выживший суицидент.

дотторе слишком много думает о панталоне. странное у него чувство – словно их разделяют огромные пространства суши и морей. как будто банк северного королевства лежит где-то на краю света, в гиперборейских странах. это одна из тех иллюзий, когда свои личные ощущения принимаешь за объективную действительность. нет, не панталоне далеко от доктора, а доктор все дальше отходит от того зандика, чьи мысли и сердце были всецело заняты наукой. из этого вовсе не следует, что его любовь к ней совсем остыла. но, анализируя это чувство он убеждается, что оно утратило свою действенность. еще несколько недель назад дотторе, полюбив, к чему-то стремился. сейчас он еще любит, но ни к чему не стремится. панталоне, наседающий на него своим браком и своей белой ночью, как бы разрядил напряжение чувств зандика, помассировал каждую натянутую струну нерв. так было бы, например, если бы доктор писал литературное произведение, а какие-нибудь злополучные обстоятельства оторвали его от него. и не только в этом дело. все струны души его до недавнего времени были натянуты, как тетива лука, а сейчас их расслабило горе, сильная усталость, влияние девятого предвестника и лазурного моря, которые баюкают его, как ребенка. он живет растительной жизнью, отдыхает, как человек, изнемогший от трудов, и зандика сковывает какая-то истома, словно он сидит в теплой ванне. никогда он еще не чувствовал себя менее способным к каким бы то ни было действиям, и сама мысль о них ему неприятна. если бы он захотел придумать себе девиз, выбрал бы слова: «не будите меня!» что будет, когда он проснется, – не знает. пока же доктору хоть и грустно, но хорошо. и потому он не хочет просыпаться и не считает это нужным. трудно себе представить, как далек он от прежнего зандика, ясного ума академии и лучшего в своем роде механика, который чувствовал себя связанным с наукой. связан? чем? почему? что было между ними? одно беглое, почти неуловимое прикосновение… нет, что за нелепая щепетильность! насколько же крепче были желания доктора быть принятым и возможно, совсем немного, любимым, и те чувства он рвал без малейших угрызений совести. ну, что ж, пусть так, пусть у него грех на совести. мало ли каждый час в мире свершается преступлений, по сравнению с коими огорчение, причиненное им панталоне своими многочисленными отказами, – просто чепуха. упрекать его за это совесть может разве только тогда, когда ей больше делать нечего и она позволяет себе эту роскошь. такого рода «грешкам» так же далеко до подлинных преступлений, как их праздной болтовне на террасах – до трудной и тяжкой действительности. ведь он окончательно сдался. в общем, он вперед не загадывает, но сейчас хочет прежде всего покоя и предпочитает ни о чем не думать. «не будите меня». сегодня за обедом говорилось о том, что в середине следующего месяца, когда начнется жара, они уедут из злополучного континента в фонтейн. во всем тейвате у них несоизмеримо мало возможностей отдохнуть. — тейват слишком ограничен, — думает второй предвестник вслух и тогда панталоне бархатно смеется, будто где-то подле утробно мурчит голодный кот. — хочешь вырваться? — бросает он без доли ясных мыслей. в нем тоже целый ураган сомнений. доктор меланхолично отводит рубин глаз дальше. не хочет видеть, ничего не хочет видеть. — меня даже эта перемена пугает. единственное, что он говорит своими бледными тонкими губами, прежде чем они снова заведут друг друга в дебри. но, уверительно, его меланхолия не будет меланхолией больного, которого, кажется, придется поместить в лечебницу. он не проявляет признаки помешательства. не молчит целыми днями, уставившись в землю, и не принимается по временам разглядывать свои ногти, – его не преследует страх, что они отвалятся. у него нет пристрастия к морфию. вчера была гроза. южный ветер пригнал тучи, как табун лошадей. он то рвал их в клочья, то, разметав по небу, снова сгонял вместе, потом подмял их под себя и изо всех сил обрушил на море, а оно вмиг потемнело, как темнеет лицо человека в гневе, забурлило и стало в отместку швырять вверх пену. то была настоящая схватка двух бешеных стихий, которые наступали друг на друга под гром и блеск молний. это длилось недолго, но им все-таки пришлось отказаться от обычной прогулки по морю – слишком оно разбушевалось. девятый и второй предвестники (у доктора уже не поворачивается их назвать таковыми) наблюдали грозу с застекленного балкона. по временам глаза их встречались… теперь уже трудно себя обманывать: между ними что-то начинается, возникает нечто новое. ни панталоне, ни дотторе ни разу не произнесли ни единого слова, выходящего за рамки обыкновенной дружбы. хотя дружба перестала быть собой, когда зандик сдался. но они не делали никаких признаний друг другу. однако беседуя, они оба чувствуют, что слова их – только ширма, скрывающая что-то. то же самое бывает, когда они катаются в лодке, или читают вместе, или панталоне слушает его игру на рояле. все, что они делают, делается как будто только для виду, и под этой обманчивой видимостью скрывается какая-то тайная правда, пока еще немая и с закрытым лицом, но всегда следующая за ними, как тень. никто из них не хочет её называть, но они постоянно ощущают её присутствие. вероятно, так бывает всегда, когда два здоровых (может, не совсем) организма почувствуют влечение друг к другу. когда это началось у регратора и доктора... сложно сказать. но можно утвердить только, что пришло это не совсем неожиданно. дотторе принял вожделение панталоне заключить с ним условные романтические отношения, тогда никто еще не был к нему так благосклонен, никто во всём тейвате. но доктор привык все анализировать, как бы раздваиваться внутренне, и сразу по приезду в фонтейн, несмотря на свежее еще горе, почувствовал, что между ним и этим мужчиной зарождается что-то новое и в отношениях их должна наступить перемена. он негодовал на себя за то, что чуть не на другой день после неполного отказа от науки способен думать о таких вещах, но предчувствие это его не покидало. и вот сейчас оно сбывается. дотторе сказал, что правда о их отношениях еще скрывается под маской, ибо не знает, когда наступит перелом и в какой форме. но суть этой перемены ему ясна и волнует его. конечно, наивно было бы думать, что банкир менее прозорлив, чем доктор. вероятно, панталоне еще яснее отдает себе во всем отчет. и, наверное, подготавливает эту перемену он, и все, что происходит, происходит по его воле и холодному расчету. охотник расставляет сети на зверя! ну, да зандику-то чего бояться? что ему терять? как почти всякий предвестник, он из тех опасных зверей, которые подпускают к себе охотника только затем, чтобы в подходящую минуту самому на него напасть. в таких случаях все они проявляют достаточную энергию. в этом состязании, по самой природе вещей, победа должна остаться за ними. доктор отлично знает, что панталоне в него не влюблен, но ведь и он его не любит. тяготение их друг к другу в лучшем случае – взаимное влечение двух языческих натур, высокоартистичных и чувственных. в панталоне говорит также и самолюбие, но тем хуже для него, – в такой игре легко потерять голову и дойти до того, к чему ведет настоящая любовь. доктор-то так далеко не зайдет. он не чувствует к девятому предвестнику ни капли привязанности и нежности, только восхищение шедевром красоты и платоническую дружбу, может, даже немного любовь, может, не только платоническую, потому что ощущать на оголенном бедре аристократические руки банкира было невозможно ровно настолько, как быть поглощаемым и усмиряемым в танце двух языков, когда тот особенно не держал себя в узде и не преминал воспользоваться поддатливостью доктора, потому что он всё больше напоминал ровную водную гладь. признать одно стоит - физически тело дотторе наслаждалось и нередко самовольно насаживалось на удовольствие. но. отец давно говаривал, что высшая победа ученого в том, чтобы ангела превратить в человека. дотторе же думает, что не меньший триумф для ученого – ощутить вокруг своей шеи теплые руки флорентийской венеры. а ангел это – воплощение того, чего может пожелать самое пылкое и утонченное воображение. это – фрина. поистине можно голову потерять, когда видишь, что все формы его можно созерцать, как формы статуи. когда панталоне читает данте в лодке, он похож на нерона, и доктору становится понятна святотатственная страсть сивиллы. он так красив, что красота его почти пугает. только черные брови напоминают о том, что он живой и современный мужчина, – и это еще больше возбуждает чувственность. поправляя волосы, панталоне имеет привычку закидывать руки за голову, и при этом плечи его поднимаются. в каждом из них сидит сатир. а доктор при том человек необычайно впечатлительный, и как подумает, что между ним и этой живой статуей что-то начинается, что какая-то сила неумолимо толкает их друг к другу, у него даже голова кружится, и он спрашивает себя: может ли жизнь дать мне что-либо упоительнее этого?