Полярная

Путешественница пускает её на порог, надо же; смешной такой чайничек, а внутри много всего, и, главное, всё вокруг пылает, разогретое на солнечной печи. Сияет, переливается, играется; Путешественница на одном месте не задерживается, её гости порой здесь делают что-то. Шэнь Хэ не рискует с ними знакомится, она, всё же, здесь по желанию Путешественницы, а не из собственного; Шэнь Хэ и под открытым небом неплохо. Одиноко, но слушайте, она привычна к этому и выросла. Ей не больно. Больше. В доме ещё теплее, чем снаружи, тут жгут древесину и, кажется, целое ведро дорогущих масел, экстрактов. Разнотравных. У Шэнь Хэ кружится голова. Путешественница следит за ней внимательно и, кажется, даже её взгляд излучает солнечную радиацию, ах, думает Шэнь Хэ, ну прикрой же ты хоть ненадолго этот взгляд, мне… мне, знаешь, трудновато. — Кэйя! — выдаёт Паймон, замечательное создание. Она вперёд влетает к юноше с самым экстравагантным видом; обычно всё при нём: кавалерийская форма, сногсшибательный шарм, а сейчас он расслаблен настолько, что не заботится об этом, кажется. Томный, немного хмельной, но это уловка. Он выглядит обворожительно, и Шэнь Хэ тупит глаза, вступая в небольшую тень Путешественницы. Паймон, тем временем, продолжает: — Ты уже здесь! А как же Ордо Фовониус, как же обязанности? Опять отлыниваешь, да-а? Путешественница не столь многословна, как Паймон, нет-нет, она уже достаточно хорошо знает тейватский, просто… сама по себе такая. Тем не менее, она устало улыбается старому другу, этот дом они делят уже давно. Кэйя приходит сюда заранее до заданий, отвоевал себе комнату, а ещё пьёт постоянно хозяйское вино!.. Впрочем, оно здесь как раз для него. Люмин не пьёт. Потому что если начнёт — не остановится, в общем, и Инадзума ударила сильнее, чем ожидалось. Люмин предпочитает насилие как выход из ситуации и Паймон порой… страшновато. — Уверяю, Паймон, я бы не посмел! Отлынивать от дел? Никогда, — паясничает, это же ясно. — А то мы тебя не знаем! — Кто ещё в доме? — встревает Люмин, и у Шэнь Хэ всё вздрагивает. Она перестаёт срастаться с интерьером, как только слышит её. — М… Господин из Ли Юэ. Юноша из тех же мест… кажется, знатный, кажется — Син Цю. — Вот как! Тогда непременно нужно поздороваться! — говорит Паймон, непоседливое создание направляется к чайной. — Стой-стой-стой, — усмехается Кэйя. — Это не вежливо — не знакомить нас с дамой. — Шэнь Хэ, — отвечает Шэнь Хэ стремительно. — Она будет с нами, — добавляет Люмин. — Завтра — однозначно. Кэйя выглядит любопытствующим, он без особых усилий нащупывает взглядом во внешнем виде Шэнь Хэ что-то родственное, то, что и объединяет всех крио: трагичные истории и истерзанные страданием сердца, тем не менее, вида не показывает, оставаясь всё тем же фривольным, размаренным теплом. Ему здесь нравится; и как он ещё не растаял?.. Шэнь Хэ кивает скупо, она осторожна, а ещё ошарашена немного; ей трудно быть в толпе, поддерживать житейские разговоры, она чувствует себя коровкой на льду, благо, что не всё так плохо, когда Путешественница на её стороне. Рядом с её молчанием молчание Шэнь Хэ органично и не требует объяснений, вот и всё. — Мы не пойдём к Син Цю и Чжун Ли? — удивляется Паймон, в ней энергия — электрический заряд, шарахает куда не попадя и волосы порой дыбом встают. — Ты иди, я приду позже. Нужно, — она оглядывает собственные ботинки в грязи и крови, да и себя, собственно, тоже. Всю в грязи и крови, — привести себя в норму. — В-от как! Ну тогда… Паймон, конечно, не заинтересована в процессе отмывания сапог от всякой всячины, а у Шэнь Хэ… Ну, у неё обстоятельства. Будь она не Шэнь Хэ, быть может, дела бы складывались иначе. Она бы осталась в гостиной, расположилась бы у камина. Разговорилась бы с юношей экстравагантного вида и, быть может, что-нибудь ещё. Вот только, конечно, не задачка: ей не нравятся камины, гостиные и… юноши. Так уж вышло, она белой тенью ступает за Путешественницей, у которой по звезде шрамов на каждом плече. Шэнь Хэ звёзды нравятся. По крайней мере, одна. Полярная, яркая, и в руки она не дастся, и это же и ободряет. Не надо. Пусть себе сияет как можно дальше — Шэнь Хэ так жить легче и проще. — Что, хочешь составить мне компанию, а? — через звёздные плечи бросает Люмин и пол под её шагами не скрипнет. — Или, быть может, мной полюбоваться? Шэнь Хэ же замирает обескуражено: в своих мыслях было так приятно, что, кажется, она упустила кое-что важное. Например, то, что её за собой не звали: она сама пошла и, кажется, сделала что-то не так. Хмурится, ищет в голове фразы, главное, чтоб не оправдания — вот это будет действительно жалко. — Я посторожу, — в конце концов, она здесь для этого, разве нет? Защищать, сторожить, поддерживать на плаву; у Шэнь Хэ нет каких-либо заблуждений на этот счёт, она полезна и это ясно. Невероятно практично со стороны Путешественницы взять её завтра в команду; просто сделает то, что получается. И постоять у дверей не такая уж и тяжкая задача. — Я шучу, — лицо у Люмин простое, но во взгляде нарывающими ранами — зрачки, расширяются и сжимаются, будто бы дышат, так странно, то, насколько же Люмин вся живая. Конечно, она просто устала. Поэтому голос Люмин прозвучал так, как он прозвучал. Улыбается, в тёплых глазах нет дна, сплошная жара, «не смотри на меня, прошу тебя». Шэнь Хэ прячет взгляд в углах, туда бы и розовые щёки запрятать, да вот беда. — Идём же, упрямая, — пальцы чиркают по пальцам, и это — обжечься о кипящий казан; разжечь настоящее пламя. Лицо у Шэнь Хэ, как и подобает ученице Адепта, что ситцевое полотно — белое, неприступное, за ним душу не разглядеть, и это к лучшему. Иначе — крах, иначе «люби меня». — Это будет приятно. Здесь чудесная купальня. — Я… — и у Шэнь Хэ, знаете, туговато с восприятием слов так, как надо, она, честно говоря, не умеет подглядывать за истинными мотивами в фразах. — Уверена? — Да. Я тебе… рада. Правда. Люмин ведь решила для себя всё окончательно. В отличие от неё. И так уж случается, что Шэнь Хэ ловит все её взгляды до одного: волосы стекают холодной зимней рекой по плечам, позвонкам, и это не страшно, просто Люмин видит и Люмин это нравится; Шэнь Хэ раздевается. Это её не смущает, не должно, она далека от людских идей и моралей, безусловно, но всё равно… так горячо. Под рёбрами, в лёгких. Там — сердце в заложниках и повинуется кому-то другому, работает с бешеной скоростью, и кто бы мог знать, что хоть одно живое сердце может так стучать. И стенать. Болезненно. Сладко. Когда Люмин помогает, это воспринимается иначе; от каждого её вздоха хочется вздыхать самой, пробовать эти вздохи, спрашивать «что?». И чтобы она отвечала, чтоб ресницы её дрожали и… она сама. В прочем, это всё ведь неправда, да? Только лишь взаимопомощь пострадавшей, а для Шэнь Хэ это практически фатально. Никому ведь не позволяет, а ей — позволила. Снять с себя всё, оставить вот такой: без защиты и обороны, что сказать, у Люмин ведь всё то же — обнажено, искренне, честно. В конце концов, звёзды не бывают одетыми. Ей обнажённость чертовски к лицу, и, что уж скрывать, Шэнь Хэ благодарна ей — она многое про себя поняла и узнала. — Позволишь? Я аккуратно гляну, — интересуется Путешественница, и здесь ведь важен контекст, так? Вот вам такое: нежная купальня и вода в ней плещется до краёв, Шэнь Хэ, что слегка морщится — пекут раны, и Люмин. Просто Люмин, и в Шэнь Хэ прорастаёт каждый холодный уголок её беснующимся теплом. Захлёстывающим, как море, накрывающим, как вода эти бортики; ей даже кажется, что во всём кожа её виновата: горячая и способна все льды разжечь в великий пожар. Это всё началось недавно, то, что Шэнь Хэ начала искать её тепло. Люмин посмеётся — и солнце. Люмин бури всклокочет — и жар. Люмин скажет ей что-то украдкой — Шэнь Хэ покрывается пламенем, расцветает им, как цветочные кусты по весне. Это всё странно. Совсем ненормально, но она хорошо умеет это маскировать. Пусть ей неловко, пусть она тает (умирает?), а ещё она не может оторвать взгляд. Люмин-Люмин-Люмин, думает её совершенно дурацкая голова; Люмин-Люмин-Люмин, стучит её столь же дурацкое сердце. — Ты опять это сделала, — как-то с упрёком, но Шэнь Хэ позволит Люмин и такое. — Что же я сделала? — Подставилась за меня. Ах да. Возможно — Шэнь Хэ не помнит. В бою её тело работает само, потому что она — оружие, разящее копьё, стоящее на страже всего живого, что же здесь такого? — Я защищала, не более, — делала всё, как всегда, я ведь для этого здесь, да? Она сильная, знает своё дело, поэтому, конечно же, занимает это место. И причин других не найти, верно?.. А ещё у Люмин милые ключицы, не очень выразительные, но напрашивающиеся на прикосновение. Глаза в глаза. Шэнь Хэ — бабочкой в текучий янтарь. «Когда, ну когда же ты стала мне так нужна?» — Не делай так больше, — бормочет Люмин, и это всё на расстоянии меньше ладони, чего-либо ещё. Губы вспархивают розовой бабочкой над блёклыми губами Шэнь Хэ — эту бы бабочку поймать, да не рискнёт. — Я делаю то, что должна, — непреклонно вторит Шэнь Хэ, и щёки у Люмин — аленький персик, наверное, так же сладки. — Ты мне ничего не должна. — Это моя благодарность. — Ты отблагодарила меня достаточно. Она не понимает, горько думает Шэнь Хэ. — Ты не понимаешь, — холодно говорит Шэнь Хэ. — То, что ты выдумала себе какой-то долг? Очень даже. Это воспринимается насмешкой над её признательностью, и Шэнь Хэ что-то может с этим поделать?.. Едва ли, потому что то, что нагревало рёбра становится стужей, морозом, истинной Снежной, и это совсем не зависит от неё, а должно. Она ведь… ученица Адепта, она знает и умеет, но всё же… она — человек. — Не бывает всё просто, — Шэнь Хэ встаёт, вода разбивается о волнорезы её коленей. Воздух, надушенный маслом, становится отчего-то столь тяжёлым, и нечем дышать; ей хочется закономерно уйти, потому что бывает такое, что от солнца — удары, ожоги, а Люмин же, Люмин не хуже ничем его. — Не бывает так, чтоб всё безвозмездно. За жизнь, за любовь, за услугу — за всё придётся платить. Я это знаю. Не утруждайся, я отплачу тебе и уйду. У Люмин отчаянные ладони, иначе не хватали бы её за руки так. Плеск воды оглушает, и будет жуткая влага, но это такой пустяк. По сравнению с теми букетами золотарника, тревожными, испуганными, что разрослись в глазах у Люмин. Впервые такие глаза; после Инадзумы было иначе. После Инадзумы — выжженные поля. Шэнь Хэ смотрит с удивлением, неподдельным и честным, потому что не думала, что ей не дадут уйти. Не думала, что остановят. Не думала, что… — Не беги, нет, я… слушай, просто послушай, — она вновь тянет её в волны и к ласковой глубине, там, где невесомо, приятно и ничего не болит. Шэнь Хэ не торопится — дать согреть себя страшнее, чем замерзнуть во льдах, но ей нравится, такая вот Люмин нравится, когда… так близко и так хорошо. У неё в груди всё стонет и ноет от забитого комочка счастья, когда Люмин заботливо гладит взглядом все шрамы, поджившие раны, «не беги». Этого хватает. Этого хватит на всю жизнь. Скажи мне все гадости, милая, полярная, а я запомню только эти слова. — Жизнь, любовь… — она с трудом подбирает выражения. — Не надо, не надо ничем расплачиваться, это ведь… я не хороша в таких словах, просто… Она просто целует её в какой-то вот такой момент, и золотистые брови надламываются. Вот они болтали сначала, правда, а потом поцелуй течёт по губам и это окончательно убивает в Шэнь Хэ всю зиму, потому что. Потому что она приняла эти губы, это сердце, желающее ворваться к её собственному, ещё за долго до; в грудной клетке Шэнь Хэ сердце Люмин всегда желанный гость. — Это — бесплатно, ладно? — милая, запыхалась. — Я дарю тебе, вот и всё. Давно хотела подарить, вообще-то. Хочешь — бери, не хочешь… — поспешно бормочет Люмин, так страшно краснея закатным светилом в щеках. Не успевает договорить, потому что Шэнь Хэ — надо же! — оказывается этого чертовски мало. Смотрит с невероятными эмоциями в глазах, такая расстерянная, вся в смятении, только и успевает что руки её перехватить. Чтобы прижать, чтобы вжать в плеяду сердцебиений, мол, слушай же, слушай, что ты со мной делаешь!.. И так уж случается, что Шэнь Хэ сама не понимает, откуда в ней столько жадности, она продолжает. Выпивает поцелуи Люмин отчаянно, один за другим, и они жгутся на кончике языка. Ей не хочется ничего говорить. Объяснять. Это всё… глупо же так, да? Просто Шэнь Хэ, которая так долго мечтала о том, чтобы её… вот так, глубоко, до дна, ни о чём не жалея, вжимая Люмин в бортики купальни — они как в жерле вулкана, так жарко. Ласково и слишком близко до коллапса, ведь она такая, Шэнь Хэ такая: диковатая, странная, желанная. И чувствует приятную мягкость всей Люмин — мышцы и запал. Её пальцы в белых ручьях прядей Шэнь Хэ, они так трепетно гладят, что хочется плакать, хочется ей сказать: спасибо, но ты меня этим убиваешь. — Ты слишком добра, — в мягкие, влажные губы. Они раскрываются и дрожат. Шэнь Хэ поглаживает Люмин по щекам, тёпленьким, как парное молоко, розовеньким, как коралл. — Я отплачу тебе и за это. — Делай со мной всё, что захочешь, — в поцелуе смеётся Люмин. Обнимает её, да так, чтобы никакого расстояния и никакой помехи в виде пустоты меж телами, это все больше не надо, потому что сердцам, знаете, им нужны другие сердца. А Шэнь Хэ ведь хочет так сильно заполнить себя. Этой грустной заботой со стороны полярной звёздочки, у которой любовь неотёсана, как гранит, и в том-то и прелесть её. Она умеет и не умеет любить, они так похожи, просто у одной потребность — нуждаться, а у другой — быть нужной, тут же всё ясно. И вечный сердечный двигатель, бесконечная карусель сердцебиений, с неё не хочется сходить. Пальцами по щекам, губами по ключицам, язык немного неловко дотрагивается до другого языка. У Шэнь Хэ такой поцелуй — первый, она ни с кем не целовалась всерьёз. — Хочу трогать тебя, — заглядывая в солнечные круги, немного смущённо произносит Шэнь Хэ. Колени и бёдра, руки и пальцы — это всё рядом, а ещё — безусловные объятия: Шэнь Хэ может уйти из них, если она пожелает, но, какое счастье, она не желает: — И рядом хочу быть. — Хорошо. В смысле… да, я тоже, — Люмин произносит это как-то надрывисто, немного с болью — ей сложно, но молчать, что ж, сложнее. Она взволнована, как не бывает обычно никогда. — Не уходи только, ладно? — Не уйду, — обещание. Шэнь Хэ не знает, что делает, просто повинуется тому, что так устало и так болит. Одинокая в своём холоде, ей всё мало, она к Люмин льнёт так, чтобы в её мире осталось только она сама. Под пальцами — чистая нежность, так податливо принимает ласку, и это всё — для неё. Прекрасно, целовать, вдыхать. Губами, языком протягивать влагу от красненьких ореол до розового, тонкого, просящего. Нуждающегося. Горячее, безусловно — она вся такая. Люмин говорит всякое разное. Называет её «прекрасной». Просит её о любви. И разве она может отказывать?..