Может, однажды

Одиссей всегда был тем, кто отзывался в ее сердце — там, где она предпочла бы тишину. Чувства были глупостью, они мешали самым гениальным планам и помогали великим проигрышам — и их было необходимо учитывать, да, но они оставались уделом смертных и других богов, поддающихся им куда ярче и безрассудней обычных людей. Ей была ведома лишь зависть, и то та была слишком редким гостем, не так часто появлялись те, кто превосходил ее в чем-то. Но именно рассудительность и холодность позволяли ее стратегиям быть беспроигрышными, и ей казалось, что Одиссей в совершенстве освоил эту науку — научился понимать, что нельзя поддаваться чувствам, нельзя позволять своим щитам ослабнуть, но, глядите-ка, кто, подобно ребенку, пытающемуся показать себя, пошел против ее советов? Кто позволил горю затуманить разум вместо того, чтобы действовать как лучший ее ученик? Кто поставил себя под угрозу, когда до Итаки оставалось еще так много дней? Афина уже знала, что будет. Для этого даже не нужно было быть великим стратегом или обладать пророческим даром. И это знание — почти видение того, как весь флот погибает в водах, как Одиссей захлебывается, как исчезает в черной глубине царства Посейдона, — сжимало ее горло незнакомыми эмоциями, такими сильными, что лишь их искры хватало, чтобы зажечь злость. Она не хотела видеть это. Не хотела, но ничего уже не могла поделать — если только самой не убить Полифема, но настолько вмешиваться было нельзя, хоть на какое-то мгновение она и думала об этом. И эта мысль — она тоже была не от чистого и холодного разума. Мальчишка же сейчас стоял перед ней, смотрел упрямо, обозленно, и его слова ранили. Слишком хорошо знал, куда нужно бить, и это было странно, потому что до сего дня Афина и сама не подозревала, что такие места были. Что слова смертного могли ее действительно задеть, а не казаться назойливым, мало чего стоящим жужжанием. И, может, она тоже начала разговор не лучшими словами, но тот столько раз не слушал ее, что у нее просто не хватило терпения и холодности, чтобы удержаться и не выместить собственное разочарование и страх на Одиссее. Он еще не понимал, что наделал. — Ты не ищешь наставника, я же не ищу друга, — слова отозвались воспоминаниями, и Афина знала, видела, что Одиссей тоже вспомнил. Это читалось в том, как он отступил на шаг, не отводя взгляда от ее лица, как сжал кулаки, как выдохнул резко, но она уже не могла остановиться. — Я перепутала тебя с генералом, лишь зря силы потратила! Измерение вокруг нее рябило, переливалось всполохами, звенело, совсем как все внутри Афины. Она почти не слышала, что отвечал ей Одиссей — даже, наверное, старалась не слышать, старалась сейчас просто запомнить то, как он звучал. То, как выглядел живым, потому что в царстве Аида все неизменно менялись, смерть никого не оставляла прежним. Особенно если они не достигали того, к чему так стремились в жизни, а Одиссей теперь едва ли достигнет Итаки. Вряд ли даже его раздражающие и неуместные упрямство и гордость останутся с ним. — Ты одна! — выкрикнул он ей в лицо, выдернув из странного транса, и между ними повисла тишина. Измерение замерло, ощущаясь натянутой нитью. Афина сглотнула — такое смертное движение, — и медленно выдохнула. Мальчишка — нет, мужчина, — сжал губы, и она на секунду задержала на них взгляд: неужели с них только что сорвались все те слова, что он говорил? Как от восхищений, от того восторга, что так ярко сиял в его голосе и глазах в их первую встречу, он перешел к этому? Когда ей стало настолько не все равно, что сейчас сердце щемило так, что кажется — еще слово, и оно разорвется вовсе? Но Одиссей молчал. Словно растеряв весь пыл с последним выкриком, он огляделся в привычном, окружающем их тумане, прежде чем снова взглянул на нее. Так, как будто она была виновата. Ей хотелось рассказать все то, что теперь произойдет. Встряхнуть его. Объяснить, что она просто… — Однажды ты услышишь мои слова, — ее голос дал слабину, стал мягче, и на лице Одиссея мелькнула растерянность. Ей даже показалось, что он вот-вот шагнет к ней и протянет руку, но нет. — Однажды, быть может, поймешь. Однажды, но не сейчас, в конце концов, ты всего лишь человек… — Афина на секунду закрыла глаза и уже жестче продолжила: — Сегодня ты сам отрезал себе голову, сегодня сам преступил черту и сегодня все потерял. Считай это моим прощанием. И ей хотелось бы, чтобы их прощание было мягче. Хотелось прикоснуться к нему, обнять, особенно после того, как Одиссей еще в первые моменты их разговора, услышав, что она уходит, пытался ухватить ее за запястье — но теперь тот словно закаменел. Смотрел, кажется, с теми же перемешавшимися жадностью и отчаянием, что и она — разве что, ей хотелось надеяться, что она лучше это скрывала. Туман растворялся, оставляя после себя песок побережья, откуда она утянула Одиссея на разговор. — Считай это моим прощанием, — с усилием Афина, наконец, отвела взгляд, прерывая их связь, и измерение вокруг окончательно рассыпалось пылью, которую тут же унес ветер. Одиссей сам выбрал свой путь. Путь, на который она отказывалась ступать вместе с ним.