У богини ночи было двое сыновей. Гипнос, бог сна, покровительствовал избранным: царям, воинам и героям. Его жилище заросло тысячами маков, хранящими в своих коробочках беззаветные сновидения. Все, кого Гипнос касался алым цветком, погружались в сладкий сон.
Когда среди камней на дороге попадаются первые расколотые черепа, Чанбин понимает, что он на верном пути. По мере продвижения их становится все больше, и остатки изуверского пиршества собираются в красноречивые груды. Чанбин обходит их осторожно, переступает через части доспехов и кости: почти истлевшие, и совсем свежие, с редкими подгнившими лоскутами мяса. Неудача или излишняя самонадеянность сгубила их бывших обладателей — Чанбин не знает. Он шнурует голенища сапог покрепче и надеется только, что судьба будет к нему благосклоннее. Чанбин — прирожденный герой. Едва выучившись держать в руках оружие, он уже рвался навстречу чудовищам, что круглогодично наводили страх на жителей полиса. К неизвестно-опасному Чанбина тянуло с самого детства, и родители приложили все усилия, чтобы он вырос достойным человеком и воплотил все устремления в явь. Так и случилось. В походах Чанбин проводил больше времени, чем в собственном доме: тайны, скрытые за пределами, отчетливо звали его по имени. Он еще не перешагнул третий десяток, а уже снискал незримый плащ из подвигов и признание сограждан. В Дельфах Чанбин слыл народным любимцем, потому что возвращался из путешествий с трофеями — неизменно. От лани с ветвистыми рогами, с упоением разорявшей людские посевы, осталась лишь выделанная шерсть, которую царь почетно вывесил в тронном зале. Теперь она сулила щедрое плодородие каждому земледельцу. Целебную кровь василиска лекари пустили на изготовление амулетов и снадобий. Коварные гарпии, ободрав бока, больше не порывались похищать городских детей. Их перья, приносящие удачу, распределились между лучшими из полководцев. Добытую кожу пятнистой саламандры ткачихи перекроили на прочнейшие стеганые жилеты, оберегавшие бойцов на поле брани. Гигантская стрекоза оставила свои вуалеподобные крылья: они переливались на подоле платья храмовой жрицы. Плотоядные летучие мыши обломали стальные зубы и не тревожили больше жителей непрошенными визитами. Первым же сраженным созданием был свирепый двуглавый змей. Отравленный клык мертвого монстра обагрил ядом кинжал победителя. Въевшись в сталь, отрава превратила лезвие в смертоносное оружие. Чанбин укутал его в два слоя плотного льна и подвесил ножны на бедре, чтобы использовать, когда одного копья станет недостаточно. До сего момента то была единственная добыча, которую он оставил себе. Как память. Царь отмечал достижения Чанбина лавровыми венками из чистого золота, сияющего в вечности, как и закрепившаяся героическая слава. Они хранились в родительском доме, пока их обладатель искал в наставлениях оракула новый зов судьбы. Находил — и отправлялся в путь. Семь мертвых чудовищ позади, и одним богам ведомо, сколько таких же его поджидало в будущем. Теперь дорога Чанбина лежит прямиком в горное логово — за особенным трофеем. По преданию, слезы гиперборейского коршуна исцеляют любую хворь. Трудно переоценить, как важен будет этот дар для жителей его полиса. Особенно — для матери, что с неделю слегла, пораженная болезнью, незнакомой даже опытным эскулапам. Поэтому Чанбин без сомнений шагает вперед по извилистому серпантину. Над ним нависают зазубренные гребни скал, путь постепенно выпрямляется и ширится на межгорье. Там, в самой глубине ущелья, под отвесными склонами, он и находит свою цель. На каменном возвышении — жутковатого вида гнездо. Чудовище свило ложе из полуобглоданных костей незадачливых путников или воинов, осмелившихся посягнуть на его территорию. Мирно покоится клубок гигантских размеров, целиком — суставы, сухожилия и густые, отливающие блестящей рыжиной, перья. Маховые укрывают землю подле него слоистым ковром, а кроющие прилегают к телу как чешуйчатая кольчуга, оберегая единственное слабое место птицы — грудину. Она, как и макушка, цвета свежего молока, но сейчас этого не видать. Коршун умиротворенно спит, упокоив голову под одним из четырех массивных крыльев. Пока птица не подозревает о вторжении, Чанбин выглядывает из-за укрытия и обдумывает план действий. Тактическое преимущество упускать нельзя: дать чудовищу взлететь — пиши пропал. Чтобы мрачного сценария не допустить, он высматривает возможность для маневра. По поверхности скал зияют десятки темных ртов пещер: изнутри гора изрыта туннелями практически до основания. Развернувшись, Чанбин направляется плутать по коридорам в поисках удобной точки. В одном из закоулков — валун приличной величины, который сразу помечается на нарисованной в уме карте. Подходящее место обнаруживается над гнездовищем птицы. Чанбин подползает к отвесному краю и выглядывает вниз — медленно и остерегаясь дышать. Коршун все еще спокоен: перья вздымаются и опадают в такт размеренному дыханию. По памяти Чанбин возвращается назад. Он расстегивает пряжки на груди, и со спины сползает копье, участвовавшее в каждой из прошлых побед. Оно, может, и уступает по величине своим собратьям, зато в разы прочнее — за счет вышкуренной кизиловой основы. Листовидный наконечник из дельфийской стали венчает ударную сторону, на обратной же — металлическое кольцо, продетое в отверстие в древке. В сражении, помимо прикладываемой силы, существенную роль играет балансировка. Так что боевая мощь определяется не величиной, а мастерством владельца. Чанбина, любовно переделавшего оружие под себя, оно ни разу не подводило. Так что он решительно стискивает кожаную оплетку, и, используя копье как рычаг, слегка приподнимает примеченный камень. Тот поддается, хоть и с трудом. Помогая себе ногами, Чанбин налегает на глыбу всем весом, то перекатывая, то таща ее к выходу. На это тратится уйма времени, он еле шевелится, стараясь не шуметь. До края выступа валун добирается благополучно. Чанбин выуживает из поясной сумки сложенную веревку — не совсем обычную: руками человека такие не вьются. Она сплетена из кентавровых волос, и являет собой редкую милость сурового народа. Некогда разбушевавшийся пожар посеял среди обитателей леса панику и разворотил их жилище. Чанбин по воле случая оказался рядом, и, почуяв неладное, кинулся выносить детенышей из огня. Кентавры не отличаются дружелюбием к людям, но содействие оценили высоко. Непревзойденные охотники знают толк в силках на любую дичь, так что дар от них достался уникальный: крепче веревки свет не видывал. Сейчас ее качества пригодятся как нельзя лучше. Чанбин перевязывает кольцо на копье на два узла и разматывает веревку по всей длине. Затем еще раз прикидывает расстояние до гнезда и обходит валун. Последние секунды спокойствия растворяются в затишье. Чанбин упирается в глыбу плечом, и, задержав дыхание, толкает его вниз. Камень обрушивается на левую пару крыльев с мокрым треском, пригвоздив их к земле. Прежде, чем о стены бьется неистовый рев, Чанбин замахивается копьем и сигает с обрыва. Он приземляется аккурат на широкий загривок, с хрустом всадив наконечник промеж вздыбленных перьев. Гравитация оказывает существенное подспорье. Коршун вскидывается, и лезвие проникает глубже — почти до половины древка. Перехватив веревку, Чанбин соскальзывает вниз, как по канату. Трение обжигает ладони, но до них нет никакого дела: почувствовав под ногами твердую землю, он перекидывает петлю вокруг птичьей шеи и резко дергает на себя. Чудовище истошно визжит и предпринимает попытки метаться — безрезультатные. Чанбин валится на спину, сжимая тиски изо всех сил, и тянется к кинжалу свободной рукой. Когда лезвие пронзает грудь коршуна, вспоротая кожа окрашивает кипенные перья в бурый. Небо хмурится тучами. Чанбин зажмуривается, стискивая покрепче путы. Птица выворачивает поломанные крылья и судорожно хлопает целыми, поднимая столбы из щебня и мелких камней. Но взлететь — даже вскочить на лапы — не может. Гулкие грозовые раскаты вторят ее утробному вою. Окровавленные перья разлетаются клочьями. Яд стремительно просачивается внутрь, чудовище слабеет. Его зрачки-щелочки вращаются в предсмертной агонии. Мышцы сокращаются в последний раз. Птица вымученно клонит голову, и в уголке ее век скапливается влага. Чанбин поспешно вытаскивает флягу из козьей кожи, наполняя сосуд целительной жидкостью. Гиперборейский коршун испускает тяжелый вздох, прикрывая глаза — уже навсегда. Чанбин отталкивает от себя отяжелевшее тело и отползает в сторону. С облегчением растягивается на пыльном полу и переводит дух. Слезы пасмурных облаков смывают кровь с его лба.***
Обратная дорога необъяснимым образом запутывается. Чанбин не замечает, как местность вокруг теряет знакомые очертания. Лес — сплошное плетение голых веток — закругляется в тоннель, ведущий вглубь дремучей пущи. В изогнутых стволах деревьев угадывается похожесть на людей, замерших в неестественных позах. Фигуры хаотично торчат из-под земли, грозно нависают и цепляются крючковатыми сучьями. Морщинистая поверхность коры — мешанина из неровной кожи, испещренной старостью. В лопнувших трещинах она обугливается, точно подернутая некрозом. В хоре снующих насекомых громче других скрипит саранча. Не желая задерживаться в этом удручающем унынии, Чанбин напролом продирается через густые заросли. Когда землистая просека осыпается песком под подошвами, глушь будто отсекает. Чаща брезгливо выплевывает Чанбина на пустынный берег. По краю водоема частоколом разросся жесткий тростник. В обкусанном русле вода бежит ленивым траурным потоком: словно кто-то неосторожно пролил чернила. Ее гордое одиночество не беспокоят ни шум ветвей, ни голоса лесных обитателей. Здесь повелевает тишина, настолько кромешная, что в ушах отстукивают крохотные колокольчики. Путь оканчивается у дуба, поваленного наперекор слабому течению. Дерево разбухло от долгого пребывания в воде, корни основательно упираются в илистую почву. Крона ствола касается противоположного берега: обнадеживающе-светлого, не закрашенного мглой. Навскидку, до туда нетрудно добросить копье: не так уж велика дистанция. Но и зацепиться на опустошенном пространстве не за что: по ту сторону лишь пара засохших измятых кустов. Так что Чанбин решает воспользоваться единственной доступной переправой. Он запрыгивает на первую торчащую корягу, тут же перескакивает к следующей, опасаясь потерять равновесие. Чанбин хватается за огрубевшую кору и подтягивает себя, заползая на горизонтальную плоскость, на удивление — сухую. Острие копья отмечает глинистое дно, и, используя оружие как опору, Чанбин осторожно шагает дальше. В угольной воде не видно даже собственного отражения. Промозглый туман расстилается кудрявой дымкой под ногами. Он поглощает цвет и понятие времени: подкрадываются непроглядные сумерки. В нос забиваются запахи тины и подгнившей сырости, рельеф дерева обманчиво вытягивается вдаль. Чанбин не останавливается, минуты складываются в десятки, но берег не приближается совсем: все издевательски маячит где-то на уровне горизонта. Непроницаемый болотный воздух оседает паклей на затылке. На плечи наваливается тяжесть всего земного шара, а ноги сковывают призрачные кандалы. Медленный монотонный ритм сердца убаюкивает, неумолимо клонит к краю реальности. Седая пелена рассеивает зрение, ехидно подталкивая сделать неверный шаг. Когда она своего добивается, Чанбин вязнет в прогорклом мареве и даже не понимает, что что-то не так. Объятий речной пучины он уже не чувствует. Сон крадет сознание прежде, чем всплеск воды тревожит тишину короткой прорехой.***
Ласковый шум ветра — первое, что распознает Чанбин, приходя в себя. Тело со всех сторон обернуто в пуховое одеяло, безопасное, как в родной постели. Какое-то насекомое карабкается по переносице и раздражает кожу тонкими лапками. Отогнать эту неприятность не выходит: рука совсем не слушается. Чанбин неохотно приоткрывает веки, медленно фокусируя взгляд на ночном небе, и вдыхает — тяжело и рвано. С кончика носа срывается напуганный светлячок. Обнаружив себя лежащим на необычайно мягкой траве, Чанбин шерстит закоулки памяти. Ответа, как из последнего воспоминания он переметнулся внезапно сюда, не находится. Но, по сравнению с хитрым бесконечным мостом, здешняя идиллия кажется искренней. Чанбин не сразу понимает, почему вообще видит в темноте. Когда мимо проносится горящий фонарик, он присматривается: светлячков здесь целый легион, все поляна залита холодным свечением. Они собираются в стайки, и тянутся длинными мерцающими лентами, и рассыпаны в зарослях созвездиями из желтых бусин. Вид, конечно, завораживает, вот только проблема с координацией — все еще насущная. Конечности свинцовые: Чанбину приходится приложить усилие, чтобы просто повернуть голову. А перед глазами вдруг вырисовывается бледный профиль. Человек — по крайней мере, по первому впечатлению, — лежит рядом, но ногами в противоположную сторону. Судя по безмятежному виду, дремлет. По-девичьи пухлые губы точно выкрашены гранатовым соком, и ровный, как с фресок, нос. Растрепанные волосы мешаются с травинками. В черноте прядей поблескивает золотая сережка с подвеской в виде перышка — изящная и тонкая, как папирус. Ресницы подрагивают, и незнакомец, вероятно, почувствовав на себе чужой взгляд, распахивает глаза. Он отзеркаливает действие Чанбина и поворачивается, тут же озаряясь приветливой улыбкой. — Ты проснулся! Чанбин не уверен в этом до конца, потому что лицо напротив больше похоже на продолжение грез. Подозрительно симметричное, ни одного изъяна. — Добро пожаловать в мой дом. — он мигом поднимается, грациозно вытягиваясь во весь рост. Пытается, наверное, достать до блеска насекомых над головой, иначе зачем ему еще быть таким высоким. Чанбин не завидует, нисколько. Ему, если очень нужно будет, нетрудно и с травы наловить. От философских рассуждений отвлекает чужая рука, по-хозяйски просунутая под шею, другая — настойчиво тянет за плечи. Усадив онемевшее тело в вертикальное положение, незнакомец поднимает Чанбина за щеки, внимательно выискивая что-то в лице. Зрачки у него — точная копия безлунного неба над головой. — Целехонький. — он заключает с вопросительной интонацией, словно и сам не верит, и плавно отстраняется. Чанбин силится вспомнить, умели ли мышцы вообще когда-нибудь двигаться. Голова неестественно давит бесполезным мешком. Странное чувство — будто проспал не несколько часов, а как минимум пару лет. Он зевает, прогоняя остатки забытья, и встряхивает руками, восстанавливая кровообращение. Штаны по колени в землистых пятнах и засохших разводах от стылой воды. Расшнурованные сапоги вместе с сумкой и всем оружием приминают зелень неподалеку. — Мне, кажется, очень повезло. — хрипло выдавливает из себя Чанбин, отмечая, что и язык подчиняется с трудом. — Может, это везение, а может, моя благосклонность. — доносится откуда-то сверху, — Имя свое помнишь? Чанбин представляется. — Удивительно. Значит, река не успела полакомиться воспоминаниями. К сведению, твоего спасителя зовут Хенджин. Он весь в белоснежных одеждах: запястья по пальцы скрыты парусами рукавов, вокруг долговязой фигуры драпировка спадает параллельными складками. Торс перевязан вычурно расшитыми лентами, а по краю воротника золотые нити формируются во вьюнки. На долю секунды Чанбин сравнивает эту картину с колоннами храма, возведенного по центру полиса в честь светлоликого бога. Но фантазия рушится, стоит только Хенджину двинуться: невесомая ткань обволакивает каждое его движение. Когда он делает несколько шагов, поляна меняется вслед за ним: покрывается цветом, плывет алыми лужицами, собираясь в одно огромное пестрое озеро. Под босыми ступнями сотни маков распускаются крошечными огоньками. Ветерок рябью проносится по бархатной глади, она переливается всеми оттенками красного. Их растительно-сладкий аромат наполняет легкие мгновенно и до краев. Раньше Чанбин был уверен, что маки — цветы-симулякр, они, как правило, не имеют никакого запаха. Но они и не светятся в ночи так таинственно, словно искупаны в фосфоре. Все здесь иначе. Вместе с этим открытием Чанбин в сверхъестественной природе своего благодетеля убеждается окончательно. — Ты ведь бог безоблачных снов, верно? — он переводит взгляд на статную фигуру. — И как ты только догадался. — Хенджин отзывается с горделивой усмешкой. — Оракул рассказывала мне, что ты покровительствуешь царям и героям. — Поэтому ты и здесь. Чанбин теребит в пальцах закрытый бутон и не то чтобы удивляется. С божественным ему сталкиваться до этого момента не доводилось, но, когда вся жизнь состоит из встреч с непостижимым, привыкнуть нетрудно. Он уже что угодно готов воспринимать как должное. Так что Чанбин не испытывает потребности пасть ниц, петь хвалебные оды и благодарно целовать руки. В конце концов, сохранение его жизни — прямая обязанность покровителя. Да и выглядит он достаточно человечным, за исключением, разве что, чарующей внешности — ее б запечатлеть. Чанбин, к сожалению, ни рисовать, ни скульптуры высекать сносно не умеет. Но вполне естественное желание в нем все-таки просыпается. — Я могу тебя чем-то отблагодарить? Хенджин оживленно кивает, позвякивая сережками. — Да, и я уже придумал, как. Недавно паскудный сатир украл мой венок, — он указывает на сиротливо пустующую макушку. Пышная корона из листьев и пунцовых лепестков представляется на ней слишком отчетливо. — Если вернешь — считай, мы в расчете. Но сначала приведем тебя в порядок. Чанбин сгребает свои пожитки, но сапоги решает не надевать. С пробуждения сохраняется только одно неудобство — жажда, иссушившая организм до песка в горле. Трава пружинит и мягко щекочет лодыжки, пока Чанбин смирно бредет по тропе за Хенджином. Перед хозяином поляна почтительно расступается. Заросли постепенно редеют и выводят к невысокой пещере, сложенной из кремовых сталагмитов. При ближайшем рассмотрении это оказывается мрамор: мастерски обработанный и с резными геометрическими узорами. Известковые уступы покрыты ковром молодой зелени, Чанбин чуть не поскальзывается на спуске. — У меня там родник, напьешься и выстираешь вещи. — поясняет Хенджин, прошмыгивая в полукруглую арку первым. Изнутри — тоннель с гладкими слоистыми стенами, уходящий вглубь под еле заметным уклоном. По периметру выставлены чаши с маслянистой жидкостью. Когда Хенджин проходит мимо, они вспыхивают: без искр и дыма. Языки пламени загадочно отплясывают на каменном рельефе. Чанбину пора бы не обращать внимание на то, чего он здесь не может объяснить. Скоро они добираются до хорошо освещенного грота. По центру — кубическая плита из обсидиана, накрытая бордовой скатертью с кисточками. На ней грудятся глиняные ступки, кувшины с белым песком и россыпь пустых склянок. Из пухлого мешка в углу выглядывают свежие лимоны. По стене снуют змейки из незнакомых слов: поверхность исписана почти полностью. Чанбину вся эта картина напоминает рабочее место ремесленника. — Что ты тут делаешь? — Варю нектар из маков. — отзывается Хенджин и добавляет назидательно, — Это общеизвестная информация. Неужели ваш любимый оракул в голову не вбила? Чанбин отрицательно мотает головой. В учениях прорицательницы или не было ничего подобного, или он просто запамятовал. Внимание на себя перетягивает тихое журчание сбоку. С высокого свода безостановочно торопятся прозрачные ручейки, объединяются друг с другом и собираются во впадине на дне. На мраморе — никаких следов эрозии. Бирюзовое озерцо, тем не менее, не конечная точка: аккуратная оградка уводит поток за пределы пещеры. — Куда она двигается дальше? — интересуется Чанбин, зачерпывая воду сложенными лодочкой ладонями. Долгожданная влага стекает по глотке прямо до желудка, окатывая внутренности прохладой. Жажда так замучила, что даже обычная вода сейчас вкуснее амброзии. Чанбин последнее не пробовал, но уверен. Он блаженно облизывает губы и зачерпывает еще. Ощущение исцеляющее. — Ты же видел, куда. Течет через лес теней, а потом — в царство мертвых. Резко поперхнувшись, Чанбин закашливается. Он вытирает подступившие слезы и разворачивается с немым вопросом. Заливистый хохот Хенджина свидетельствует, что произведенным эффектом он крайне доволен. — Успокойся, ничего не будет. Стал бы я тебя спасать, чтобы так сразу травить? Чанбин недоверчиво хмурится, потому что понятия не имеет, чего от него ждать. Кто вообще знает, какие развлечения в почете у своевольных богов. От греха подальше Чанбин решает, что пить больше не хочется. Он переходит ко второй задаче: расшнуровывает ворот и стаскивает рубашку, погружая ее в своеобразную купель. Вода услужливо смывает все: и запекшуюся кровь коршуна, и напоминание о роковой ошибке на реке, и все собравшиеся за время похода пятна. Пока Чанбин энергично трет рукава, из-за спины доносится вопрос: — Ты не думал к атлетам примкнуть? — Никогда не хотел этим заниматься. Проведя большую часть жизни в гимнасии, Чанбин, тем не менее, в спортсмены не метил. Вот учиться и тренироваться с ними — дело полезное. До того, как вырваться из города, он дни напролет то заучивал поэмы за деревянной скамьей, то вытачивал себя на стадионе. Там, под палящим солнцем и в окружении колонн, имелось все необходимое: полосатые дорожки для бега — часто наперегонки с лошадьми, ямы для занятий боевыми искусствами, перекладины и бронзовые метательные диски. Однажды в качестве упражнения и в исключительно ради науки удирали от львов. Справились все — слишком высока была цена проигрыша. В другой раз устроили локальное соревнование, кто скорее дотащит в гору повозку с мешками песка. Соученики, как правило, тренировали мускулатуру, поднимая на плечи телят, Чанбину, за неимением крупного рогатого скота в хозяйстве, пришлось купить у соседей поросенка. В упитанного кабанчика тот вырос гораздо быстрее, чем ожидалось, но Чанбин с ним не расстался. Пыльный пятачок стерпелся, полюбился, оказался на самом деле вепрем, но, одомашненный, довольно просидел на шее до конца обучения. Возможно, благодаря этому Чанбин и прибежал с повозкой первым. В общем, победу на Пифийских играх ему неоднократно пророчили. Чанбин же смотрел на гигантскую статую полубога, убивающего гидру, и очень хотел быть на него похожим. Впоследствии атлеты вели ожесточенные междоусобные войны за лавровые венки, Чанбин вел такие же, но за золотые листья и выбрав в противники чудовищ. Лавр — во всех полисах уважаемое растение, но перевес очевиден. Когда рубашка приобретает девственно-чистый вид, Чанбин перекручивает ее и выжимает досуха. Затем растерянно пялится в ровную каменную кладку: тут и повесить негде. Хенджин, предвосхищая очевидное, вклинивается снова — и странным тоном. — А штаны? Странным — потому что с укором, с каким мать наказывает ребенку мыть руки перед едой. Чанбин оглядывается через плечо: Хенджин невозмутимо сидит на краю плиты и болтает голыми пятками. — Ты так и будешь смотреть? — Да. — А ты не можешь, ну… — слова неловко стопорятся на языке, — …отвернуться? — Что сделать? — оскорбленно вскидывает брови Хенджин, — Может, мне еще в другую комнату выйти? И обводит единственный грот руками. — К тому же, я у себя дома. Тебя что-то смущает? На самом деле, Чанбин не задумался бы, если бы тот сам на штаны не указал. А как встретил сверкающие подозрительным интересом зрачки — так робость взяла. Они не просто смотрят. Взгляд ощущается почти физически — цепкий и пронзительный, как за животным каким-нибудь диковинным. — Если ты стесняешься, то я тем более останусь. Может, я и не верховный бог, но во снах тебя неизменно встречал и неплохо выучил. Например… Хенджин легко спрыгивает и в два шага оказывается рядом. Уверенно мажет по подбородку указательным пальцем. — Вот это — тебе в семь лет заехали деревянной доской. Кровищи было с настоящий потоп, а вот слезинки — ни единой. Родители страшно переволновались, а ты товарищам потом хвастал, что дрался с грифоном. На предплечье рисуется неровная окружность. — Здесь в позапрошлом году были зубы василиска. Ты едва не помер от интоксикации и в бреду просился сыграть на лире. Когда начал орать на весь асклепион, тебе инструмент из дома притащили, лишь бы умолк. Он чертит линию на животе, поверх вытянутой белой полосы. — А тут совсем недавно отметилась тупица-гарпия. Сам виноват, между прочим, надо за лапами следить, а не драть перья на хвосте. Они никакие не магические на самом-то деле. Чанбина осыпает градом горячих мурашек. Он тут же оборонительно складывает руки на груди и отступает назад. — Хорошо-хорошо. Я понял, ты все знаешь. — Не все, ты спишь лишь половину жизни. Но я не о том. — одухотворенный Хенджин начинает умничать, — Строение человека повторяет гармонию вселенной. Каждая клетка вашего организма пронизана золотым сечением, пропорциональна микрокосмосу, само совершенство. К слову, поэтому и мы, боги, выглядим также. Чанбин молча слушает нотацию, которая, если быть честным, ему до одного места. Которое он далеко не по причине стеснительности не оголяет. — Так что снимай штаны. Не ерничай, Бинни, чего я там не видел. Пару мгновений спустя выясняется, что умудренный опытом бог кое-чего все же упустил. Потому что под штанами скрывается еще и замысловатая набедренная повязка. Хлопнув ладоши, Хенджин покатывается со смеху. — Это еще что такое? — Сублигакулум, — сдержанно ворчит Чанбин. — Чего-о? — Шорты, коротко говоря. Как ты верно отметил, я не атлет и для скульпторов не позирую. Мой отец с Апеннин, они там наготу пережитком прошлого считают, вот и меня приучил. Это удобнее, чем кажется. — объясняет Чанбин, и добавляет для убедительности, — Ты бы попробовал без трусов по скалам полазить. Завыл бы. — Ох уж этот ваш прогресс. — Хенджин неопределенно фыркает, закатывая глаза.***
На цепочке болтается склянка с темной жидкостью, сваренной в недрах покинутой пещеры. Хенджин навесил самодельный кулон, провожая в путь, и дал наставление: одна капля макового нектара способна усыпить кого угодно. Эффект временный и не смертельный, но в сочетании с ядом двуглавой змеи сработает безотказно. Если возникнет необходимость. Лес дышит и распевается трелями незнакомых пташек. Сквозь лиственные кроны просачивается нерешительный рассвет. По эту сторону реки все иное: непривычно дружелюбная роща — настоящий плодовый сад. Она то и дело вьется виноградными лозами, прячет под кусты тесные скопления облепихи, гнет ветви под весом крупных яблок. Чанбин сосредоточенно вглядывается в протоптанную тропинку. Он обходит трухлявый пень, укрытый мхом и островками дождевых грибов. Варварски ободранный фиговый куст не остается незамеченным: от него зигзагом скачут следы маленьких копыт. Отпечатки на земле еще свежие: значит, тот, кто их оставил, совсем близко. Чанбин притормаживает у раскидистых ветвей орешника. В полисе такие деревья ввиду редкости настрого запрещено рубить. Волокнистая оболочка плодов высохла и полопалась, породив тучу морщинистых древесных скорлупок. Царские орехи — необычайно ценная добыча, учителя все детство талдычили, что они наделены особой жизненной силой. А еще — что они способны мыслить, потому что похожи на мозг. Чанбин в этом сильно сомневался. В полисе эти орехи используют и в кулинарии, и в качестве красителя для волос и шерсти. Лекари — тем более с руками оторвут. Чанбин припоминает даже, что сосед как-то умудрился сварить из них крепкую настойку. Требовал потом срочной аудиенции у оракула, чтобы ее угостить. Неизвестно, чем история закончилась, но, вероятно, чувства там потонули в храмовом источнике. Жрецы ведь пьют только из него. Так или иначе, находка напихивается в сумку целыми пригоршнями. Пока Чанбин утрамбовывает орехи, над головой вдруг со свистом проносится что-то красное. Снаряд с треском отскакивает от ствола и валится на землю. Перезрелый гранат под ногами рассыпается зернышками, как рубинами из раскрытой шкатулки. — Пигмейское вторжение! Караул! — вопит невидимый стрелок. Обернувшись на звук, Чанбин улавливает движение в кустах: в зелени мелькает рыжее пятно. Чанбин резво бросается вдогонку и несется, перескакивая через растительные преграды. Пытается не упустить маячащую шерсть в зарослях, но она то справа, то слева, то вовсе теряется. Чем дальше, тем отчетливее Чанбин понимает, что его просто дурят. Когда дыхание сбивается окончательно, сатир так и не показывается. Чанбин разочарованно выругивается вслух. Он не сразу понимает, что нашел кое-что поважнее. В тени гранатового дерева валяется амфора из-под вина, явно причастная к сбитому прицелу козлоногого. Не зря сатиры — ближайшие прислужники бога празднеств: пьянством они грешат сверх меры. Чанбина интересует другое: на горке собранного инжира покоится венок — он тоньше, чем представлялось, но определенно тот, из-за которого вся эта авантюра и затевалась. Ровно в тот момент, когда пальцы Чанбина смыкаются на нежных стеблях, с другой стороны в них же вцепляется меховая лапа. Бесшумно подкравшись, антропоморфное создание с недоразвитыми рожками визгливо хихикает. Тело покрыто кудрявой шерстью — полностью, кроме физиономии и голого пуза. — Ты что же, позарился на то, что мое? — Не твое, если краденое. Чанбин имел неосторожность понадеяться, что справится с задачей мирно. Бородатая морда саркастически кривится. — Я подумал, нашествие низкоросликов, а тут всего лишь смертный! — На себя посмотри! — оторопев от нелепости обвинения, Чанбин повышает голос, — Ты и до трети человека не дотягиваешь. — Трети нормального человека. — сатир парирует немедленно, — Тебе я почти по пояс. Чанбин сердито цокает. Схватить бы мерзавца за копыто и потрясти хорошенько, чтобы хоть часть язвительности вывалилась. Но порвать венок не хочется, отпускать — тоже. Сатир тем временем замечает склянку на груди и задиристо гогочет, тыча оттопыренным пальцем: — Ты теперь на побегушках у владыки снов? Это, вообще-то, работает в обратную сторону. — И в обратную тоже работает. Отдай. — Да что ты говоришь. Ты всамделишный болван или искусно притворяешься? Чужое ехидство не давится озлобленным взглядом. Результат прямо противоположный: гаденыш распаляется сильнее. — Головешка вся в мороке, а ты наивный, как агнец на заклание. Хотя, судя по размерам, ты кабанчик, отправленный на жаркое богам. С золотой лаврушкой! Кабанчик, оказавшийся вепрем, который год живет в окрестностях дома и наверняка сейчас скучает. Убедившись, что слова будут безнадежным аргументом в изначально сомнительном споре, Чанбин с коротким вздохом тянется к рукояти кинжала. У сатира тут же — озабоченно вздыбленная шерсть. — Ишь, какой вспыльчивый! Уже и пошутить нельзя. Не спеши, не нужен мне твой поганый венок. — убрав наконец лапы, он ворчливо приваливается к корням и нашаривает кувшин с остатками вина. — Да подавись. На боге он был таким красивым, а здесь — только в хандру вгоняет. Проваливай в подземное царство, полудурок. Тебя уже заждались. Чанбин пропускает чужой треп мимо ушей, изучая хрупкие стебли на предмет повреждений. Вроде бы целые, только поблекшие соцветия в них безжизненны и печальны. Сумка переполнена, поэтому трофей занимает место за пазухой. Чанбин разворачивается, ловя спиной поток нескончаемой брани. То ли еще будет.***
Когда Хенджин надевает возвращенный венок, лепестки моментально расправляются и наливаются жизнью. Румянец на его щеках — им в тон, а очаровательное пятнышко под нижним веком — точь-в-точь маковое зернышко. Заглядевшись, Чанбин едва сдерживается, чтобы его не смахнуть. Он берет себя в руки и щедро жалуется на несносного сатира, на что Хенджин согласно кивает, поддерживает патетическими вздохами. По пути к реке он просит вспомнить, как Чанбин угодил в ее лапы — тогда, перед самым их знакомством. Окруживший лес встречает хозяина лицемерием: заискивающе прячет свою жуть подальше. Не слышно ни насекомых, ни трескучих ветвей, потому что Чанбин без остановки и в красках описывает крайний из подвигов. Представляет любящие глаза матери и гордые — отца. Он ловит проскользнувшую под локоть холодную руку, отпинывает мелкие придорожные камни и заливается: об оставшихся в истории чудовищах, тех, что Хенджин и сам изредка видел в его кошмарах. Болтает Чанбин вплоть до момента, пока мгла между деревьев не складывается в песчаный берег. На границе своих владений Хенджин широко раскрывает объятия, Чанбин заворачивается в них в счастливом предвкушении. Собирая ткань рубашки под пальцами, Хенджин шелестит, что теперь проблем с переправой не будет. Замкнув прощание пожеланием удачи, он тает на плечах сизой дымкой. Аромат мака эфемерно полосует воздух у носа. Чанбин рефлекторно тормозит перед стволом дуба, что оборвал падением прошлую попытку. Но словам Хенджина нет повода не верить, поэтому он решительно взбирается на грубую кору. Когда Чанбин шагает вперед, туман не оседает на макушке, не тянет из пропасти крюкастые пальцы, лишь мягко подталкивает в спину. Противоположный берег оказывается под ногами быстрее, чем ожидалось. Сорвавшись с места, Чанбин спешит в привычные пейзажи: прямиком к матери, которая все еще нуждается в лекарстве. Перелетев порог дома, он с колотящимся сердцем припадает к ее постели. Выгребает из сумки отвоеванный трофей и вкладывает его в обессиленные руки. Живительная жидкость поправляет здоровье сразу же. Мать приподнимается на подушках, ошарашенная внезапным улучшением самочувствия. Она растроганно целует Чанбина в макушку и благодарит богов за исцеление и за прекрасного сына. У Чанбина — глаза на мокром месте и свалившийся с плеч груз. Тепло родных стен пахнет пшеницей и печеными яблоками. Временно ненужное, копье подпирает угол комнаты. Отец обещает закатить к вечеру двойное празднество, а сестра виснет на поясе, выпрашивая сувенир. Орехи из сатировой рощи приходятся как раз кстати: младшая удовлетворенно забирает себе несколько штук, остальные мигом расходятся среди нуждающихся. Царь вновь прилюдно коронует Чанбина золотыми лаврами. В прожилках драгоценных листьев поблескивают солнечные лучи. Собравшиеся в пятно граждане аплодируют и сыплют поздравлениями. Чанбин принимает все почести, и с ними — букет цветов, не находя среди них ни единого алого. Родители подбирают для награды очередной прозрачный купол. Во время пиршества столы усыпаны яствами, как из рога изобилия. Горками теснятся маслины, маринованные в винном уксусе, мягкий овечий сыр, овощи в оливковом масле. Между закусками — прожаренное на углях мясо перепелок и похлебка из говядины с ароматными травами. А в плетеных корзинках — толстые ломти хлеба из домашней пекарни. Лучше выпечки по всему полису не сыщешь. Это всем известно. Но Чанбину кусок в горло не лезет. От стен в главном зале отскакивает гомон голосов. Дома часто так: туча народу и не слышно собственных мыслей. Разбавленное персиковое вино обжигает глотку. Чанбин путается в нотах, играя для гостей на лире, но оплошности никто не замечает. К десерту — жареным каштанам и румяным сливовым пирогам — Чанбин соскальзывает с ложи, прихватив с собой тарелку с яблоками. Наведывается в перелесок за домом и оглушительно свистит. От раздавшегося следом топота едва не дрожит земля. Вепрь с радостным визгом сшибает хозяина с ног. Метелка на хвосте хлестает воздух. Он игриво бодается, тыкается под ладонь пятачищем, фырчит под почесываниями. Учуяв угощение, питомец сочно хрустит яблоками. Когда улицы затягивают сумерки, Чанбин ныряет в натянутые поперек кровати шкуры. Матерчатая пуховая подушка впивается в щеку иголками. Несмотря на обилие шерстяных одеял, постель жесткая, будто сплошной каркас. Чанбин надеется, что насыщенный день насильно сомкнет его веки, но этого не происходит: только мышцы ноют от усталости. Чанбин бродит по лабиринтам орнамента на потолке и ворочается у изголовья — до рассвета. Следующей ночью неприятный опыт повторяется. Задерживается на несколько дней, которые истерзанный разум воспринимает как один — невнятный, давящий на виски и искривленный шумовым фоном. Терпение натыкается на желание разбить голову о что-нибудь твердое, и там, на самом краю нервного истощения, становится невмоготу. От треклятой бессонницы Чанбин бежит на маковое поле. — Ты так быстро вернулся. — в зарослях его встречают полупрозрачные паруса рукавов. Хенджин все понимает: вероятно, по лицу, уже стекающему от усталости. Добравшись до манящих светлячков-фонариков, Чанбин не успевает и слова вымолвить, потому что глаза внезапно предательски слипаются. Он силится проползти по траве и уложиться рядом, обхватив ноги Хенджина в охапку. И проваливается в пропасть без сновидений — наглухо. То, что Хенджин не возражает, он понимает сразу после пробуждения — по обвитым вокруг шеи рукам и собственному носу, упертому в складки одежды на чужой груди. Нестандартное, но достаточно очевидное разрешение. Чанбин звучно зевает, решая, что обнять в ответ будет лучшей благодарностью. Хенджин все еще не высказывает недовольства. Время рядом с ним течет финиковым сиропом. В полисе — вдруг горчит словом «слишком». Слишком оранжевая черепица. Слишком выстриженные кипарисы. Слишком знакомые лица. Слишком ровные разговоры. Слишком сыро даже без дождя. Слишком длинный серпантин из ступеней. Слишком каркающий рынок. Слишком слепящие дни. Слишком беззубые просьбы. Слишком напористая народная любовь. Слишком удручающий покой. Он, на самом деле, должен волноваться предстоящим Пифийским играм. Но вместо этого обнаруживает себя на маковом поле — вновь. Хенджин клянчит лимоны у нимф из сада Гесперид и счищает корки с кристаллизованного меда. Он варит густой нектар для человеческих нужд и засахаривает лепестки — для себя. Складывает их горкой в отдельную тару и по просьбе расшифровывает надписи на стенах. Чанбин запоминает несколько латинских слов и довольно теребит кисточки покрывала на его столе. Хенджин близко дружит с богинями искусств и часто наведывается к ним в гости. Подробно описывает, как защищал его — Чанбина — игру на лире перед хранительницей музыки. Она обозлилась сильно и оправданно: инструменту Чанбин действительно мало времени уделял, всегда отвлекали занятия поважнее. Но за воинственную опеку — даже в таком вопросе, он благодарен, поэтому растирает крохотные зерна в ступке еще усерднее. Чанбину кажется забавным, что боги сплетничают о людях также, как люди — о богах. Затем Хенджин затеивает развлечение: вихрится на месте, прокручивая копье восьмеркой, перекидывает с азартом за спину и случайно роняет. Чанбин с готовностью демонстрирует, как поднять его, не нагибаясь. Наступив на середину оплетки, резким движением протаскивает древко назад, поддевает носком и подбрасывает в воздух. Оружие эффектно ложится в руку, Чанбин расплывается в победной улыбке. Он, на самом деле, редко к этому способу прибегает, но не покрасоваться — зря учить. Попытавшись повторить, Хенджин старательно заряжает древком себе между бровей. Чтобы образовавшаяся там минорная складка разгладилась, Чанбину приходится отругать собственное копье. Срабатывает. Взлохмаченные волосы стелются по коленям Чанбина и правильно ощущаются под пальцами. Бледные скулы собирают на себе всполохи огней светлячков. Под веком, в нетронутом тенью треугольнике, — маковое зернышко. Чанбин все-таки пробует осторожно стереть его с его лица. Просто чтобы убедиться, что не выйдет. Прощаться не хочется до боли в зубах. Потому что в городе — все еще «слишком». Чуть не отдавив ногу, бронзовый диск катится по крутому склону стадиона. Поднимать его совсем не прельщает. Буквы летописи в храмовых архивах панически разбегаются перед глазами. Вода в термальной ванне фантомно плещется ледяными чернилами. Ярусы алтаря — уже достаточно вычищены, чтобы продолжать возить тряпкой. Беседы с паломниками не вызывают былого трепета. Похвала мотивацию не взращивает. Кусок некогда любимого пирога с сыром пресно тает в рту. Чанбин отодвигает расписную тарелку и не помнит, когда в последний раз нормально ел. Как ни странно, голод организм не терзает, а засидевшаяся апатия — еще как. В его буднях она как у себя дома. Удушающе. Обыденно. Назойливо. Перекручено. Перекручено в два завитка, замкнутых перстнем, который преподносится Хенджину в следующий ночной визит. Тот с сомнением щурится на раскрытую ладонь. — Ты меня окольцевать собрался? Чанбин невозмутимо пожимает плечами. — Меня-то?! — глаза у него — точно тщеславные блюдца с пушистой каймой из ресниц. — А что с тобой не так? — Чанбин уточняет — специально. Он не особенно раздумывал о подтекстах, когда в поисках настроения забрел в ювелирную лавку: купил то, что слишком знакомо блестело. Украшение, как ему показалось, хорошо сочлось бы с перышком в ухе и вышитыми листьями на кромке воротника. Такое же чистое шлифованное золото. Людьми, как правило, любимое. Ответная реакция немного обидой колет. Ведь Чанбин — душой нараспашку, а Хенджин зачем-то в ней мусорит своим пренебрежением. Клонит к божественному происхождению, а на деле — ничем не лучше бескультурного сатира. Стало быть, богиня ночи не нашла в поле угла, чтобы ставить туда сына в детстве. Если оно у него вообще было. Кулак складывается на бестолковом перстне и сконфуженно опускается. — Не хочешь, ну и пожалуйста. Хенджин хищно подскакивает в следующую же секунду, останавливая запястье железной хваткой. Внезапно передумав, активно вытряхивает подарок. — Я не сказал, что не хочу! Только удивился, что тебе это вообще в голову пришло. И натягивает украшение поочередно на пальцы, подбирая подходящий. На безымянном перстень селится как влитой и гармонирует со всем остальным – что и требовалось доказать. Весьма польщенный Хенджин любуется им на вытянутой руке и выдает: — Ты либо гений, либо дурак. Чанбин предпочитает первый вариант. Шутка ли: окажись он не прав, значит, боги принимают подарки от дураков. А если же нет, годы в гимнасии мимо не прошли: Чанбин знает, откуда на самом деле растут корни этого слова. Изначально дурак — упертый, суровый и напористый. Твердо убежденный в своей правоте. И звучит оно вовсе не как оскорбление. Так что Чанбин совмещает в себе оба звания — с гордостью. Об этом он сообщает, не поясняя остальных звеньев логической цепочки. И тут же убеждается, что радовать могут не только сражения и трофеи. Переливчатый смех Хенджина справляется с этим ничуть не хуже. Рой светлячков — приятнее безжалостного солнца. Дикие черно-красные соцветия — роскошнее садовых букетов. Трава — нежнее шерстяных одеял. На лавки торгаши не выставляют душевного спокойствия. Хенджин отдает его забесплатно. Поэтому любое слово, которое он роняет, важнее даже предсказаний оракула. Простая арифметика: поле в третий раз ставит точку на конце дня. Походный узелок расстилается бежевым прямоугольником на примятой зелени. Там — не совсем обычная еда: янтарный миндаль, сушеная вишня и булочки с инжиром. Только сладкое и самое вкусное. Хенджин с интересом пробует новые для себя гостинцы и называет их достойным жертвоприношением. Чанбин откидывается на траву и рассказывает о любящей семье и далеком для него детстве, о не всегда завидной участи героев, о чудовищах — подробнее, чем уже известно, и о сложенных людьми легендах про богов. Последние Хенджина особенно веселят: образы знакомых он с удовольствием поправляет и залатывает. Из этого получается, что жители Олимпа не так уж далеки от людей: тоже подвержены порокам и слабостям, радуются подношениям, чешут самолюбие о молитвы и иногда смеются с гимнов, которые им пишут. Хенджин делится историей, как однажды подлил сонный нектар в вино верховного бога. По просьбе его жены: чтобы в войне победил народ, которому она покровительствовала. Для них десятилетнее кровопролитие — как за атлетов на играх болеть, такое же азартное развлечение. Хенджин просьбу выполнил, а потом прятался за усеянным звездами подолом матери, чтобы не отхватить нагоняй. К царице ночи никто соваться не решился — даже великий главный бог. Чанбин также прятался, когда обокрал зачем-то розовые груши в чужом саду. Потом, правда, все равно отругали — мог же ведь просто попросить. До красных щек пристыженный Чанбин решил больше так не делать. Когда желание провалиться сквозь землю обсохло и отвалилось, он еще пару раз повторил. Уже ради принципа: от пары груш соседи не обеднели и не поползли на площадь просить милостыню. Хенджин продолжает: — В награду за помощь меня пообещали женить. Я как услышал — лет десять из пещеры не вылезал. — Правда? Невеста была так плоха? — Нет, наоборот. Но я не хотел, как это — брак без выбора?! — Бракованный. — поддакивает Чанбин. Он на эти варварские традиции тоже скептически поглядывает и не переносит отсутствие права голоса. — Но теперь на такой случай у меня есть контраргумент. — Хенджин хитро машет рукой. Перстень все еще там, оборачивает завитками безымянный палец. Чанбин понимает, что погорячился обижаться тогда, Хенджин вовсе не по вине высокомерия растерялся. А почему все-таки принял — другой вопрос, который Чанбин задает только себе. Хенджин вплетает цветы в тонкие косички и поясняет, что наряжается так по праздникам. Чанбин вяжет атласные ленточки в его волосах и геркулесовые узлы из своих внутренностей. Потому что на календаре — самая обычная ночь. Этой ночью Чанбин высыпается, как кажется, на неделю вперед. Высыпается обломками, отесанными теплотой, прямо в руки Хенджина. В те, что не удерживают, отпускают утром без сожаления. В те, что принадлежат божеству, к которому что-то, кроме благодарности и почитания высказывать — глупо. Чанбину нет необходимости оформлять чувства ни в слова, ни в мысли. Он просто наслаждается короткой передышкой — у Хенджина под боком, под стучащим совсем по-человечески сердцем. И Чанбин — высыпается.***
После того прощания бессонница затягивается, потому что доходят вести от настоятелей храма. Пока организовывается аудиенция, Чанбин отсчитывает часы. Разговор с оракулом предвосхищает скорый поход, а значит — воодушевление и возвращение цвета будням. В полисе они перестали даже различаться в однообразной веренице. Борьба с чудовищами для Чанбина всегда была самой главной частью жизни, ее смыслом. Поэтому с проклюнувшейся надеждой он бредет вдоль узких вымощенных стен. В конце извилистого коридора — выход к амфитеатру. На плоской плите в самом его центре расположился пьедестал. Три золотые ножки утопают в испарениях ядовитого источника: зеленоватое облако продирается сквозь трещины в камнях. На нем, как на троне, восседает дева в длиннополых одеяниях. Когда Чанбин становится на колени перед ней, тихий голос расплывается в предсказании. Беда коснулась мореплавателей. В поисках сокровищ они взяли курс под крутые утесы, намереваясь достать с дна жемчужину неслыханной красоты. В своем усердии они не учуяли надвигающейся роковой тени, а когда чарующая песня коснулась ушей, все было уже предрешено. Судно напоролось на мель, экипаж — на смертоносные клыки, прячущиеся в обворожительных губах. Не сражение было — резня. Несчастные угодили в сети покрепче собственных — такие, из которых не бывает выхода. Сирена драгоценностями делиться не пожелала. Сыто вильнув чешуйчатым хвостом в зардевшейся воде, исчезла в пучине. Впервые пророчество оракула звучит несерьезно и не укладывается сразу в голове. Чанбин сомневается, что нужен там. Вестись на поводу у искушения — совсем не объективная проблема, а личный выбор. Да и жемчуг блага для народа не сулит — такого в царских закромах пруд-пруди. Чего стоит рисковать ради особенно красивой безделушки. У Чанбина от едкой смеси пихтовых благовоний и жженого воска слезятся глаза. Ядовитый пар — тоже не слишком радушный хозяин. Поэтому он решает убраться восвояси и предварительно наведаться в приморскую деревушку. Глупо вот так, без подспорья, лезть в пасти чудовищ. Чанбин этим никогда не промышлял, благодаря чему прекрасных дев с жабрами своей плотью не кормит. И не планирует. Подготовка привычно заполняет время: Чанбин советуется с настоятелями и копается в архивных пергаментах, чтобы обнаружить упоминания сирен. Слушает байки мореходов, по крупицам отсеивая полезное, получает схематичную карту — пропитанный рыбьим жиром свиток. Рисует свою, отмечая подступы к островным скалам, потайные закоулки и пути отступления — для страховки. Пробует даже море задобрить: прибрежные волны глотают позвякивающий узелок. В качестве подношения — горсть монет, и как ни странно, сухое ячменное печенье. Хенджин говорил, что владыка водной стихии к ним неравнодушен. Походная сумка постепенно пухнет. Картинки меняются — а предвкушение ни на одной не мелькает. Чанбин упорно продолжает, надеясь нащупать его позже. Возможность справиться с чарами существует: нужно заглушить сладкоголосую песнь. А способы — залепить уши воском или перебить мелодией лиры. Чанбин все необходимое укладывает с собой. И тот, и другой — варианты крайне сомнительные, но что еще остается. Накануне отправления, уже позабыв о необходимости сна, Чанбин осознает, что ни разу даже не дремал. А набраться сил перед невесть каким по длительности походом — необходимо. Если в ответственный момент мир поплывет перед глазами, дело окончится фатально. Потому Чанбин решает прибегнуть к помощи нектара — еще до заката, чтобы наверняка. Тот сохранился в покое до сих пор, под плоской крышкой сундука в комнате. Чанбин выуживает и встряхивает склянку: на донышке густо перекатывается однородная жидкость. Он откупоривает ее и делает глоток — совсем немного — так, как наказывал Хенджин. Привкус коротко жалит растительностью и металлом. Чанбин тут же ныряет в шкуры, ожидая провалиться в лучший из снов. Минуты растекаются в часы. Отвратительно пустое тягостное бездействие ни к чему не приводит. Небытие не присылает приглашения и не распахивает своих дверей, сколько ни долби. Сумрак давно хозяйничает за окном, вбивая гвозди в гроб бесполезной затеи. Чанбин устало машет ей рукой. Копье из угла снова кочует за спину, потому что он не находит решения лучше, чем просто отправиться туда, где ночами его неизменно ждут.***
В этот раз очертания поля разительно меняются. За время отсутствия Чанбина трава потускнела, лепестки растеряли яркие цвета и покрылись инеем. Куда-то пропали гирлянды светлячков. Накативший вместо них плесневелый туман навевает смутное беспокойство. На излюбленном месте по центру Хенджин лежит на боку, вытянувшись ровной дугой: издали не видать, дышит ли. На ходу проглатывая резанувшую горло тревогу, Чанбин бросается прямо к нему. Он падает на колени, острые плечи врезаются в ладони. А Хенджин вдруг поднимает абсолютно спокойные глаза. — О, ты уже пришел. — Ты в порядке?! — Чанбин неестественно высоко взвизгивает. Уголки пунцовых губ ползут вверх. — Конечно, что со мной может случиться. Я ведь не смертный, забыл? — Что с полем? Почему цветы побелели? — ослабляя хватку, Чанбин озадаченно озирается вокруг. — А, цветы… — Хенджин морщит нос и лениво перекатывается на спину, подложив под голову локоть. — Их нужно поливать, иначе красуются не дольше месяца. Скоро начнут опадать, это нормально. Я просто забыл, что уже пора. Маки, вплетенные в венок на его макушке, по-прежнему свежи и полны сока. Чанбин выдыхает волнение, удостоверившись, что оно чрезмерное и было ни к чему. Он по обыкновению щелкает ремнями и стряхивает копье на землю. Сам пристраивается рядом, тасует в мыслях нагромождение скопившихся вопросов. — Может, поэтому отвар не сработал? Тот, что ты мне дал. — Быть такого не может. — отрезает Хенджин, — Нектар всегда действует. — Значит, со мной что-то не так. — Чанбин понуро мотает головой, — Оракул поручила отправиться под утес к сирене, походы обычно воодушевляют. Но сейчас состояние какое-то… унылое. Будто выкачали всю радость, как из этой вот травы. Хенджин садится, срывая стебель с оставшейся только коробочкой. Подцепляет и расковыривает, высыпая на ладонь семена, и отбрасывает в сторону. Летний ветер шаловливо играется с его волосами и помахивает золотым перышком. — Так ты еще не понял? Он с секунду задумчиво теребит перстень на сжатом кулаке и поднимает решительное лицо. — Я покажу. Закрой глаза. Без раздумий Чанбин зажмуривается. Сбоку едва слышно шуршит от движения ткань. Дыхание проскальзывает по щеке невесомой вуалью. Прохладная ладонь касается затылка, высекая крупную дробь вдоль позвоночника. И цветы в сахаре — непозволительно близко. А затем Хенджин обводит влажным языком его губы. И Чанбина чем-то неизбежным кроет. Маки скромно колышутся в ласковой траве. Поцелуй — точно бархат их лепестков. Головокружительный, как спуск по лестнице амфитеатра. Слаще спелого винограда из незнакомых гесперидовых садов. Пальцы Хенджина давят на подбородок, заставляя приоткрыть рот. Чанбин — прочнейшая сталь, заброшенная в жерло вулканической печи, течет по земле раскаленным металлом, размягчается и поддается. Этим рукам он доверит выковать из себя что угодно. Внезапно тоска тает во всепоглощающем спокойствии. Так не было с того самого момента, когда Чанбин покинул поле в последний раз, так было, только когда Хенджин был рядом. До смешного очевидное наблюдение. Чанбин хватается — за талию, обернутую тонкими слоями мрамора, за остатки здравого смысла, иссякающего на кончике чужого языка. Цепенеет воздух — и Чанбин вместе с ним. Отвечает — как задыхается. Боится даже шевельнуться, чтобы не повредить то, что кажется шелковым мороком. Хенджин же с заостренной нежностью очерчивает границы реальности. Пропускает волосы сквозь пальцы. Настойчиво оглаживает напряженные сухожилия на шее. Жадно сминает плечи и льнет ближе, замыкая отчаянные объятия. Скрытое неизменно звало Чанбина за пределы — тысячью голосов. В какой-то неуловимый момент в голове отчетливо звучит лишь один. Он плотно окутывает мысли и любовно прокатывает на языке каждую букву имени. Чанбину нутро режет желание слышать его ежесекундно. На маковом поле — владения мрака, здесь никогда не наступит рассвет. Чанбин хочет светить для Хенджина сильнее орды светлячков и дурацкого заносчивого солнца. Ведь ему возвращают утерянное счастье — разом и с неоценимым излишком. Пышно цветет теперь — в груди Чанбина — на почве из чувств к этому непостижимому созданию. Хенджин медленно отстраняется, оставляя напоследок эфемерную печать своих губ на лбу. Чанбин распахивает веки раньше отмашки. Натыкается на отголосок печали, что мелькает и скрывается — в Хенджине. Тот отползает с выжидающим видом, но Чанбин уже напрочь забыл, что должен был понять. Дергаясь вслед, как примагниченный, он собирается вывалить весь ворох внутренних созвездий, по крупицам собранных из эмоций. Запоздало удержать и запереть в себе безмятежность и тепло. Пережать в объятиях, поделиться бурей, засов на которой только что обратился в прах. Зарычать, завыть, залиться слезами, сложить слова в бездумную какофонию, и разбить — на мириады новых поцелуев. На самые глупые слова. На что-то красивее и крепче дельфийской стали. Но по груди мокро проезжается рубашка. Чанбин в недоумении опускает взгляд: ткань стремительно пропитывается бурым пятном. Чужие пальцы стягивают шнуровку, и ногти, вдруг бритвенно-острые, царапают дорожку вниз. Одежда не расходится под ними на две половины, а рвется и покрывается дырами, словно исколотая любимым копьем. А под ней — что-то совершенно невозможное. Все разодрано. Грудная клетка пробита, кожа вскрыта единым неровным пластом. Легкие продолжают свою работу, наполняясь воздухом и сжимаясь. Внутренности перемешаны с ошметками мышц и частями отколотых ребер. Свернувшаяся кровь капает с обрывков плоти и застывает на органах матовой пленкой. А слева, примятое костями, трепыхается сердце, из последних сил гоня по сохранившимся венам кровь. — Нектар действует всегда. Но на тех, кто жив. — прогретый голос снаружи и на изнанке черепа. Хенджин подлезает рукой, толкая ребро — боли нет, только первобытный ужас сковывает тело. Ногти разрезают артерии, с влажным всхлипом высвобождая сердце из изломанной клетки. Хенджин подносит его к лицу, даже не пытаясь скрыть обожание. Он облизывает взглядом судорожно пульсирующий комок и урчит: — Как новое. По назначению ты им совсем не пользовался. Вскочив на ноги, Хенджин протягивает руку над сереющей травой и слегка сжимает сердце в кулаке. Тонкими струйками сочится кровь, орошая иссушенную почву. Голодная земля жадно принимает угощение, и маки поднимают свои головы, выпрямляясь, озаряются блеском. — Сердца героев — самые лучшие. — сладко поет Хенджин и счастливо прижимает украденное к себе. В разум Чанбина закрадывается ощущение нереальности. Безумное настолько — не может быть настоящим, это все глупая, злая фантасмагория. Хенджин — какой-то неправильный. Он измазывает одежды в крови и плавится в восторге, с кошмарной детской искренностью. Пятно чернеет, расползается хищной паутиной, окрашивает беззащитную легкую ткань. Лоскуты непроглядной ночи кружатся и путаются в оголенных щиколотках. Хенджин обтекает смолой с макушки до пят. Хенджин охотно прыгает в кострище и танцует в окружении цветочных искр. Хенджин сжигает себя и обугливает. Лишь маки на его венке — по-прежнему ярче всех остальных. — Зачем ты это сделал? — Чанбин выскребает из себя слова, наполненные каким-то жалким отчаянием. Хенджин спотыкается о них и застывает, будто внезапно протрезвев. Брови заламываются вверх со странным полярным сожалением. Перепачканные кончики пальцев тянутся вперед. Видится, что вот-вот уложат на лопатки — удобрять ненасытную землю остатками себя. Чанбину нужно раствориться прямо здесь, в дымящемся тумане, потому что он не уворачивается. Но Хенджин только щекочет его подбородок. Мутная бездна глазниц поглощает пространство. — О, нет, милый. Ты уже давно не жилец. Иначе бы ты ко мне не попал. Он коротко подмигивает, и хрупкая завеса реальности опадает, точно в театре. Чанбин снова в ущелье, усеянном костями. И снова белоголовый коршун восседает в могильном гнезде. Вот только теперь угол обзора меняется. Чанбин смотрит не своими глазами, а со стороны. Он не покидает место сражения с окровавленным копьем, не сжимает в руках бурдюк с драгоценными живительными слезами. Веревка выскальзывает из рук, и Чанбин слетает с дернувшейся птичьей шеи, с размаху впечатываясь в каменную плиту. Кинжал протыкает грудь коршуна, когда тот, взбесившись, набрасывается следом. Он не трепещет в путах: предчувствуя скорую кончину, чудовище вдвойне стервенеет. Чанбин не успевает предпринять попытки выбраться. Громадная обозленная птица обрушивает удары ливнем — человеческие кости не помеха ее крепкому клюву. Чанбин захлебывается увечьями и не находит в себе сил подняться. Коршун по кусочку выклевывает жизнь из его раздробленной груди. И длится это до того момента, пока яд не останавливает птицу параличом. Бог смерти был единственным, кто сорвал лавры в той битве. Он никогда не проигрывал.***
У богини ночи было двое сыновей. Маковые венки она плела для обоих. Гипносу доставались скромные бутоны. Его брату-близнецу — раскрытые соцветия. Но на голове Танатоса их лепестки неизменно тлели и опадали.
***
Чанбин зажимает рот пятерней: от гнилостного запаха почти выворачивает. Наваждение рассеивается, он снова на лоснящейся поляне. Снова россыпь багряных маков. Снова тихо. Снова — Хенджин. И на небе нет даже звезд. В оглушительной истине звенит мягкий шепот. — Теперь ты видишь мир, каков он есть. Река Забвения — только часть дороги в царство мертвых. Поэтому я очень удивился, когда ты очнулся. Видимо, ты туда не спешишь. Сердце отстукивает в своем естественном месте, сросшиеся ребра стеной удерживают его от посягательств. Мускулы послушно сокращаются. Выветривается раскрошенный щебень. Не хлещет кровь, не застывает грязной коркой, под ногти не забивается земля. Так и все вокруг — упорядочивается, становится предельно ясным. В сухом остатке Чанбин — просто мертв. Похоронен под крылом гиперборейской птицы. Давно. Он обшаривает уголки души в поисках скорби, сожаления, вины — хоть какой-то реакции. Негатив прячется слишком хорошо. Возможно, прижат исполинской скрижалью из умиротворения. — Я, кажется… ничего не чувствую. — Все верно, это первая ступень. Твой разум прикрывается щитом, без которого ты бы просто сошел с ума. За гранью прошлое становится безразлично, перед спуском в мир мертвых души сбрасывают оковы памяти окончательно. Иначе туда не попасть. Чанбин уже не знает, по какую сторону находится, и как собственная смерть может не вызвать иных чувств, кроме отвращения. Физическая тошнота отступает, и ничего странным не кажется. Как будто все так, как должно быть. Волнующая мысль все-таки всплывает — сигнальным пятном на гладкой поверхности. — А мама?! Я же, выходит, никакого лекарства ей не доставил! — С ней полный порядок. — Хенджин машет чистой ладонью, — Нашептал вашему врачевателю, что воспаление легких не ванной излечивается. Сделал бы раньше — да он от бессонницы мучился, бедолага, не мог услышать. Ты видел семью, потому что хотел. Как и все остальное. — Получается, с тех пор я вообще в полис не возвращался? И все — ложь? — Просто затянувшаяся прогулка по полотну, сотканному из твоих мыслей. Я думал, что все закончится одним днем. Ты не понял, что вокруг лишь грезы, но постепенно начал догадываться. Полотно истончилось, ты стал несчастен. Пытки в мои планы не входили. Теперь… На лице Хенджина пролегает смутная тень. Он садится, подтянув колени к подбородку, и продолжает: — Ты совершил достаточно добрых поступков для людей, за это тебя наградит вечность в Элизиуме. Отправляйся вверх по течению — не ошибешься. Там ты не будешь знать ни невзгод, ни забот. Об этом месте Чанбин, напротив, осведомлен с избытком: его обещают всем падшим в бою героям и воинам. Про счастливое посмертие фолиантов пишут — не перечитать. Он, разве что, считал его вдохновляющей сказкой, чтобы герои продолжали существовать и не пугались неизвестности. Чанбин расплывчато хмыкает. — Еще варианты? — Что? — Хенджин в недоумении сводит брови. — Еще какие возможности, говорю? Вот нравится тебе ставить условия без выбора. В царстве мертвых я растеряю все свои чувства, а с ними — собственную личность. Не понравилось мне купаться в реке Забвения. Не хочу больше. Конечно, Чанбин высоко задирает нос — и совершенно оправданно. У него, как-никак, не одни золотые лавры под куполом и привычка, что все с геройским мнением считаются. Так что о глухую самоуверенность ультиматумы ломают зубья. Чанбин уже пересытился временем на размышления, где хочет быть. Позиция сформировалась еще на узорчатом потолке домашней спальни. Пропускалась через сито сомнений, очищалась от несбыточных надежд и скидывала фальшивую шелуху. Осталась — кристально-чистая. Чанбин заботливо ошкурил ее, как когда-то — копье. Он продолжает: — Жаль, конечно, что я не увижу мраморный памятник в свою честь. Хотел бы трехметровый. Но извечное торжество и реки амброзии мне не подходят, увы, страшная аллергия на безделье. Тебе, может, нужны помощники? Мешки с лимонами таскать, к примеру. Хенджину, кажется, пыльца угодила в уголки глаз, потому что их он усиленно растирает. — Ты все-таки дурак. Чанбин по-прежнему не против этой характеристики. Иначе давно бы нежился в чернильной воде лицом вниз. — А ты — помешанный. Как меня своими танцами напугал! — Уж извини, у меня к гибели опекаемых иное отношение. Сон и смерть — две стороны одной медали, и обе — моя забота. И ничего лучше, чем геройская кровь, не существует для макового поля. — Хенджин тараторит, и сбивчиво переходит на возбужденный шепот, — И сердце твое… такое… я обрадовался… — Ненормальный. — помогает подытожить Чанбин. — Вовсе нет! Для богов… — Ненормальный, потому что должен был сразу спровадить меня к праотцам. Выкраивать идеальную картинку, чтобы бренные желания исполнить, возиться — не думаю, что ты часто так делаешь. Чанбин с наслаждением погружается на подушки из травы. Утешает обновленные легкие знакомым ароматом цветов. — До сих пор тянул, потому что не хотел отпускать? До жути скучно тебе здесь, наверное. Хенджин сдавленно молчит. С закрытыми глазами Чанбин не знает, что там на его красивом лице отражается. — Мог ведь показать и так. Зачем поцеловал? — Если бы ты меня оставил, я бы уже не смог этого сделать. Хенджин собирает свой голос из пепла и дрожи в воздухе. Чанбин мучиться ожиданием не любит, а богов заставлять ждать — дурной тон. Он, в отличие от некоторых, не грубиян. — Если твоя божественность не позволяет просто сказать «да», тогда я никуда не уйду, пока не услышу обратное. Меня в загробном мире никто не ждет. А ты здесь — очень давно. Касание на щеках — определенно не вина порыва ветра. Губы Хенджина на губах Чанбина соглашаются без слов: теплым алым сахаром. Чанбин прочно убеждается: его объятия создадут для него собственный Элизиум. Небольшой, но личный. Прямо здесь — на разделенном пополам ложе молодой зелени. Пусть не будет мраморной копии — они есть у сотни канувших в Лету героев. Благосклонность владыки снов касается каждого из них. Но любовь — ценней и шире. Как раз поместится в распотрошенную грудную клетку. Чтобы снова зацвела. Чанбин ловит Хенджина также, как тот поймал его — в бесконечности. Пунцовые маки стыдливо отворачиваются.