Два, смотрящие в одно окно

* * *

Он сел рядом молча, только диван, не привыкший к тяжести двух сломанных людей, прогнулся под весом его усталости и скрипнул своими старческими пружинами. Она на него не смотрела, и от этого было даже как-то грустно: что она предпочла ему робкие цвета зарождающегося рассвета. В целом, наверное, в этом не было ничего удивительного: глупо выбирать карие глаза разбитого человека, кода можно выбрать небесно-голубые, такие голубые, что уже почти розовые. Зачем ей такой же ломанный-переломанный он, если можно не выбирать вообще. Или выбрать не его. Кто бы не предпочел выбрать отсутствие выбора или выбор себя? А выбрать небо — это выбрать себя? Выбор ли или отсутствие? Знание о выборе или незнание о невыборе, случайность? Она отвлекла его от неба. Облака, монотонные, приторно-сахарные и высокомерные, его правда уже начали слегка отчасти раздражать. — Зачем Вы тут? Это не Ваша обязанность. Идите спать, я ведь Вам никак не мешаю. Не мешаю ведь? — сначала холодный, окаменевший тон привычно обрел мягкую округлость — из-за тона ли или из-за ее привычки так смягчать согласные? Он не знал. Может, ему только казалось. Может, она и с ним и не так говорила. Или не с ним, но так. Или не с ним и не так. Может, все было совсем не так — или не было, может, совсем. — Я не усну, зная, что ты тут одна. И это не обязанность. У меня нет такой обязанности. — Так идите спать. — Ты меня прогоняешь? — Нет. Не знаю. Я не гоню. Это Ваш балкон. Я не могу Вас прогнать. — А хочешь? — он вдруг, неожиданно для себя, звонко рассмеялся. Ему показалось, что его неуместный, неправильный в предрассветной тишине смех разлетелся по сонной округе, — А говорила, что балкон не мой, а голубей. — Не хочу Вас гнать. С Вами никогда не было плохо. — А с кем бывает? — С теми, с кем молчать не получается. И с кем мыслей своих даже в тишине не слышно. — А со мной и молчать хорошо? — Вы хороший человек. С Вами все хорошо и всем хорошо, — она избежала абстракций и обтекаемых ответов, сказала четко, но не как отрезала, а просто с уверенностью, со знанием дела, таким тоном, будто в жизни уже повидала все. Так и было, должно быть. Она не говорила иначе, если так оно не было. Девятнадцатилетняя девочка и правда в жизни повидала и поняла гораздо больше, чем он. Это было слишком очевидно для обоих, чтобы говорить об этом вслух. Он не стал молчать, хоть она и подтвердила, что и молчание с ним было хорошим. Может, это было изящным намеком на желание тишины — но нет, она бы, как и всегда, сказала бы прямо. — Ты как? — и чуть-чуть, еле ощутимо придвинулся ближе. Диван-доходяга даже героически не заскрипел, будто осознавая всю важность этого тихого, незаметного движения, того, как он на сантиметр стал ближе, уже распахнув, раздернув занавеси души, сдернув мнимую обаятельность тихого созерцания облаков, за которыми она пряталась, дернув и притянув к себе, не сокращая дистанции и не прикасаясь, но погрузив руку в недра ее души по локоть и измазавшись в ярких красках. — Плохо. — Почему? Она засмеялась, насмешливо, надменно, как никогда раньше. — Странный вопрос. У меня умер близкий человек. Член семьи. Который верил в меня, ценил и любил. И у меня травма руки с разрывами связок, такая, что я не могу пошевелить пальцами без боли, и чувствую себя беспомощным инвалидом и бесполезной истеричкой. Как и что может быть иначе, когда я даже руку без боли поднять не могу? — Не в этом дело. Тебя что-то гложет. Когда плохо — кричат. Ты молчишь, но без боли. Как будто думаешь, задачку решаешь. В себя с головой ушла и что-то там делаешь. — Не у всех боль с криками и соплями. Накричалась и наплакалась уже, спасибо, не хочется. — Я понять хочу. Помочь. — Поэтому и сидите тут? Совесть не пускает? — Да причем тут совесть, нет у меня ее. Ты тут, а не совесть. — Так я Вас держу? Я Вас не держу, неправда. Он вздохнул, с головой окунаясь и исправляя фразу: — Не ты тут. Я тут. Я тут с тобой, потому что это мое место. Потому что мое и я хочу, а не должен, обязан и надо. Потому что хочу понять. Потому что знаю, что нужен и потому что хочу быть нужным, и чтобы ты знала, что я есть тут, я у тебя, и что ты нужна мне, а я — тебе. Она нахмурилась. — Не говори, что не нужен. — Я за людей не цепляюсь. — Человек ли я после того, что сделал с тобой? Она только поморщилась как от зубной боли. — Сейчас и год назад. Я помню, как ты плакала. Хрипела мне в плечо от боли, от своей разбитой гордости, но ни слезинки на глазах. А ты человек после такого? — Не начинайте про мифы и легенды. Я поняла уже. Не верю. — Это и так очевидно, и ты это знаешь. И ты знаешь без моих объяснений, почему я тут. В чем дело? — Разбирайтесь сами со своей совестью и чувством долга за старые ошибки. Вы с мысли сбиваете. Не сходится что-то. Не понимаю. — Чего? — Почему Вы тут. Почему я тут. Почему Вам не плевать. Почему Вы словно не тот человек, что год назад, когда развернулись и меня бросили. И почему я такая Вам нужна. Зачем? Я и так Ваша. Я уже у Вас тут, с Вами. — Глупая. Люблю потому что и нужна потому что. И бросил и ушел потому, что испугался любви своей, хотя от любви не бросают. Я не ты, нет во мне столько смелости. Я себя испугался. И тебя. Ты не такая совсем, даже близко нет. Простым существам рядом с такими страшно. Она непонимающе сощурилась, будто не осознавая слова до конца. — Почему? — Почему что? — Почему любите? Зачем? — Да за просто так, от глупости большой и сердца немощного, да головы бедовой. Потому что нужна мне. Яркая такая, смешная такая, смелая, искрящая — нужна мне вся такая-растакая. — Не бывает так. Зачем я такая вот сейчас? С рукой этой, с загонами, проблемами. Ломаный человек, глупый, который в своих мечтах умрет и за собой на дно потащит. Фанатичная и нелепая. Зачем я Вам такая, как носок штопаный? Такие нужными не бывают. Свои бы беды решали. Я та еще дурость на голову. — Всякая нужна. И веселая и грустная, и целая, и сломанная, и счастливая, и убитая. И с рукой, и без. Всякая мне и нужна. — Не надо, пожалуйста. Это же неправда все, не может так быть. Это не какой-то такой идеальный, не знаю, идеальный что-то, — она нервно развела руками обводя одной ей известную плоскость, — Такие, как я, не могут быть нужны таким, как Вы. Вы тренер. Я спортсменка. Одна из сотни. С травмами и бедами с головой. — А мне нужна ты. И ты одна из сотни, и я рад, что сотня эта моя, что ты отыскалась в этой сотне, хотя искал я среди всего земного шара всю жизнь. Ты часть моего мира. — Часть. От части ничего не меняется. — Часть, которая и составляет весь мир. Весь мой маленький глупый мирок, который стал твоей Вселенной с именем твоим. — Я не могу быть Вашей, я уже Ваша. Я Диме так сказала — я Ваша. Ванина. Он так сказал. Я Ваша, с тех пор как Вы меня забрали. Я всегда так считала. Мне золото, если не с Вами, не нужно, потому что золотом уже не будет. Я хочу. Но это ведь проблемы. И Вы, и я. И мы — проблема и типун на язык обществу. — А что нынче языками мелят про родственные души? — Восхищаются и не верят. — Тогда, если я прикушу губу, как думаешь, ты почувствуешь вкус крови? Восхитишься? — И не поверю. — И не надо мне верить. Я вообще человек нехороший. И не человек вовсе. — Верю и ни за что не поверю. Я тоже, говорят, не из ангелов.