Уходящая гроза

      Теплые струи летнего дождя обрушились на Москву в час небывало жаркого заката, что тут же погас, украденный холодными тучами. Пришла тьма, но Мастеру впервые она не приносила облегчения и спокойствия. Обычно в сумраке ночи или в черноте грозы он усматривал передышку для самого себя, но сегодня эта чернота, казалось, восстала против него.       Лежа на диване с холодным компрессом поверх глаз, он мучился головной болью с обеда и несмотря на то, что он подозревал, что с уходом грозы его страдания закончатся, сейчас он мог только тихо ненавидеть раскаты грома, что впивались раскаленными спицами в его виски.       Заслышав за ними знакомое постукивание трости, он даже не пошевелился: несомненно, профессор просто развернется и уйдет, узнав, что его нет дома. С другой стороны, у профессора могли быть при себе сигареты, а курить хотелось страшно. С третьей стороны, сигареты сейчас только усугубят его состояние, но…       Очередной раскат грома заставил Мастера поморщиться и, пошатываясь, он все же поднялся на ноги, откладывая компресс. Вид у него был, должно быть, еще тот: лицо и губы белее мела, руки подрагивают, движения шаткие, а к горлу то и дело подступает тошнота.       Дверь он, впрочем, видимо, не запер, потому что с профессором едва не столкнулся на пороге: тот явно не ожидал обнаружить писателя в таком растрепанном состоянии. Мастер смущенно кашлянул и попытался было оправить кардиган, но накрывшая его волна боли заставила оставить эту затею. Тяжело оперевшись на косяк, он простер руку в приглашающем жесте.       — Проходите, — прохрипел он, борясь с тошнотой, — мне немного нехорошо, но вы же уже здесь…       — Мой дор’ог’ой, — цокнул языком профессор, — до ч’его же в’ы себ’я дов’ели! Лож’итесь нем’едленно!       Мастер послушно поплелся обратно на диван. В голове будто стучали молоты, и каждый удар грома заставлял их стучать сильнее.       За ними он не услышал, как прохромал по комнате Воланд, но диван под его весом жалобно заскрипел. Мастер приоткрыл глаза, но резкая вспышка молнии заставила его слабо застонать и закрыть их обратно.       — Гр’оза беспокоит? — Воланд положил ему руку на запястье, и неожиданный холод этих пальцев показался Мастеру раем.       — Да, — выдохнул Мастер, все не открывая глаз и стараясь дышать ровнее. — Так грохочет, а эта мигрень…       Ледяная рука легла ему на лоб, и он прильнул к ней.       — Я не ваш… wandernder Philosoph, но смею заметить, что гроза сейчас кончится. И голова пройдет.       Голос у Воланда был удивительно мягким, почти нежным. Мастер почувствовал, как отпускает сжатые мучительным спазмом мышцы. А потом эти руки принялись нежно массировать виски, надавливая именно там, где особенно ощущалось болезненное напряжение.       — Я не мог толком спать два дня, все писал и писал, потом заснул, проспал пять часов и проснулся с этой ужасной мигренью… я бы почитал вам новые главы, но у меня сейчас нет сил даже просто держать глаза открытыми.       Гроза за окном проворчала что-то, но она будто бы действительно уходила, оставляя за собой лишь наэлектризованный воздух и долгожданную прохладу.       — Wir haben noch genug Zeit, — успокаивающе произнес Воланд, и мягкий немецкий выговор его лег бальзамом на виски Мастера. Тому вдруг показалось, что даже при любой головной боли он мог бы слушать своего немецкого гостя часами. Но ведь однажды… однажды он уедет!       Эта мысль растревожила Мастера, и отступившая было боль вернулась с новой силой.       — Wann kehren Sie zurück nach Deutschland? — разом опухшими губами спросил он, боясь любого ответа.       — Bevor es hier schneit, — задумчиво ответил профессор, — ich weiß selbst nicht ganz genau. Es hängt davon ab, wie schnell meine Arbeit geht. Aber ich hasse Schnee und Kalt, deswegen will ich hier in der Winterzeit nicht mehr bleiben.       Мастер вздохнул. У них… у него оставалось всего пара месяцев. И потом профессор уедет, и Мастер его больше никогда не увидит.       — Не думайт’е об этом сейчас, у вас только больше заболит’ г’олова, — руки Воланда в его волосах продолжали настойчиво двигаться. — Мног’ое ус’п’еет помен’яться.       Мастер открыл глаза и увидел, что глаза у Воланда стали очень печальными. Заметив, что Мастер смотрит на него, он улыбнулся кривой усмешкой, заставившей родинки заплясать на его лице, и Мастер приподнялся на локтях. Головная боль действительно отступила, как и гроза: то ли наконец подействовало обезболивающее, то ли помог массаж Воланда.       — Ну вот вс’е и кон’чилось? — Воланд все так же сидел на краешке его дивана, и Мастер поймал себя на том, что отчаянно желает, чтобы этот человек продолжил к нему прикасаться.       — Спасибо, — пробормотал Мастер, — а зачем вы вообще пришли сегодня? Мне кажется, мы ничего не планировали, или я уже забыл обо всех наших договоренностях?       Воланд нервно поправил бабочку на шее.       — Я хотел’ пр’игласить вас в р’естор’ан. Но сейчас вижу, что в’ы предпочт’ете пр’овести это вр’емя дома с чашкой кр’епкого чая… давайте я вам’ завар’ю? Буд’ете с имбир’ем и сахар’ом?       Мастер подумал, что у него точно нет имбиря, но, с другой стороны, если Воланд говорил, что он может что-то сделать, обычно это оказывалось правдой. Оставалось только согласиться.       — Д-да, — пробормотал он все еще немного неуверенно, — буду, конечно.       Он лег на бок и устремил взгляд на Воланда. Тот, кажется, хромал сегодня сильнее обычного: даже в квартире не отставлял трость и тяжело опирался на нее, пока поднимался по ступеням. Глядя на это, Мастер успел трижды проклясть свое согласие выпить чаю: голова уже совершенно не болела, а Воланду, бесспорно, было невероятно больно преодолевать эти ступени. Представив, как Воланд с подносом в одной руке и наваливаясь на трость, спускается по ним, Мастер решительно встал.       — Давайте я сам принесу все вниз, хорошо? — произнес он, глядя как профессор шинкует имбирь. — Боюсь, иначе мы можем лишиться с таким трудом добытого имбиря… это что, лимон? Где вы его-то достали?! Я лимонов не видел уже… — он махнул рукой, — очень давно. И кто, скажите на милость, собирается в ресторан с лимоном и имбирем в кармане?       — Oh, ich dachte, dass es wäre schön, nach dem Restaurant zu Hause Tee zu trinken, — Воланд залил часть лимона и имбиря горячей водой, бросил туда немного чаю и щедро присыпал сахаром, — trotzdem verstehe ich Ihre Überraschung.       Мастер кивнул и взял поднос с обеими чашками и чайником.       — Я сам отнесу вниз. Лимоны слишком дорогие, чтобы этот чайник полетел со ступенек.       Воланд раздосадованно поморщился и положил обе руки на трость, весь вид его выражал крайнее раздражение. Мастер готов был поклясться, что слышит “не надо меня жалеть, я не калека, не надо!”, и будь они немного ближе, он бы не устоял перед желанием поцеловать его в нахмуренную бровь и прямо в морщинки у зеленого глаза.       — Простите, — одними губами выговорил Мастер вместо этого и сбежал вниз. Воланд все так же стоял наверху, оперевшись на перила, и смотрел, как Мастер внизу расставляет чашки и достает банку с печеньем, испеченным на неделе Маргаритой Николаевной.       — Спуститесь? Или мне и вас принести? — скорее шутя, чем серьезно спросил он, но Воланд вдруг немного покраснел ушами, а Мастера бросило в дрожь.       — Н-нет, я сам, — неуверенно ответил профессор и, тяжело оперевшись одной рукой на перила, а другой на трость, сделал несколько шатких шагов, закусив губу.       Мастер выдержал ровно три ступени.       — Простите, я не могу смотреть на это, — решительно сказал он, — давайте я вас отнесу вниз.       Воланд замер.       — Я… я об’ыч’но такого никому н’е позвол’яю, — начал было он, но окончательно смутился и вцепился еще сильнее в трость.       — Это на погоду, да? Тоже гроза мучает?       — Д-да, — Воланд избегал на него смотреть.       — Давайте я помогу. Вас это не сделает плохим или слабым, и мы дольше это обсуждаем, чем это займет времени. Вы помогли мне, я помогу вам. Все хорошо.       Воланд заторможенно кивнул, и Мастер довольно ловко подхватил его на руки. Весил профессор действительно едва ли больше Маргариты, так что когда он обхватил его рукой за шею и прижался щекой к ключице, Мастер испытал не страх, что он его вот-вот уронит, а ошеломительную, всепоглощающую нежность.       Голова на это усилие отдалась противной болью в затылке, но Мастер ее проигнорировал и усадил профессора на диван.       — Вот видите, и совсем не страшно.       Воланд не ответил, но уши у него пылали так, будто Мастер только что обнажился перед ним и стоял теперь абсолютно голый, смущая всем своим видом. Впрочем, подумалось ему, это едва бы смутило профессора так сильно.       — Н-никому ни слова, — попросил Воланд почти умоляюще. — П-пейте ваш ч’ай.       Мастер послушно сделал глоток, и головная боль вновь отступила, когда сладость растеклась на языке. Он сел совсем рядом с Воландом, и бедра их соприкоснулись. В Мастере билось отчаянное, жгучее желание укрыть профессора пледом, избавить от дурацкого ненужного пиджака, и как можно крепче обнять.       Воланд не смотрел на него. Он делал маленькие глотки чая и глядел в огонь. Мастеру вдруг подумалось, что если этот человек дожил до своих лет и никогда не был женат, то ему должно быть очень одиноко и непривычно, когда кто-то заботится о нем. Потом ему подумалось, что если бы профессор был женщиной, он бы уже давно раздел его… ее, и они бы занялись любовью на этом диване. Потом — что никакую другую женщину он бы не полюбил, как Маргариту, а в профессоре его привлекает именно то, что он мужчина.       Профессор нервно сглотнул, будто желая что-то сказать, но не сказал. Он выпрямил спину и отставил полупустую чашку. Мастер молчал и терпеливо ждал.       — Mein Bein tut heute wirklich stark weh, — наконец сказал Воланд, — но вам’ не нуж’но м’еня ж’алеть. Это стар’ая тр’авма, я получил’ ее на войне. Мне каж’ется, ваш’е отнош’ение ко мн’е мож’ет из-за этой… ж’алос’ти изм’ениться. Пон’имаете мен’я?       — Я вас не жалею, — спокойно ответил Мастер и наконец встретился взглядом с Воландом. В глубине разноцветных глаз гнездились удивление и страх. — Но я не могу притворяться, что не вижу, что вам иногда нужна помощь. Все мы люди, нам всем порой бывает непросто. Вы же помогаете мне.       Он протянул профессору руку, и тот переплел их пальцы.       — Я никогда не использую мои знания о вас во вред вам, — продолжил Мастер, — я ваш друг, вам не нужно ничего бояться. Я вас никогда не предам и ничего не попрошу взамен.       Воланд молча прижался лбом к его лбу и тихо вздохнул. Мастер не был уверен, что это нормальное дружеское поведение даже для немцев, и от этого его сердце забилось еще сильнее.       — Вы поч’итает’е мн’е те глав’ы, котор’ые обещ’али? — Воланд отстранился, нервно облизав губы. — Каж’ется, там про л’юбовь.       — А вам сегодня хочется любви? — шутливо спросил Мастер.       — Мн’е? Мн’е вс’егда ее хоч’ется, — с невыразимой горечью отозвался Воланд, и Мастер не выдержал и поцеловал его.       — Такой? — тихо спросил он, отстраняясь от ласковых и сладких губ профессора.       — Мож’но и такой, — ответил тот и поцеловал в ответ, долгим, тягучим поцелуем. В нем Мастеру почудились сладость ведьминого вина и пепел сигарет, горечь трав и аромат ладана, и он приник к этим губам, раздающим бесконечно нежные поцелуи.       — Вы давно… давно этого хотели? — задыхаясь, спросил Мастер, помогая Воланду выпутаться из пиджака.       — Wollte Ihnen? Von dem Moment an, als ich das erste Kapitel Ihres Romans gelesen habe.       Мастер вздрогнул всем телом.       — Не уезжайте, я вас прошу. Я сейчас вас полюблю, а вы уедете, — зашептал он профессору на ухо. — Я поэтому и не хотел… не мог… черт возьми, я писатель, а не могу найти перед вами слов!       — Ч’ерт сво’е вс’егда возьм’ет, — невпопад ответил профессор и заговорил с неожиданным жаром: — Н’е думайте в’ы об’ этом сейчас, не нужно! Сегодня в’ы буд’ете думать только о том, как х’ор’ошо я целу’юсь, и как сильно в’ы х’отите больш’его.       — И вы мне дадите… большее? — Мастер снял с него бабочку и поцеловал в обнажившуюся перед ним шею.       — О, если в’ы буд’ете себ’я х’ор’ошо вест’и, — произнес профессор сквозь полустон.       Мастер был готов поклясться, что никогда прежде не был так возбужден.       За окном разливался лунный свет: гроза ушла.