слишком много, слишком, он же зальет все вокруг, это… — Пока хватит, маленький, — до него, зажмурившегося и провалившегося в другой мир, по ощущениям, слова доходят с заметным опозданием, и он чувствует, как родная тёплая ладонь, секунду назад надавливавшая на живот, теперь сжимает головку, зажимает её, перекрывая выход жидкости, и Арсений натурально хнычет, ёрзая на нагревшейся скамейке, потому что как же так можно, Антон? — Мне нужно, я… — слова теряются в шумном дыхании, и Арсений не может сосредоточиться ни на чём, кроме того, чтобы с ещё большим усилием удерживать мочу внутри, он же ведь уже начал писать, начал! — Всё-таки надо было памперс… — издевательски тянет Антон. — А то решил, что уже взрослый мальчик, да? Не-е-ет, такой маленький, ещё не умеешь терпеть. Желание стукнуть Антона растёт в геометрической прогрессии, и Арсений бы рад его исполнить, вот только физические потребности оказываются сильнее его жалобной злости, и он сам перекладывает родную руку себе на животик, удваивая нажатие и подписывая, кажется, смертный приговор, потому что Антон, коротко ухмыльнувшись, поддаётся на явную провокацию, начиная планомерно выжимать Арсения, скручивать его в жалкий комочек, выдавливать всё до последней капли. Тёплая моча попадает на пышащую жаром кожу, стекает по прессу, к бокам, заливается под шорты, и Арсений не хочет знать, как выглядит сейчас — с бордовым лицом, покрытым капельками пота, подсохшими губами, по которым то и дело скользит языком, и быстро-быстро вздымающейся грудной клеткой, ходящей ходуном от того, как жадно он глотает нагретый воздух. Он гадкий, но то облегчение, которое приносит этот низменный процесс, разрушает на части. И будто Арсений недостаточно разбит, мимо проходит женщина, и он уже не может бояться, устал бояться, сжиматься и зажиматься. Она отвлекается от телефона и смотрит на него. Ее ноздри раздуваются, губа брезгливо дергается, а Арсений готов заплакать. Он поникше опускает голову, пока ее ноги — единственное, что видно затуманенным от слез взором, — не пропадают из видимости. Капельки мочи попадают на подбородок, и он дрожит, ощущая себя выпачканным. — Посмотри вслед, — твердо говорит Антон, поднимая его нижнюю челюсть пальцами, — она же наверняка думает, какой ты мерзкий, правда? Арсений всхлипывает: все вокруг нечеткое, плывущее, и он благодарен за это, за то, что цвета сливаются в одно, и он не может разглядеть окружающую действительность. — Но ты мой мерзкий мальчик, верно? И в подтверждение своих слов Антон ведет рукой по лужице на его животе, забирается пальцем в пупок, пока не сползает касанием ниже, к головке. У него встает, — блядство! — и это делает все только хуже, а хуже будто не могло уже быть. И Антон забирается пальцем под крайнюю плоть, поправляет, натягивает слегка обратно, будто пытаясь прикрыть его, и это бесполезно в таком состоянии, бесполезно, пока он почти возбужден. Арсений задыхается вздохом, как и дети, у которых плач переходит на грань истерики. — Н-не н… — жалобно мямлит он. Но Антон хмыкает ему прямо в ухо, придавливает головку к животу и выводит на ней круги пальцами. Арсений не может позволить себе быть настолько униженным, он точно не выдержит дрочки в парке, презрительных взглядов в его сторону и бесконечной вины, заполняющей тело до краев, и умоляет: — Н-не надо, п-п-пож… — сопли стекают ему на губы, а соль на языке заставляет жалобно поморщиться от того, какой он хилый и слабый. — С чего ты взял, что я буду тебе дрочить, Арсений? — шепчет Антон, подносит руку к его глазам и смахивает слезы: — Ты отказался от горшка и подгузника, разве ты заслужил?.. И от этого «заслужил» Арсов член дергается в чужой руке. Антон неодобрительно качает головой, тянет за резинку шорт, прикрывает и похлопывает, будто пытаясь скрыть стояк. Мокрая ткань липнет по силуэту, и стыд цепляет крюком и подвешивает на суд всеобщего обозрения. — И как мне вести тебя домой, а, малыш? Грязный, голый, — говорит Антон, и каждое его слово отбивается сверлением дрели в макушку. — Давай, надо одеть тебя. — Она промокнет. Это слабое, бессмысленное, просто-напросто констатирующее предложение, но Арсений не может промолчать, потому что шорты висят на нем балахоном, некрасивыми липкими складками, и представляя себя в футболке, когда и верх и низ равнозначно выдают его слабость, скулит. Он дышит неровно, не может успокоиться, но Антон медлит, не стягивает футболку с лавки, а тянется в сумку, перекинутую через плечо. Он достает салфетку, но вместо того, чтобы положить ее Арсению на живот, подносит ее к носу и ждет, пока Арсений высморкается. — Что тут поделаешь, маленький, она действительно вымокнет, но это разве стоит твоих слез?.. Это ни капли не успокаивает, ни на секунду, Арсений дергается, но Антон не перестает одной рукой держать его, прижимая к боку, а другой откладывает салфетку подальше, доставая вторую. — Подбородок сопливый, щеки — в слезах, — цокает он языком неодобрительно. Арсений пытается вырваться, дергается, выпутываясь из крепкой хватки, не может подавить желание спрятаться, убежать, засесть в куст до темноты, чтобы потом бежать из страны под покровом ночи. Он успевает встать, но его удерживают за предплечье. — Нет-нет-нет, Арсений, ты набедокурил, сиди смирно, давай, кому ты сделаешь лучше, если я буду гоняться за тобой по парку, а?.. Он возвращается на место, плечи обессиленно опускаются, и он ждет, пока Антон достает очередную салфетку. Бумажка, скользящая по прессу, мгновенно вымокает, желтеет. — Жаль, что я взял всего три салфетки, правда? — шепчет Антон, а Арсения колотит, как при лихорадке. — Теперь эту придется выжать. И будто ему мало, он выжимает ее не над землей, над Арсовыми шортами. — Может быть, стоило дать тебе попробовать ее на вкус, но я только-только вымыл твое красное личико. Арсений не уверен, что такое простое действие, как дыхание, давалось ему когда-либо с таким трудом. Это словно не с ним происходит, вне его тела. Пальцы гладят по плечу, а салфетка проходится по животу мягко, ласково даже, и он концентрируется на том, чтобы вернуться в момент. Уговаривает: «Пусти. Пусти себя туда», — и честно пытается, Антон теплый и пахнет домом, звуков много, птицы, громыхание колес автомобилей, шелест листвы, чуть слышен смех людей. И он, грязный, мерзкий, невозможный, в эту реальность не вписывающийся ни единой каплей. Ему нужно держаться хотя бы за что-то, а внутри так ярко, так звонко бьется знание, что если он попросит удержать, а Антон отвергнет его, он не выдержит, развалится на части, сломается. Он едва шевелит губами, когда говорит: — Пожалуйста. — Я не знаю, о чем ты просишь, Арсюш, — с ласковым прищуром шепчет Антон, снимая, наконец, нагретую футболку со спинки скамейки и слегка встряхивая её. Арсению так же хочется встряхнуть его самого, взорвавшись от отчаяния и злости: он же всё знает, знает, а делает вид, что нет! Он же видит, что делает своими словами, действиями, как скручивает в узел, так почему же продолжает? — Давай, просовываем ручки в рукава, — и Арсений, слушаясь скорее на автомате, поднимает их вверх. Голова сама по себе опускается, он смотрит себе в ноги — дорожка, вроде, из гальки, а всё равно пыльная. Может быть, сейчас Антон одумается, может быть, он все-таки услышал это «пожалуйста» и притворяется? Но руки натягивают ткань резко, не жалея, и Арсений почти захлебывается всхлипом. Футболка, вопреки ожиданиям, ощущается не защитой, которая спрячет все постыдные секреты, а неподъёмным грузом, потому что липнет к телу, несмотря на то, что Антон вытер кожу, сковывает и как будто привлекает только больше внимания — этот вывод Арсений делает, когда смотрит вниз и улавливает контраст между промокшими шортами с красующимися то тут, то там пятнами, несколько из которых особо яркие после выжатой салфетки, и сухой, выглаженной солнцем футболкой, словно только из стирки. — Пора домой, маленький, — будто из-под толщи воды говорит Антон, и он всё ещё ласковый, но… это не та ласка, думает Арсений, — и ты будешь идти мокрый, потому что нужно было слушаться, правда? Арсений покачивается. В груди бьется протест происходящему, потому что Антон сейчас не слышит его, не считывает, не понимает — и это пугает, тревожит не волнительным предвкушением и игривостью, а поднимающейся прохладной волной, как будто Антона надо растормошить, привести в чувства и на грани слёз, чтобы он наверняка заметил, прошептать: «Посмотри, пожалуйста, стань снова собой, сейчас мне нужен ты». Одиноко. Вот каково в этот солнечный миг Арсению. Он подтягивает ногу ближе к себе, впивается пальцами в коленки и пытается отодвинуться от Антона. Антона. Всё правильно, это же Антон, а с Антоном хорошо. А сейчас почему-то больно и холодно, несмотря на жару. По телу проходит дрожь, он пытается вытащить себя самого, будто хватается рукой за ворот собственной футболки и подтягивает, чтобы вытащить, но он не всемогущий. Голова услужливо подсказывает: необязательно самому, он не сам, не один, и достаточно просто сказать. Арсений ставит правую стопу на край скамейки, затем — левую, и обнимает коленки двумя руками, утыкаясь подбородком между. Ему казалось, что «пожалуйста» должно было быть понятным, ясным, исчерпывающим, что это «пожалуйста» — это «остановись, будь ко мне мягок». И едва слова встают друг за другом цепью, Арсений крепче стискивает себя, впиваясь пальцами в нежную кожу, а в следующую секунду вздрагивает — родные руки обвивают его, скукожившегося в комок, прижимают к себе, но прикосновение это — сковывающее, цепкое, болючее, потому что… Арсений потерян. И руки, вроде бы привычно обнимающие его сейчас, кажутся тяжёлыми цепями, впившимися в кожу, потому что Антон… это совсем не тот Антон, с которым безопасно. И Арсений застывает в этом положении, не готовый к внезапной тактильности, к напористости, к тому, с какой силой Антон стискивает его, словно присваивая и заявляя права. — Ну и что ты, маленький, капризничаешь? — слова, сказанные с будто бы напускной нежностью, добивают, от них хочется скривиться и отряхнуться, как от чего-то мерзкого, и в эту секунду желание Арсения вырваться из незримых оков возрастает в несколько раз, потому что его будто расплющивают, перешагивая ту самую границу, за которой игривость моментально превращается в наплывающую тьму. И тьма эта… лианой оплетает голову, перекручивая мысли и прорастая тревогой в грудной клетке. Арсений на грани — и теперь он понимает это. Его колени вжимаются в грудь крепкими руками, дышать становится тяжелее, и Арсений собирается с силами, чтобы сцедить ломающимся голосом одно единственное, твёрдое и, как ему кажется, убедительное: — Убери руки. Арсений, глядящий строго на один камешек, валяющийся на дорожке, не видит, что Антон хмурится, чуть наклоняет голову и пытается всмотреться в знакомые глаза, похожие сейчас на вымытое до блеска стекло, будто не ожидал, что Арсению может быть… тяжело. Кажется, что Антон вот-вот отдёрнет руки, как от кипятка, переключится на ту реальность, в которой Арсений существует не в солнечном и тёплом дне, а в сгущающихся тучах, но он… ничего не делает. Ничего, потому что продолжает обнимать. Что-то внутри надламывается с громким треском, и звук этот отдается в череп. Антон его не слышит, он к нему не прислушивается. — Абажур, — свистит он, потому что визг стынет в горле, прерывается слезами. Буквы сливаются в выдох, страх сковывает, будто он остается один, а мир вокруг враждебный и грозный, люди только и делают, что хлопают злобными пастями и оглушают рыком, доносящимся отовсюду. И, что самое главное, человек, которому он безоговорочно доверял, не перестает клекотать и каркать вместе с этой невидимой осуждающей толпой. И именно в этот момент рука отпускает его, и Антон медленно сползает вниз со скамейки, пытаясь восстановить нарушенный контакт. Арсения дергает, он поворачивает голову, чтобы не встречаться взглядом. Тело раскачивается из стороны в сторону, будто пытается успокоить само себя, а грудная клетка беспокойно вздымается, пытается напиться воздухом, а его мало, и он жарким потоком душит, а не помогает. — От одного до десяти, — голос Антона льется тихо, мягко, будто убаюкивает потоком, — насколько тебе сейчас безопасно? Арсений шумно втягивает носом кислород, пальцы, прижимающие коленки к груди, мелко трясет, и бормочет: — Три. — Я рядом с тобой, хорошо? Просто сижу рядом, не трогаю. Почему-то становится капельку лучше, облегчение простреливает, и он пытается ухватиться за него, ухватиться за это чувство, но внутри все еще натянутая струна, даже если вибрирует страхом чуточку меньше. — У меня есть с собой шоколадка. Его дергает, и он улавливает этот ускользающий синицей образ за хвост: слишком похожа шоколадка на воду, которую он пил только-только. Дыхание сбивается, он заглатывает воздух, а Антон предлагает: — Подышишь со мной? Давай, вдох, — втягивает он с шумом воздух, и дожидается, пока Арсений повторит, — выдох. Антон твердит слова снова и снова, так, чтобы в нем можно было найти опору, и, когда Арсений сбивается и переходит на всхлип, шепчет: — Ничего страшного, мы просто попробуем еще раз, ты очень хорошо справляешься. Слова щелкают, дают то, чего, казалось, и не хватало, дают возможности быть неправильным, грязным и гадким для всего мира, но не для Антона. Арсений этим «справляешься» маленький, совсем-совсем незаметный, свернувшийся в улитку человечек, который пытается доверить свои рожки-усики Антону, не прячась снова с головой в раковину. Это ощущение звенит так ярко, что отгоняет веслом расползающееся нефтяным пятном чувство страха. И сердце пропускает удар в страхе снова увязнуть, и он складывает губы в просящее: — Еще. Руки перестают трястись, и он вытирает пальцем слезы, смахивает их. Антон перед ним, ниже него, сидит на асфальте, чуть наклонив голову набок и сведя вместе брови. Его пальцы белые от того, с какой силой он сжимает скамейку, и именно это почему-то рождает робкую улыбку. — Подышим еще? Арсений мотает головой: ему нужно принятие, и ему очень хочется, чтобы Антон сказал, что с ним все хорошо, что все нормально. — Слова. Хорошие. Антон кивает мелко. — Конечно. Хорошие слова, потому что ты хорошо справляешься. — Арсений чувствует, как тело отпускает, а синяки, оставленные собственными пальцами на коленках, начинают болеть. — Ты большой молодец, ты прошел со мной длинный путь, такой смелый, такое чудесное солнышко, — продолжает Антон, а Арсений смотрит, пытаясь собрать слова, отражающиеся лаской в глубине зеленых глаз, и поверить в них. Обидное, горькое, стальное: «Не услышал», — все еще бьется шрамом поперек живота, но он нанизывает поддержку бусинками и концентрируется на том, что звуки в парке живые, что рычание, которое только что било по ушам, — это песня галок и ворон, и шум родных, свистяще-пыхтящих каждый день автомобилей не угрожает ему. И Антон рядом, не разрывает когтями и даже не прикрывает крылом, — потому что крылом тесно, и Арсений попросил прекратить, — а наблюдает из-за угла и создает безопасный пузырь, в котором можно расклеиться. В голове мелькает жадное желание ткнуть пальцем в этот пузырь, понять, не туго ли он обхватывает, будет ли мимолетен, как ветер, и он просит: — Поцелуешь мои синяки на коленке? Антон улыбается. Он пододвигается ближе, пачкая шорты уличной пылью, но не обращая внимания на это. Не встает резко, нависая, не дергается, клюя в кожу и даже не ухмыляясь, не ставя себя выше, все еще беспокоясь. Эти маленькие паузы Арсению нужны, и он их ценит, как зашуганный в норку зверек. Антон встает на колени и наклоняет голову, касаясь пятен губами. Он близко, Арсений может разглядеть родинку на виске, но он не тянется к губам или руке, остается рядом, именно там, где Арсению очень нужно его видеть. Он все еще грязный и мокрый, и осознание ложится на плечи одеялом, не тяжелым, а утверждающим, да, именно так оно и было, грязно и мокро, и моча наверняка скатывалась по ногам и икрам, он уже привык к запаху и пока его душило эмоциями, мог не до конца это осознавать, но сейчас дергает носом. И пусть он попросил поцелуй, потому что хотел нежности и чуткости, наверное, было на подкорке знание, что он просит не только об этом, а просит выпачкаться вместе с ним хоть немного, и, тем самым, дать еще и принятия. Когда Антон отодвигается, не близко, не далеко — так, как нужно, — Арсений улыбается. — Как сейчас? Безопаснее? Арсений задумывается только на секунду, убеждаясь в собственных ощущениях, и кивает. Он понимает, что Антон спрашивает у него цифры, и цифры определенно выше, но они нужны, когда нет сил и возможности по-другому показать то, что крутится внутри, а сейчас он находит способ: — Возьмешь меня за руку? Хочу домой. Антон улыбается нежно, неторопливо разгибаясь и вырастая, поправляет перекинутую через плечо сумку и протягивает ладонь, которая возникает ориентиром перед глазами. И Арсений благодарен за этот мягкий жест, который всё ещё позволяет в случае чего сделать шаг назад, но он не хочет — пальцы проезжаются по выемкам и линии жизни, ловят венки на запястье, и руки наконец соприкасаются всей плоскостью. — Ну что, потопали? — Арсений поднимается, в первое мгновение теряясь в пространстве и в своём теле — он не ожидал, что ноги затекли настолько сильно и теперь ощущаются вылепленными из пластилина, а высота собственного роста кажется непривычно огромной. — Порядок? Он кивает, покрепче цепляясь за помогающую ему ладонь. Взгляд наконец поднимается с дорожки выше — сначала на ноги проходящих мимо людей, потом на дымный горизонт, а сразу следом — на колышащиеся кроны деревьев и голубое-голубое небо, и всё такое красивое, и Антон рядом — у него есть Антон! Они бредут медленно, и Арсений, разморённый окутывающим его теплом, подмечает, что Антон, привыкший делать гигантские, будто сдаёт норматив, шаги, сейчас снизил темп и подстроился. Отчего-то и без того тлеющая благодарность ярче расплёскивается в груди. Антон с ним заодно. Эта мысль заполняет разум и прочно поселяется в нём, как самое убедительное подтверждение того, что любая тьма отступает, если есть тот, кто держит за руку. Освежающий ветерок подталкивает их, играет с футболкой, которая то и дело надувается парашютом, и дорога до дома кажется мимолётной: только что были люди, скамейка, парк, а вот уже подъезд, лифт, звон ключей. Только в этот момент Арсений ловит себя на мысли, что весь путь они молчали, но молчание это не было неловким или напрягающим, скорее… необходимой тишиной, которая нужна для перезагрузки, будто бы у него где-то находится кнопочка «reset». Антон пропускает его вперёд, закрывая дверь на два оборота, и тишина квартиры после бесконечной смеси шумов улицы непривычна, уши словно слегка закладывает, как после концерта. Арсений пережидает это ощущение, стягивая обувь с пяток и опираясь о стену. На него поднимающейся волной накатывает усталость — не столько физическая, конечно, но глаза всё равно закрываются против воли, как будто на веки подвесили грузики. И Антон, расшнуровавший кроссовки, видимо, замечает это, потому что мягко шепчет: — Пойдём, хороший. Арсений присаживается на край кровати, уже собираясь было прилечь, но Антон спохватывается первее, приседая перед ним на корточки и укладывая ладони на бёдра. — Помочь? — Арсений слегка теряется, не до конца осознавая, о чём речь, и Антон с расплывающейся улыбкой указывает взглядом на шорты и чуть задравшуюся футболку. Кивок. — Давай, — чужие пальцы цепляются за ткань, и Арсений поднимает руки, зажмуриваясь, чтобы отросшие волосы не попали в чувствительные глаза. — Вот умница. И это «умница» — такое будничное, утвердительное, ласковое, совсем без подтекста игривости или подначивания, оно просто-напросто констатирует факт, и Арсений улыбается ему. И Антону, который отходит к шкафу на мгновение, чтобы достать оттуда какую-то одежду и любимую Арсову футболку с принтом из «Друзей», выстиранную только вчера и ещё пахнущую кондиционером для белья. Он помогает надеть её, расправляя, а затем наклоняется и прихватывает резинку шорт, подсказывая: — Поднимешься чуть-чуть? — Арсений опирается о матрас позади себя, на секунду приподнимая попу, и тут же опускается обратно, вышагивая из штанин по очереди. Шорты теперь валяются на полу, и в любой другой день он бесился бы на это, но сегодня даже его перфекционизм сдаётся под гнётом общей вымотанности, и он только вяло вздыхает для галочки. Арсений замечает, что Антон расправляет трусы, чтобы помочь надеть и их тоже, но прикосновений ткани сейчас хочется как можно меньше, и он останавливает его коротким: — Не хочу, давай так останусь? Антон кивает и спрашивает: — Я поцелую тебя в лоб и прилягу рядом, можно? — Можно, — находит он в себе сонное «да» и наслаждается легким прикосновением. Когда матрас рядом проминается, Арсений кладет ладонь под подушку и понимает, что уже в безопасности, и сон втягивает его в свои объятия.***
Антон лежит у него на коленях, и они смотрят фильм, старый, пересмотренный уже на много раз. — Чего ж тебя перекосоебило, Арс? — щекочет Антон бедро вопросом, и Арсений со смешком выдыхает. Антон выбирает ласковые формулировки, шутливые, и это уже настраивает, делает разговор о чувствах чем-то мягким, важным, но не давлеющим, и он задумывается над ответом. Конечно, он перебирал воспоминания о сессии: липкая волна страха заставила тело ощущаться тесным, и все пошло не туда. И пусть ему не хотелось говорить тогда, в парке, о том, что пошло не так, а окружить себя плотным коконом безопасности, то сейчас, через пару дней, когда попустило, он готов в этот разговор идти. — Расскажешь, что было не так? Арсений улыбается на интонацию, на то, что в вопросе маячат свобода и потаенное «если ты готов». Он, морщась, ищет, когда стало слишком, вспоминает весь день, и находит, отчего «перекосоебило»: его накрыло унижением, а хотелось поддержки. Разговоры ощущаются пазлами, он ненавидит то, как слова приходится нащупывать, доставать и вытягивать, насколько оголенным Арсений себя ощущает. — Много унижения, — выдает наконец он, не переставая почесывать Антона за ухом, как большого добродушного пса, и этот образ помогает расслабиться, напоминает, что Антон и есть пес, который не укусит, который любит его и показывает это каждым движением и словом. Антон мычит, все еще дыша в кожу, не поднимаясь и не сдвигаясь. То, что это намеренный хитрый ход — Арсений знает, потому что именно так его лучше всего разговорить и получается, не глядя в глаза, без резких движений и не шевелясь. Это тактический ход, но он не унижает, не ощущается проигранной битвой, а рождает внутри благодарность. — В целом унижение или в какой-то момент? Арсений медленно тянет пряди, играясь, показывая, что услышал, но думает. Дело в том, что он уже знает, в какой момент, лишь пытается озвучить. — В самом конце, когда я… — набирает Арсений в грудь воздуха, а вместе с ним будто и смелости, — описался. Обычно, когда Антон говорит, что он гадкий, что он не слушается, и трясет пальцем «ай-ай-ай» — это игра, и Арсений видит в ней заботу, стыд, возбуждение, капельку смеха и вовлекается, потому что внутри есть уверенность: все хорошо, его тянут в разные стороны, но тянут именно так, как надо и хочется. Но из-за того, что они перегнули, что он не остановил Антона вовремя, то начал ощущать игру реальностью. И когда реальности наложились друг на друга, он ощутил себя сломанным и разрушенным. Руки Антона все еще лежат на талии, и от признания начинают обхватывать чуть сильнее, будто хотят укрыть и защитить даже сейчас, и это сподвигает продолжить: — Я начал верить в то, что ты говоришь, понимаешь? И в то, что я мерзкий, и в то, что плохо слушаюсь, и в… — даже сейчас слова застревают в горле, потому что плёнка с кадрами в памяти ставится на повтор. Антон поворачивает голову, встречается взглядом и шепчет: — Можно тебя обнять? Арсений, который на секунду вернулся в это состояние, стал гадким, этого объятия хочет больше жизни и кивает. Антон убирает голову с колен и ложится рядом, обвивая рукой. — Ну тих-тих, иди сюда, — мягко подтягивает он, укладывая на собственное плечо. — Прости. Мой самый милый, маленький, ценный, слышишь? Арсений трется щекой, злится на себя, потому что опять он куда-то скатился, а хотел донести важную и ценную мысль, но ладони поглаживают по лопаткам, и он разрешает себе обмякнуть и замереть в этом мгновении, отдышаться и отметить его ценность. Они лежат так еще довольно долго, и вместе просто хорошо, вот так, вплавляясь теплом друг в друга, слушая дыхание и проходясь кончиками пальцев по бархатной коже. — Расскажешь мне, как бы ты хотел? Хотел бы еще раз попробовать в парке или не пробовать вообще? Арсений вяло стонет, разомленный, представляя себе отказ от этого конкретного сценария. — Кинк у меня никуда не делся, — язвит он, лениво ворочая языком. Антон мычит, не отвечает сразу — а когда он не отвечает сразу, шестеренки в его голове крутятся так активно, что Арсений дрожит, зная, что мысль заведет далеко и не туда. — Можем заменить парк на окно, хочешь? Дрочить у окна, пока я рядом с тобой. Арсений кусает его в плечо, потому что — скотина! — дразнится тут, видите ли, и соблазняет. Ничего нового, конечно, но торкает каждый раз, как в первый. — Шаст, я не против парка, — сдается он, — окна, ну, тоже. Мне просто нужно, чтобы ты меня больше спрашивал. — Новое стоп-слово? Промежуточное, чтобы ты мог сказать, что пошло не туда? Арсений набирает воздуха в легкие и признает: — Ага. В его голосе энтузиазма кот наплакал и не потому, что стоп-слова его угнетают, нет, его угнетает подбор стоп-слов. В прошлый раз они перебирали больше недели варианты, потому что «меняй» показалось пусть и значимым и таким, что легко вспомнить в моменте, но слишком шутливым, неподходящим. «Рыба» вызывала у Арсения слишком сильное отвращение и моментально сбивала настрой, Антон предложил «Москву», но она была настолько нейтральной, что отказался уже Арсений. Они перебирали варианты так долго, пока Арсений не психанул, не открыл словарь Ожегова и не выбрал первое слово на странице. Антон расхохотался и сказал, что это вполне в его стиле. — Антон, — начинает он, — а какое там последнее слово в словаре?