«Выбрав дорогу, чтобы уйти от судьбы, мы именно там её и встречаем».
В детстве Люцерис знала четыре непреложные истины: еë отец — Лейнор Веларион, в будущем она должна унаследовать Дрифтмарк, Джейс всегда будет рядом, а еë мужем станет достойнейший из всех. К пятнадцати годам Люцерис сомневалась в трëх из них, а к девятнадцати уже не верила и в последнюю — Эймонд, всегда считавший себя выше прочих, был кем угодно, но только не достойным человеком. Она хорошо помнит тот день — день свадьбы. Один из самых мрачных в еë жизни. Почти не дыша, Люцерис повторяла клятвы, которых не понимала, ещë не могла понять, а в чужом взгляде ловила лишь отражение собственных страхов и сомнений. Ей тогда думалось: как странно, что Эймонд вообще пришëл. Матушка говорила, со временем они найдут общий язык. В конце концов они похожи, однако единственное, в чем им удалось сойтись, — ненависть друг к другу. Эймонд ненавидел еë за глаз и дракона. Люцерис — за то, что он разлучил еë с Джейсом.* * *
Она ждала, что их поженят. С Хелейной и Эйгоном ведь сделали то же самое — так чем они хуже? Люцерис была бы хорошей королевой, истинной наследницей матери, но даже не в короне дело. Джейс всегда был рядом, всегда заботился и помогал, всегда защищал. Ради него она, не задумываясь, вырезала человеку глаз и сделала бы это снова. Ради него лгала и улыбалась, ради него — хотела быть лучше. Ей с самого детства суждено было стать его женой, продолжить традицию Таргариенов, однако этого, кажется, не понимал никто. Матушка, сама будучи замужем за родным дядей, словно в упор не видела, как Люцерис смотрит на старшего брата. Так не смотрят сëстры — с затаённой надеждой, с нежной, тихой любовью, с желанием отдать последнее. Джейс словно тоже не видел. Или просто делал вид. Он ведь слишком правильный для такого, и если кто скажет, он поступит, как должно, а не как велит ему сердце. Люцерис знала это и просто надеялась, что традиции окажутся сильней. Они и оказались. Вот только вместо яркого солнца, человека, чьим теплом она готова была греться до конца своих дней, ей подсунули холодного, замкнутого и отчуждённого Эймонда. «Мой угрюмый муж», — так называла его Люцерис с самого первого дня, не желая вспоминать даже имени. Обезличивать было легко, ведь он никогда не стремился быть рядом: внутренний двор, Драконьи ямы, библиотека, — Эймонд предпочитал всё, что не касалось её. Он бы сбегал и в Септу, не вызывай в нём нравоучения матери приступ тошноты. Виделись они редко. Люцерис тоже не было дела до мужа: она не приходила поглазеть на тренировки, не искала встречи в многочисленных коридорах, не сопровождала на охоту, не составляла компанию в небе. Если его подолгу не было в замке, Люцерис даже не думала об этом. Её присутствие всегда оставалось номинальным и только в том случае, если это необходимо: пиры, турниры, дипломатические миссии. Последнее раздражало больше всего — никто не заставлял их притворяться любящими супругами, но перед другими они должны оставаться едины. Люцерис в такие моменты всегда тянуло смеяться: не так уж сложно соглашаться друг с другом, когда вы и десятком слов не обмениваетесь за день. Чтобы спорить, должно быть желание. А чтобы было желание — чувства. У них с Эймондом не было ни того, ни другого, и лишь в те вечера, когда он навещал её, можно было что-то заподозрить. Эймонд ходил к Люцерис исправно, словно септон на службу, и точно также, как с Семерыми, это не доставляло удовольствие никому. Зато двор полнился слухами — люди видели в этом хороший знак и шептались о тайной и нежной страсти между супругами, а Люцерис думала только о том, что готова лично поотрезать всем разговорчивым их языки. К сожалению, это было невозможно — её мать не смогла бы править королевством немых. И она лишь надеялась, что угрюмому мужу тоже обидно. Других обмануть можно — громкое имя и титул сделают своё дело, а вот с Эймондом так не выйдет. Он-то точно знал, что из себя представляет его наречённая. Это уродливым росчерком было написано у него на лице. Он мог бы получить любую знатную даму в Вестеросе, а получил еë — озлобленную, разобиженную, нелюбящую, так ещë и бастардку. Люцерис было невдомёк, что Эймонд, ровно как и она, удивлялся, почему та не сбежала прямо в день свадьбы — в конце концов её дракона было бы гораздо проще поднять в воздух, нежели упрямую и неповоротливую Вхагар.* * *
Одиночество в браке — это не то, что могло описать их союз. Одинокой была Хелейна, — молчаливая, незаметная, скромная и нелюбимая, как полагала Люцерис, — но еë брак хотя бы существовал. Что же до них с Эймондом, иной раз она забывала, что вышла замуж. Правда, в отличие от несчастной жены Эйгона, Люцерис это ничуть не беспокоило. Жизнь в столице, несмотря на тревогу из-за состояния короля, шла размеренно, а дни утекали, как вода сквозь пальцы. Мейстеры обещали, что лето продлится ещё долго, вот только ночи становились холоднее и длиннее. Люди всё чаще предпочитали оставаться в своих покоях, а вечера проводить в компании друг друга — так проще согреться. Люцерис же греть было некому — семья на Драконьем камне, а Джейс уже полгода торчал на Севере, наслаждаясь гостеприимством тамошнего Старка, о чём и писал временами. Именно этими письмами и спасалась сестра. Сама она писанину никогда не любила, но в этом нашла отдушину: писала много и часто, в основном брату, реже — кому-то вроде Бейлы или Рейны, иногда посылала ворона и матери, но это когда совсем уж было невмоготу. Люцерис искала любой повод, будь то чья-то болезнь, свадьба, смешной случай на пиру или просто пустяковые дворцовые слухи. Джейсу же она и вовсе готова была писать о каждом своём шаге, о любом слове, сказанном ею или о ней. На одно письмо брата приходилось два, а то и три письма от Люцерис, и вороны только и успевали, что летать туда и обратно. Мейстер принцессы, любезно оставленный матерью для того, чтобы кто-то приглядывать за дочерью, шутил, что так во всей столице закончатся птицы, однако ей было всё равно. Люцерис только писала и писала. Забавно, но Эймонд ненавидел эти письма. Однажды он вошёл в комнаты жены — бесы знает, что привело его посередь дня — и, пока Люцерис не было, прочёл то, что случайно забыли на столе. Затем ещё одно — испорченное чернилами и потому неотправленное. И ещё — просто незаконченное. Только спустя час Люцерис застала незваного гостя, а он всё сидел и читал. Угрюмый муж хмурился, кусал губы, а его единственный глаз напряжённо пробегался по многочисленным строчкам. Даже стоя в дверях, она была готова поклясться, что слышит чужое злое дыхание. Когда Эймонд заметил её, Люцерис была уже уверена — он всё понял, и вместо того, чтобы разразиться бранью, ведь никто не давал ему права врываться и трогать чужие вещи, разулыбалась. Она знала, в этих письмах нет ничего такого, ни строчки, порочащей её или брата, просто длинные, полные нежности, послания от сестры. Люцерис не хотела доставлять неудобств — попади письма кому-нибудь в руки (прямо как сейчас), они не должны были стать причиной раздора между Джейсом и его невестой или оружием против неё самой. Про Люцерис говорили всякое, мол, бастардка, дочь шлюхи, капризница, но дурой она точно не была. И всё же Эймонд тоже был не промах. Ему не составило труда прочесть всё между строк, оттого Люцерис и веселилась — даже родная мать ничего не заподозрила, за столько лет не усомнившись в привязанностях дочери, хотя глаза её целы и видят ясно, а вот угрюмый муж догадался буквально с первых слов. Эймонд тогда ничего не сказал. Обидело ли его веселье Люцерис или, наоборот, удивило настолько, что уберегло её от чужого гнева, неясно — он только швырнул письма на стол и ушёл. Они не обсуждали это, но каждого ворона жены тот с тех пор провожал недобрым взглядом.* * *
Возможно, имей Эймонд любовницу при дворе или в городе, их отношения были бы даже теплей. Странно, конечно, но Люцерис действительно так считала. Верность Эймонда, непрошенная, нелепая, ей была не нужна, и его упрямое следование клятвам только злило. Любой другой ими бы уже пренебрег, отослал жену подальше или даже убил. Порой Люцерис казалось, так было бы лучше. Эймонд ведь терпел и держал её рядом во имя долга, ради своей убогой семьи. Может, не будь он ей верен, у Люцерис было бы больше поводов его ненавидеть. И всё же, как бы ей не хотелось, за её угрюмым мужем не то, что благородных дам, шлюх — и тех не водилось. Для последних Эймонд, наверное, был слишком скуп, а для первых — чёрств. Других причин для его одиночества Люцерис не знала. Разумеется, Эймонд мог бы оказаться и тем, кто просто очень хорошо хранит свои тайны, однако она его жена и это в её покои он приходил по вечерам. Будь у Эймонда кто-то, Люцерис бы это непременно поняла. Не то чтобы у неё самой имелся большой опыт в любовных делах — вопреки нелепым подозрениям королевы, Люцерис не изменяла мужу, даже не помышляла об этом, но не от большой любви или уважения. Эймонд слыл нетерпеливым, обидчивым и злопамятным, так что она просто предпочитала не играть с судьбой, пока её тело обещано ему. Да и кого ей было желать в замке, полном стариков, тупиц и зелёных лизоблюдов? Но то лишь плоть, и в своих мыслях она оставалась свободна. По ночам Люцерис представляла всё иначе, а когда приходил Эймонд — старалась вдвойне. Ей никогда не нравились его волосы, его руки и запах, поэтому, закрывая глаза или поворачиваясь спиной, Люцерис позволяла себе видеть и чувствовать совсем другое: вместо длинного, скользкого шёлка волос — аккуратные тёмные волны, кудри, почти как у неё; вместо тяжелого, сдержанного дыхания — ласковый знакомый шёпот. Люцерис не помнила, чтобы Эймонд хоть раз улыбался — не скалился, не ухмылялся, — зато улыбку Джейса видела перед собой каждую ночь. Его плечи ужé, но ладони — шире и горячей. Руки мужа, холодные, бледные, цепкие, напоминали Люцерис вилы, и он хватался ими, с жадностью сжимал бока, так, что потом проступали следы. Люцерис ненавидела это, а ещё ужасную привычку вцепляться зубами в плечо, прежде чем кончить. Сначала ей думалось, что он издевается, наслаждается болью и вскриками, тем, как она яростно смотрит в ответ. Тогда, не желая угождая нелепой причуде, Люцерис научилась молчать и терпеливо сносить укусы. Но Эймонд удивил её и тут — он начал щипаться. Ко́ротко, мелко, он просто сковыривал ногтями кожу на её бёдрах и считал это, должно быть, за ласку. Люцерис терпела недолго: может раз или два, но позже она саданула ему по лицу так, что у самой зазвенело в ушах. Эймонд тогда даже свалился набок от неожиданности (жаль, что не с постели), а Люцерис осталась лежать, дожидаясь ответного удара. Эймонд, конечно, по-прежнему был сильнее и мог бы запросто переломить ей шею, но в ту ночь, взбешённая, она готовилась напоследок выдрать ему и второй глаз. Однако вместо того, чтобы больно схватить или ударить, он снова ущипнул её — костяшками пальцев, за живот. — Рехнулся? — взвыла Люцерис и, отбрасывая чужую руку, попыталась лягнуть ногой в пах, но Эймонд отреагировал раньше. Его ладонь поймала колено и легко оттолкнула его, тут же перехватив и неумело занесённый для удара кулак. После этого Люцерис была уверена, что ей сломают запястье или, может, руки ублюдка сомкнутся на шее и он будет душить её, пока не кончит. — Пусти. Ответ Эймонда она хорошо запомнила. — Тогда не притворяйся дохлой. Рыба, выброшенная на берег, и та дёргается. А я будто мёртвую собаку сношаю. И как после этого можно было поверить, что кто-то и впрямь стал бы терпеть такую тварь?* * *
Их с самого начала был брак обречён. Люцерис повторяла это себе день ото дня, и каждый из них оказывался похож на другой. Писем от брата становилось всё меньше, а те, что доходили, были короче. Да и сама Люцерис в конце концов почти перестала писать. Она просто не видела в этом смысла — с последним вороном брат присылал известие, что возвращается в столицу, а следом пообещали прибыть и мать с Деймоном. Вот только повод отнюдь не радостный — Джейс ехал не к ней, а дабы почтить леди Бейлу визитом и наконец заключить брак. Хорошая сестра была бы счастлива, однако Люцерис никогда таковой не являлась, и новость о том, что не только она отныне будет подневольной, разъедала изнутри. Сломать один брак, нарушить данные клятвы, опорочить своё имя казалось пустяковым делом, и ей было бы отчаянно плевать, случись что с мужем, но вот их двое — два человека, которых придётся обмануть, — и Люцерис уже сомневалась. Джейс не сможет. Произнеся клятвы перед всеми, брат больше не оставит Бейлу, разве что ту заберут боги, но Люцерис никогда не хотела вредить кузине. Если бы речь шла только об Эймонде, её рука не дрогнула бы над бокалом, но травить сестру? Этого Люцерис не могла себе позволить. Люцерис видела злую насмешку в том, что в ночь, когда она размышляла над убийством мужа, тот неожиданно проявил сострадание. Эймонд заявился снова — раз третий на неделе — но застал жену в настолько глубокой задумчивости, что та даже не отреагировала на его приход. Его и прежде не встречали с фанфарами, но это не мешало мужу врываться, как к себе. Правда, потоптавшись немного по комнате и видя, что Люцерис не собирается ничего делать, он лишь бросил мимолётный взгляд на письмо со старковской печатью и ушёл. Наверное, всё понял — Эймонд вообще, оказалось, понятливый донельзя, и Люцерис ощущала нечто, сродни благодарности, мысленно обещая себе выбрать яд, чьё действие было бы безболезненным. Однако для той, кто замышлял подобное, в день помолвки — теперь официальной, а не на словах — горе-отравительница совсем не следила за выпитым. В вине она искала спокойствие, и кто-то наполнял один еë кубок за другим. Не Эймонд, точно нет. Тот бы переломился, сделай что-то для навязанной супруги, однако, когда та пришла в ночи, не прогнал. Эймонд явно готовился ко сну, потому что встретил её в исподнем и без привычной повязки, но это и неудивительно. С пира в честь помолвки он ушёл одним из первых, и Люцерис этого бы даже не заметила прежде, а теперь, глядя на счастливых Джейса и Бейлу, вдруг ощущала так, будто у неё отняли руку. Смешно, конечно, было думать об Эймонде, как о поддержке, но угрюмый муж — буквально единственный, кому она могла прийти в такой час и не быть освистанной после. Вот только Эймонду, судя по удивленному выражению лица, об этом забыли сообщить. — Что ты тут делаешь? — спросил он, а в покои всё же пропустил, и тогда, в более ясном свете от камина, Люцерис поняла, что он не только без повязки, но и без сапфира. Куда делся камень, она не знала и принялась неловко оглядываться по сторонам, будто его срочно нужно вернуть, а Эймонду пришлось повторить ещё раз: — Зачем пришла? В его голосе чудилась обида, а Люцерис глупо захихикала в ответ. — Я твоя жена. В тот момент в их головах явно мелькнула одна и та же мысль: «И что с того?», — но Люцерис, пьяно улыбаясь, не позволила ей быть озвученной. Задумайся — передумала бы. Она расхаживала по чужим покоям, будто по своим, но стоило Эймонду схватить под локоть, как Люцерис толкнула его. Благо, позади оказалась софа, и, врезавшись в неё, Эймонд осел. Люцерис смотрела сверху-вниз и смеялась — да, она действительно сильная девочка, — а затем вклинилась ему между ног. Одной рукой Эймонд хватался за спинку так, словно боялся упасть, а другой то ли останавливал, то ли, наоборот, притягивал супругу ближе. — Рехнулась? — без особой надежды спрашивал Эймонд, явно силясь понять, в чём дело. Улыбка Люцерис становилась только шире. — Раньше никого это не беспокоило. Она поцеловала его первой. Просто склонилась и обхватила впалые щёки ладонями, не обращая внимания на удивление и протест, а затем коснулась губ. Шрам под левой рукой бугрился, и грубые края слегка впивались в кожу, но Люцерис не придавала этому значения, поглаживая точно также, как и здоровую щёку. Эймонд морщился, хотя и несильно. Возможно, от боли, а может — потому что она дышала на него забродившим вином. Люцерис же это нисколько волновало. Она думала о другом и никак не могла припомнить, когда в последний раз они целовались. Вместе с удивлением пришло осознание, что это было лишь в день свадьбы. Словно вечность назад. Люцерис мгновенно будто попала в тот день, и тяжесть плаща, которым Эймонд укрывал её плечи, надавила сверху, заставляя буквально свалиться в руки мужа. В тот момент он не казался таким уж угрюмым. — Я думал, ты останешься с братом, — шептал он, или ей так только казалось. — Я тоже. Она должна была быть с ним — ей суждено с самого рождения, однако никто, похоже, больше так не считал. Ни мать, ни сам Джейс, и Люцерис, осознавая это, понимала лишь то, что нечто очень тонкое рвётся у неё внутри. Что там ещё говорил Эймонд, носом уткнувшись ей в грудь, она помнила плохо, но его пальцы быстро принялись за шнуровку на платье и растащили её так, будто делали это уже не раз. На самом деле нет — прежде Люцерис всегда раздевалась сама и в постель ложилась в исподнем, которое можно было просто задрать, и всех это устраивало. На мгновение ей даже подумалось, что она ошиблась, — может, были у Эймонда другие девки? — но Люцерис отбросила эту мысль быстро. Ей всё равно. Шнуровка поддалась чужим рукам легко, и, когда Эймонд уверенными движениями спустил красивую, узорчатую ткань до бëдер, то с удовольствием обнаружил, что нижнее платье развязывается спереди. Люцерис помнит, что его взгляд буквально загорелся, стоило повести плечами и сбросить его с себя. Её грудь ему явно понравилась, хотя и была совсем маленькой, словно она и не дочь Рейниры. По крайней мере, припадая губами к одному из сосков, угрюмый муж выглядел неожиданно счастливым. Он целовал и посасывал кожу, водил ладонями по спине, медленно и размеренно отстукивал какую-то музыку пальцами. В ту ночь Люцерис узнала, что, оказывается, он так умеет, и даже то, что Эймонд вовсе не жесток, — стоило Люцерис зашипеть от боли, он больше не пробовал катать маленькую горошину меж зубов и только целовал, будто извиняясь. Прежде она не думала, что, если доверить кому-то такую ласку, это может быть приятно. Люцерис запускала пальцы в волосы Эймонда и чуть сжимала их, стоило удовольствию кольнуть особенно остро, и Эймонд неожиданно отзывался на это тихим шипением, а после и вовсе тёрся о живот, словно котёнок. Не ожидая подобного, Люцерис могла лишь рассеянно гладить его по плечам и пропускать пряди сквозь пальцы, впервые не испытывая никаких неудобств. Её не злило, что волосы мужа столь мягкие. А ещё — и это отличало ту ночь от любой другой, — она смотрела на Эймонда дольше обычного, смотрела и видела, что его порезанное веко не закрывается до конца. — Любуешься? — спросил он, заметив любопытство. Люцерис не понравился его вызывающий тон. Однако вместо того, чтобы ссориться, она лишь пожала плечами: — Я всегда считала, что люди преувеличивают, говоря, что ты изуродован. На удивление, Эймонд принял такой ответ. Вспоминая о той ночи, Люцерис могла сказать, что платья сдалось предательски быстро. Эймонд не спешил, но был уверен, и ладони его жадно скользили по всему телу. В конце концов он заставил её привстать со своих колен и, держа обеими руками, принялся целовать мягкий живот и вылизывать языком ложбинку пупка. Он даже кусался, но совсем иначе — просто прихватывал зубами особо нежные места, и Люцерис нравилось. Это рождало в ней желания, которые ей довелось испытывать впервые, — хотелось ощутить всё то же самое, но где-то там, внизу, где всё было напряжено и требовало прикосновений. Любых. Сладкая пытка длилась долго, и Люцерис тяжело дышала, отчего Эймонд улыбался всё шире, но в конце концов её внимание привлекло кое-что ещё. Отстраниться было легко — Эймонд совсем не ожидал этого и разве что забавно пытался схватить руками воздух, когда Люцерис сделала шаг назад. Он нахмурился, ничего не понимая, правда, стоило опуститься на колени, как всякое недовольство исчезло с его лица. Эймонд явно не знал, что она собралась делать, но едва ладонь Люцерис неуверенно сжала его сквозь тонкие штаны, уже, кажется, не думал ни о чём. Его рука сама потянулась к завязкам. Член у Эймонда оказался небольшим, даже когда напряжен и почти прижат к животу, но Люцерис всё равно с интересом разглядывала его. Прежде голыми она видела лишь младших братьев и всё равно не поняла, что там к чему. Возможно, как раз из-за того, что муж не носил ещё один меч в штанах, ей никогда не было по-настоящему больно в постели. Люцерис смотрела, понимая, что так откровенно разглядывает мужа впервые, но коснуться всё равно не решалась, пока Эймонд сам не направил её руку. Член на ощупь был приятным, гладким, твёрдым, и в голову лезли дурные мысли, заставляющие хихикать. Эймонд тут же стал серьёзнее — наверное, как всегда, решил, что смеются над ним, но Люцерис улыбнулась тепло и стерла недовольство очередным поцелуем. Когда они оказались на кровати, она по привычке хотела лечь на живот, но Эймонд остановил её. — Нет, — сказал он, и в голосе почудилось напряжение. — Лицом к лицу. И смотри на меня. Больше, укладывая её на спину, никаких указаний не давал. Эймонд целовал то обстоятельно, то пылко, и Люцерис была почти уверена, что ему это нравится. Может быть, не она сама, но процесс — точно. Люцерис не возражала и только подавалась навстречу.* * *
В ту ночь Люцерис осталась покоях мужа на ночь. Не сбежала она и утром, хотя по реакции Эймонда можно было сказать, что он ждал именно этого. Впрочем, угрюмому мужу хватило такта не выставлять жену за дверь. Стол для завтрака слуги накрыли быстро — Люцерис не знала, в порядке ли вещей такое, но Эймонд поглощал пищу с жадностью, — тогда как она даже не успела одеться. Все движения из-за выпитого накануне были медленными и будто смазанными, и Люцерис рассудила, что раз они уже женаты, да ещё несколько лет, простыня, обёрнутая вокруг плеч и прикрывающая грудь, вполне сгодится за наряд. В отличие от мужа, ей кусок в горло не лез, а каждый кубок давал о себе знать. Странно, но Эймонд, даже замечая отсутствующий взгляд жены, ничего не говорил по этому поводу. И Люцерис не выдержала первой: — Я думала, ты носишь её всегда. Речь, конечно, шла про повязку. С самого утра сапфир вернулся на своё место, а вот она — нет. То, что Люцерис заговорила об этом, было неожиданно, и то, как Эймонд замер, не донеся вилку до рта, сказало больше других слов. — Только при дворе. Чтобы не пугать дам. Люцерис лишь пожала плечами — милая забота о малахольных курицах. Однако она не желала думать об этом дольше мгновения. Поводов для размышлений и так было предостаточно. Там, за стенами покоев, продолжалась жизнь, и брак Джейса и Бейлы был неотвратим также, как приход зимы. Люцерис не хотела быть слишком драматичной — она терпеть не могла театральных представлений, — однако не испытывала уверенности, что переживёт это. С закрытыми глазами Люцерис, улыбаясь, качала головой. Так нелепо. Так глупо. — Что именно? От жалости к себе её отвлек внезапный вопрос. Должно быть, она говорила вслух. — Ты когда-нибудь думал, могло ли всë сложиться иначе? — вместо ответа спросила Люцерис и впервые за долгое время посмотрела на своего мужа спокойно, без желания закатить глаза или отвернуться. Может, думала она, это то сходство, о котором говорила мать? Может быть, Эймонду также плохо, как и ей? Тогда, возможно, она могла бы любить его чуть больше. Но Эймонд понял всё по-своему. — Могла ли ты выйти за другого? Люцерис кисло улыбнулась — они оба знали ответ. Их союз был как будто предрешён, но никогда не являлся хорошей идей. Отчаянная попытка сохранить мир и не более. Вот только то, что рвётся годами, не сшить потом кривой иглой брака. Да и нитки взяли так себе. Возможно, люби они друг друга, что-то ещё могло бы измениться, но, очевидно, и Эймонд, в десять лет оседлавший самого большого дракона, и она, напавшая на родича за это, — оба были просто ужасны в том, чтобы делать то, что им следует. Люцерис помнила, что однажды уже говорила угрюмому мужу об этом — об игле, браке и нитках. Она думала, если они поймут друг друга, это сделает их жизнь проще. Эймонд тогда рассердился. Он вообще частенько сердился, как в тот раз, так и позже, и со временем Люцерис просто научилась не обращать на это внимания. — Мог ли ты жениться на другой? Эймонд не ответил. Он только отбросил нож и вилку в гневе и поднялся из-за стола. Когда угрюмый муж ушёл, Люцерис почти не удивилась.* * *
Как она и предсказывала, ни та ночь, ни следующее утро ничего не изменили. Проблем не стало меньше — они только множились. Состояние их короля ухудшалось, а Джейс и Бейла отпраздновали помолвку и меньше, чем через полгода, ещё и свадьбу. Во дворце ходили слухи, что это из-за беременности леди. Если раньше Люцерис хотела сечь языки, в те дни она мечтала удавиться сама. Чем счастливее и крепче становился брак Джейса, тем стремительнее разваливался её собственный. Хотя Люцерис бы ещё поспорила, было ли там что-то, о чём стоило бы жалеть. Состояние принцессы ухудшалось, она хирела день ото дня, задыхаясь в тяжёлых стенах замка, но хранила молчание, не смея совать нос, куда не следует. Люцерис по-прежнему считала, что для Джейса не найдётся спутницы лучше неё, ведь, в отличие от всех остальных, её любовь была чистым, незамутнённым выгодой и сделкой чувством, и всё же ничего не делала, чтобы расстроить этот брак. К Бейле она тоже была по-своему привязана и вполне искренне любила кузину. Люцерис молчала, и это никому не мешало. Никому, кроме Эймонда. — Тебе пора бы смириться, — говорил он, и в этом так отчётливо чувствовалось раздражение, что даже через силу Люцерис закатывала глаза. А ещё улыбалась: — Но ты ведь не смирился. Её посыл всегда был прозрачен: Эймонд не смирился, когда вместо дракона ему предложили свинью с крыльями, так не смирится и она. И это не изменит ни чья-либо злость, ни всего одна хорошая ночь. После неё у них с Эймондом были и другие, разной паршивости, но им так и не удалось получить настоящего удовольствия. Хотя Эймонду, наверное, нравилось, раз он продолжал приходить. Порой Люцерис порывалась спросить, иной раз и ей становилось интересно, о чём думает угрюмый муж в моменты, когда склоняется над телом и закрывает глаза. Представляет ли он кого-то ещё? Сожалеет ли обо всём? Но, кончая, Эймонд пачкал её, и Люцерис не хотела с ним говорить. Чаще она думала о том, что зря в детстве забрала всего лишь глаз. Нужно было брать жизнь, и тогда они оба сейчас не мучились бы. — Зачем? — повторяла она, стоило Эймонду излиться и лечь сверху в попытке отдышаться. — Мы уже пытались. Эймонда эти вопросы раздражали. В тот раз Люцерис потеряла ребёнка. Она видела в этом знак — их союз противен богам, ну а Эймонд назвал её дурой. — Значит, попробуем снова, — отвечал он, обиженно поджимая губы. Деталь, едва заметная в темноте, но Люцерис всегда безошибочно узнавала это выражение — оно родом из детства. Эймонд был нетерпелив и напорист, он никогда не любил, если что-то не по его. Точно также он отвечает ей и в ту, их последнюю ночь. Отвечает, а ещё не уходит. Наверное, решает остаться, чтобы она не свела его старания на нет. Люцерис прячет улыбку — в такие моменты она верит, что на самом деле Эймонд также тоскует в браке, как и она. Но это неважно. Всë неважно. Завтра они летят в Штормовой Предел.