Считай до трех, а после забудь про боль люпинов

      На столе пару смятых салфеток. Рейн, всхлипывая, сильнее зарывались в свитер. Вокруг темно и не души. Абсолютно. Комната была пустая, а стены разъедали всякий рассудок. Тут было холодно, а еще очень скверно, несмотря на то, что на улице светило яркое солнце. А самое главное, тут было так одиноко, хотя этажом ниже всегда происходила целая жизнь.       Уисперс не знают как просить помощи. Вернее, как правильно ее попросить и самое главное: объяснить зачем. Рейн никогда не смогут ответить на этот идиотский вопрос, ведь в никаких словах, им еще никогда не удавалось описать своих ощущений. Да и ведьмы в округе тоже, лишь осуждающе косились, пуская смешки, говоря, что Рейн теряют рассудок. А может оно и так. Они просыпались по утру, глядели в зеркало и все так и не могли понять, кто на них смотрит такими слезливыми, молящими о помощи, глазами.       На дне холодно, причем настолько, что обжигаешься. Тело горит в больных ожогах, невидимые для многих, потому что были внутри. Может их не было видно, но сочились они кровью не хуже самых настоящих. Да и не заживали они, впрочем, никак.       Рейн сильнее вжимаются в свитер, что промок от вечных слез. Усталость, она уверенно пожирала годами каждый кусочек этого измотанного тела. Разъедала, словно кислота. Вдобавок, она ужасно шипела, ровно также, как и пена перекиси на запястьях. Не отпускала и болела, Уисперс чувствовали все. “Я вижу вещи, которые никто другой не видит”       Никто, впрочем, так и не понял, о чем они. Раз-два-три. – Что за вещи ты видишь, Рейншторм? – нежно спрашивала их Идалин, беспокоенно глядя на них.       Она переплетает свои тонкие пальцы меж их и смотрит своим стеклянным гетерохромным взглядом. Ее волосы так, по домашнему, раскиданы по плечам, а сама она в затертой футболке сидит на кухне. Солнце, сквозь оконце, красиво падает на ее чаровательное лицо, что было охмуренно в ожидании ответа. Ее сердце обливалось кровью. – Не знаю Идушка моя, не знаю, – Откройся мне, пожалуйста. Я помогу, – Дорогая моя, я...       Рейн ничего не знают. Нет, они далеко не были глупыми, даже наоборот. В ковене их всегда хвалили за большие успехи. Но от себя они ничего не знали. Может на вопрос, что они знают, они бы стояли и ничего вам не ответили. И в этой оболочке молчания, вы бы поняли все. Каждую деталь, каждое мгновение и возможно, каждое дыхание. Больше вы бы ничего не сказали, а просто продолжали молчать.       Как наивно. Больше не находилось слов, они постоянно молчали. Да и о чем было говорить? Все с такими умными лицами ходили по улицам города, словно знали все. Ан вон где изъян настоящий, никто так ничего и не понял, что действительно нужно. Но в обществе нужно быть уверенным во всем, верно? А как иначе? А коль ты глава ковена, так жизнь твоя в сущем шоколаде. В замке, говорят, столько денег платят, что живи в свое удовольствие!       Так думали Рейн. Наивно полагали, что общество было давно понято, но как же больно это ударило в грязь. Ну и какого черта ты сейчас ревешь?       Очередная пустая пачка таблеток валится на пол. Падение ее было таким глухим, что никто и не услышал. Раз-два-три. – Рейн, Рейн! – окликнул их однажды Кинг. – А что это у Вас за шрамы на руках?       Они снова молчат. Медленно оборачиваются и смотрят в таком болезненном виде.       Кинг, славный сынишка Идалин, который с интересом смотрел на все, что его окружало. Славный малый. – Иногда ведьмы жестоки, – смахнули Уисперс, не придумав ничего другого.       Ложь. Никакая ведьма тут не была причем. Они сами себя накрутили в тот вечер, но так хоть не было стыдно признать все. Ну несомненно, проще все списать на кого-то другого. Как дурно. То, что делают абсолютно все, не так ли? Главное, не признать, на какое дно ты сам себя закатил и как тщетно барахтаешься в болоте. – Это Вы так сильно дрались? – Да. – А больно было? – Очень, – А кто победил?       Уисперс хватаются за сердце. В комнате не хватает воздуха. Рейн знают, однако уже не страшно. Они снимают очки с переносицы и кладут их на стол. Этих беспокойных игр им хватило. Лицо уставшее как никогда, а тело слабело с каждой секундой. Кровать манила в свои последние объятия.       Часы тикали, задавая свой монотонный ритм. Рейн лежали и смотрели в потолок. И может, в их голове, играла теплая весна, веснушчатая ведьма, с рыжими волосами, в бордовом летнем платьице, что играла на мандоле и сладко пела. А вокруг люпины, целая роща. И запах какой благоухающий стоял в тот день, да и солнце светило как никогда. В любом из случаев, это неизвестно. Так только рассказала всем Ида.       А еще она сказала, что Рейн очень любили скрипку, теплую весну и яблоки с корицей. Раз-два-три.       Рейн скончались в тот вечер. Судя по всему, это не была больная смерть. Она была быстрой. Может даже слишком быстрой. А рядом с ними нашли их телефонный свиток, с набранным телефоном Иды. Может они хотели попросить прощения, сказать как сильно любили ее или они нашли силы попросить о помощи.       Многие смотрели на их могилу с презрением: где это видано, чтобы ведьма в достатке совершала такие вещи. Это ведь только для неудачников. А это глава ковена, что наверняка имела столько возможностей! Другие, впрочем, ничего не говорили. В конце концов, они и не знали, что сказать. В особенности, никто не знал, как успокоить Идалин: говорят, она бежит на любое пение скрипки. Она бежит со всех ног, думая, что сейчас обернутся Рейн и все будет по другому. Тогда она сделает все, чтобы такого никогда не произошло. Она крепко схватит их за руку, прижмет к себе и не отпустит до тех пор, пока их щек не коснутся горячие слезы, пока они беспомощно не уктнутся к ней в плечо и не скажут обо всем. Но нет.       "Борьба за свободу такая тяжелая, что не всем дается. Она открывается немногим и пожалуй, оценивается в большее состояние, чем любой другой миллион на свете."       По крайней мере, так думали Рейн. А мне сказала Ида.