Мягкий весенний свет играет бликами на деревянном полу, создавая причудливые тени от подсвеченных веток деревьев, а мягкие шторы трепыхаются от скользящего по комнате ветра, наполняя её прохладной свежестью.
Щелчок, затем ещё один. Субин кидает металлический портсигар на стеклянный столик, придвинутый к креслу, и, зажимая сигарету между зубов, делает первую глубокую затяжку, слегка щуря один глаз от скользнувшего по лицу блика. Холодный воздух, словно змей, ползёт по полу, обвивает босые ступни, заставляя волны мурашек бежать вверх по ногам под плотными хлопковыми брюками.
Горький дым наполняет комнату, заставляя другого молодого мужчину, сидящего на смятых простынях посреди огромной кровати, недовольно морщиться и раздражённо закатывать глаза. Сколько бы возлюбленный ни был против, Субин всё никак не может бросить эту отравляющую не только его привычку курить прямо в помещении. Стены и потолок мастерской давно впитали в себя едкую смолу и окрасились в бледно-лимонный, и, кажется, такая же участь ждала и остальные комнаты в недавно отремонтированном особняке. Но как любимая творческая и склонная к зависимостям личность, он давно перестал бороться с этим вредным ритуалом. Ведь для творца нет ничего лучше, чем в порыве вдохновения зажать между зубов бумажный фильтр и позволить никотину оседать внутри организма. Горький дым сквозь свою клубящуюся пелену открывал для него мир искусства с разных сторон, позволяя видеть тонкие детали, скрытые от обычного взгляда и словно ответственный гид сопровождал по всему жизненному пути прося в качестве оплаты всего лишь часть здоровья, старательно умалчивая, что прихватит ещё и прожитые дни, сжирая жизнь так же, как огонёк сжирает тонкий папирус вокруг табака. Ему было всё равно на эту цену.
Ёнджун же бесился от этого легкомысленного отношения, Субин же бесил без сигарет.
Молодой гений, за произведениями которого охотится не один коллекционер. Его популярность, кажется, уже давно должна была достигнуть своего пика, но каждый раз ловя себя на мысли, что больше уже не будет, Субин завоёвывал всё новые и новые высоты, а его имя продолжало раздражать завистников с первых полос новостных заголовков благодаря невероятным картинам и самым эксцентричным перфомансам и выходкам. Но никто, ни одна живая душа на этой планете не подозревала, что таким он стал только благодаря величайшему чувству, которое только может испытывать человек. Все эти блага, которые были доступны ему в двадцать восемь лет, имелись лишь из-за великой любви, но, к сожалению, не только к искусству.
Любовь.
Это слово сладким мёдом стекает с пухлых губ, наполняя рот вязкостью, заставляя жадно капать слюну на холодный деревянный пол. Оно чувствуется мягко, но в тоже время пылко и страстно, словно языки горящего пламени, согревающе облизывающие замёрзшие ладони.
В этой жизни Субин, кажется, любил только мать, но она покинула этот мир, когда ему было всего семнадцать, забирая вместе с собой беззаботное, не знающее тягот и нужды детство, оставляя на попечение деспотичного отца, который с самых ранних лет воспринимался злейшим врагом. Субин ненавидел его с самого детства, потому что стоило ему заикнуться о том, что не пойдёт по стопам главного родителя, выкидывая в мусор все мечты о его поступлении на адвоката, сверху полетели и сломанные на двое грубой рукой кисти и испорченные, ещё совсем девственные холсты, а за ними и сам непутёвый отпрыск был выставлен за дверь, словно паршивая и больше не нужная никому вещь. А потом, спустя несколько лет скитаний во тьме вдали от родного дома, практически потеряв себя, юный гений вновь обрёл это чувство и вылил весь его нескончаемый поток, накопившийся за длительное время, на единственного человека, который сиял, словно богоподобное существо, в этом мрачном и жестоком обществе высокого искусства.
Ёнджун.
Именно так он представился, протягивая свою изящную и тонкую ладонь для рукопожатия тогда ещё нищему и никому не известному художнику, который растерянно пожал её, ловя насмешливые взгляды от непризнающих и отвергающих его коллег. Снобов, не видящих дальше собственного носа и кричащих о каком-то великом содружестве творческих людей, но при этом отвергая всех, кого не считали себе ровней.
Но Ёнджун… он отличался от них, и Субин не мог объяснить, чем именно. Каждое его движение и каждый взгляд завораживали, заставляя всё больше и больше хотеть разглядывать не только внешние детали, но и забраться глубже, под кожу, в самые тайные мысли и узнать, что скрывает этот блеск на дне лисьих озорных глаз. В серой толпе людей он будто был ярким блистающим пятном, поглощающим всё внимание, размывая лица и силуэты совсем не важного окружения, но сам оставался безупречно ясным и лаконичным.
Ёнджун приехал тогда в Париж на выставку своего жениха, а Субин потратил последние деньги на билет в надежде обрести подавленное вдохновение недавним отчислением из института искусств.
На экзамене в конце семестра эти глупые профессора с устаревшими взглядами на мир угрюмыми тучами ходили вдоль работ непонятого дарования и что-то надменно черкали в своих блокнотах. Терпеть это было выше сил Субина, поэтому он разорвал на мелкие кусочки всё: представление работы и заключенный контракт на обучение, — громко крича о том, что преподаватели недостаточно компетентны, чтобы оценивать его труды, а лекции слишком скучны и бессмысленны. Как вообще можно научить искусству, если им нужно уметь жить? Уметь дышать им с самого рождения вплоть до могильной плиты. И так глупо оценивать чей-то талант, вписывая и подгоняя его под непонятно кем установленные стандарты, когда работы одного мастера выглядят точной копиркой другого. Абсурд, бред и бессмыслица! И единственной радостью было видеть полное разочарования лицо отца, когда непутёвый сын в очередной раз продемонстрировал миру свой дурной нрав и избалованный характер.
Устав от душного зала, в котором проходил банкет в честь открытия выставки, тогда ещё двадцатичетырёхлетний Субин хотел сбежать на балкон, чтобы уединиться с так желанной и приносящей облегчение от невыносимых осуждающих высказываний по поводу его картин сигаретой. Но споткнулся и опрокинул так и недопитый бокал красного сухого на белоснежные брюки своей будущей музы.
Уродливое красное пятно мгновенно пропитало тонкую ткань, но вместо ожидаемых извинений уставший художник лишь достал из кармана пиджака чёрный маркер и, перехватив крепкой рукой бедро, обтянутое шёлком, широким шрифтом расписался прямо поверх произошедшей катастрофы, бросая самоуверенное:
«Когда я стану знаменитым, сможешь их продать в десять раз дороже, чем купил». А затем и вовсе покинул наскучившее мероприятие под недоумевающие вздохи наблюдающих за конфликтом гостей. И именно это стало отправной точкой их отношений.
Ёнджун протяжно стонет, упираясь руками в матрас, и неотрывно следит за каждым действием Субина из-под ресниц, прикрытых мокрой чёлкой.
На фоне мощного телосложения Кая он выглядит ещё тоньше, чем есть на самом деле.
Нежное тело Ёнджуна возвышается над простынями, а идеально округлая линия плеч с мягкой грудью быстро вздымается от изнеженного ласками дыхания. Сильные руки Кая, обвитые тонкими лентами голубых вен, так контрастно скользят по внешне хрупкой, но атлетически напряжённой талии с выступающими из-под гладкой кожи кубиками пресса.
Они медленно наслаждаются друг другом, плавно избавляя начинающие нагреваться тела от лишней одежды. А Субин, как совсем не тайный наблюдатель, внимательно следит за каждым движением, наслаждаясь каждым тихим стоном и мокрым звуком, которые издают два влажных рта, ласкающие друг друга.
Ёнджун двигается с присущей ему плавностью, в то время как Кай немного спешно, с присущим ему юношеским максимализмом, но при этом аккуратно исследует чужое тело, скользя по нему вниз уже губами. Влажные поцелуи спускаются по тонкой длинной шее, а зубы впиваются в выступающую ключицу, тут же смазывая покрасневшее место языком, как бы извиняясь за причинённую боль. Но Субин прекрасно знает, что укусы приносят такое же наслаждение, как стимуляция руками и недовольное ворчание, — это лишь часть их общей прелюдии.
Ёнджун любит быть немного драматичным и иногда разыгрывать недовольство от самых простых вещей. Он любит получать то, что хочет, и готов для этого использовать любые способы. А ещё он любит, когда его боготворят и восхищаются. Когда все его способности и старания оценивают по настоящему достоинству и читают длинные содержательные хвалебные речи, заставляющие приходить в предэйфорийное возбуждённое состояние.
И именно поэтому сейчас, Субин отхлебнув немного воды из стакана, заставляет кубики льда звонко биться о стекло, произносит с лёгким придыханием:
— Ты так красиво выглядишь в этом свете, любовь моя. Хочу запомнить каждый изгиб твоего потрясающего тела, чтобы позже нарисовать.
Сотни людей прошли через мастерскую Субина. Богатые актрисы с тонкими аристократическими запястьями, бедные официанты с потухшими усталыми глазами, танцовщицы, игриво позировавшие в ярких пышных юбках, пожилые бизнесмены со скрученными возрастом суставами, капризные маленькие дети, которые не могли усидеть на месте и всё время отвлекались, неусидчиво вертясь на месте.
Субин просто выхватывал из толпы случайных прохожих, заинтересовавших взгляд, и просил за символическую плату недолго попозировать ему, но спустя всего двадцать три минуты он отбрасывал в сторону карандаш, хмуро взирая то на холст, то на модель, и, вежливо извинившись, выставлял за дверь, а смятый эскиз летел бумажным самолётиком в окно, вслед за навсегда вычеркнутым из истории мирового искусства портретом.
Но Ёнджун… с ним опять же всё было иначе. С первобытным голодом Субин рисовал его натуру, словно, если оторвётся хоть на секунду, то умрет. Ёнджун был его вечной музой, глотком чистого и свежего воздуха после долгих лет в закрытой отсыревшей комнате, самым сладким и благородным видом искушения.
В каких условиях бы ни писал Субин, его модель никогда не жаловался. Терпеливо держал позу и выражения лица часами, никогда не скуля о том, что можно просто рисовать по фото и вообще бессмысленно так долго сидеть, если в итоге на холст выливается лишь непонятный хаос.
Помимо творческого возбуждения после совместной работы с Ёнджуном, Субин испытывал сексуальное, периодически вставая из-за холста и без слов удаляясь в туалет, чтобы избавиться от давящего на ширинку брюк стояка. Быстро и яростно надрачивал себе в небольшой ванной рядом с мастерской, словно в бреду жадно сохраняя в памяти изгиб мягких бёдер, проступающий тонкими очертаниями из-под лёгкой белой простыни, гладкий лобок с едва заметным возбуждением, прикрытым тонкими пальцами.
Ёнджун позировал голым, и эрекция была нормальной вещью в такие моменты, но Субин, как одержимый, пытался впечатать в заднюю стенку своих век этот образ, чтобы и в будущем использовать его для удовлетворения и успокоения натянутого, как струна, тела. Он был весь извращён и отравлен этим ядом, пока источник вдохновения его мастерски и весьма изощрённо играл на этом, соблазнительно раскрывая и показывая своё идеальное тело со всех сторон.
Субин любил смотреть и восхищаться.
Ёнджун любил показывать и восхищать.
Они занимались сексом всего один раз. Спустя всего месяц после первой встречи, когда Ёнджун ещё был обручён с другим художником, а Субин уже был безбожно влюблён и одержим. Это было ужасно и одновременно прекрасно. Субин отдал ему свою девственность, а вместе с этим, кажется, и часть души. А если нужно, то не раздумывая кинул бы к этим длинным ногам и оставшиеся крупицы.
После того, как разнеженный после оргазма Ёнджун остался лежать в постели, Субин закрылся в ванной, скатившись голой спиной по двери на кафельный холодный пол, и разрыдался, словно маленький ребёнок. Он не знал, чем может быть вызвана такая реакция, но мерзкий ком застопорился где-то в горле сразу после того, как он обессилено простонал, кончая и тяжело заваливаясь на стройное тело своего любовника.
Но то, что заставило плакать его ещё сильнее, — это уверенный стук тонкой руки спустя всего пару минут. Не было никаких насмешек или осуждения, а лишь молчание и тёплые объятия. Ёнджун опустился рядом на пол, прижимая вздрагивающего от рыданий Субина к своей груди, и начал мягко перебирать волосы, иногда нежно целуя в макушку и давая выпустить всё, что накопилось внутри, через горькое отчаяние, которое прочищало глаза вместе с сердцем от тревог и переживаний.
Несмотря на эту сексуальную особенность Субина, Ёнджун не раздумывая бросил своего жениха и на следующий день завалился с чемоданами, набитыми своей, казалось, бесчисленной одеждой на порог мастерской. Цинично осмотрев все законченные работы, Ёнджун раскритиковал каждую, заставляя Субина внести дополнения, а затем, обессилено упав на пол, утянул художника за собой и, нежно поглаживая растрёпанные в разные стороны волосы, сказал:
— Если ты доверишься мне, я сделаю так, что мы оба будем купаться в деньгах.
И Субин, ошарашенный такой самоуверенностью и напором, лишь восхищённо кивнул несколько раз, словно маленький послушный щенок, вкладывая в руки едва знакомого молодого мужчины своё будущее.
И после этого не было и дня, когда он жалел, что доверился Ёнджуну.
Но секс всё ещё оставался для них проблемой в отношениях. У Ёнджуна было повышенное либидо, Субину же не внушало доверие всё, кроме мастурбации. Но даже в такой, казалось бы, безвыходной ситуации они смогли найти почти идеальное решение. Они могли сидеть обнажёнными в креслах друг напротив друга часами напролёт, визуально изучая тела, жадными взглядами исследуя и запоминая каждый изгиб, каждый шрамик или родинку, и, кажется, закрой глаза, любой из их мог детально описать любую часть тела возлюбленного по памяти. Они научились одновременно достигать оргазма, даже не прикасаясь к своим членам, вместо этого используя мягкие поглаживания и приглушённые вздохами стоны, будто бы каждый раз погружаясь в блаженный мир наслаждения, доступный только им двоим.
Иногда Ёнджун, удобно устроившись в кресле, раскидывал стройные и длинные ноги на подлокотниках, полностью открываясь перед художником, и медленно растягивал себя пальцами, громко стоная и соблазняя лучшими изгибами тела, пока Субин, слегка склонив голову вбок, курил одну сигарету за другой, неотрывно наблюдая за разворачивающимся перед ним представлением с самого лучшего места зрительного зала, рассчитанного на одного человека.
Ёнджун отчасти был помешан на сексе и в лёгкой степени страдал эксгибиционизмом, совсем не тайно наслаждаясь тем, как люди вокруг мысленно пожирали его глазами и провожали молчаливыми взглядами до тех пор, пока он совсем не исчезал из поля зрения. Он был дерзким и открытым, не боясь демонстрировать миру себя в самых скандальных и неоднозначных образах, а Субин был слишком увлечён своим любовником, соглашаясь на каждое пришедшее в мысли желание и стараясь удовлетворить любую потребность.
Они во многом поддерживали друг друга, давая понять, что любая особенность не стоит и секунды переживаний, если им комфортно с этим, и плевать, что там терпят злые языки завистников, стараясь высмеять и очернить их отношения.
Всё было идеально, кроме, разумеется, одного пункта. Проникновение было жёстким табу со стороны художника, и именно из-за этого в их совместной жизни появился третий человек.
Хюнин Кай.
Совсем юный двадцатидвухлетний дизайнер, которого Ёнджун взял под своё крыло, очень учтиво и деликатно завоевал доверие, которое в дальнейшем открыло ему не только путь в мир современный моды, но и в чужую постель.
В первый раз это произошло в мастерской Ёнджуна. Он и Кай задержались, работая над проектом, а Субин слонялся по дому в надежде неожиданно поймать вдохновение и наконец закончить картину, с которой возился уже неделю. Цвета при смешивании и наложении друг на друга давали грязный эффект, а фигуры получались слишком пресловутыми и нелепыми даже для его творчества.
В мастерской было выключено основное освещение, и только одинокая лампа, висящая на длинном проводе над самым столом, подсвечивала пространство, из-за чего остальная часть комнаты была покрыта неизвестным и чарующим полумраком, скрывающем в нём будто сошедших с картин Субина чудовищ прошлого с длинными конечностями и разинутыми в крике пастями.
Кай сидел спиной к двери, широко раскинув ноги в удобном большом кресле, устало потирая пульсирующие от долгих часов раздумий виски, без какой-либо возможности заметить тайно подглядывающего за ними хозяина дома.
А вот Ёнджун заметил гостя сразу, быстро взглянув из-под растрёпанной чёлки, а затем вновь вернулся к эскизам коллекции, попутно объясняя что-то своему протеже.
Субин прислонился к дверной раме, жадно любуясь утончёнными чертами лица своей музы, запоминая каждую тень, проложенную жёлтым тёплым свечением.
Кай склонился чуть ближе, внимательно изучая накиданные небрежной рукой на бумагу рисунки, а Ёнджун прижался к нему почти вплотную, полностью игнорируя чужие личные границы. Его тонкие пальцы зарылись в медовые кудри, мягко сжимая и массируя кожу, а взгляд бегал, замирая на чужом профиле, скользя по носу с небольшой горбинкой к тонким, но широким губам.
Кай что-то сосредоточенно чёркал и тихим шёпотом говорил, но когда понял, что его совсем не слушают, кинул вопросительный взгляд на своего наставника, который, не теряя ни секунды, с жадностью смял его рот своим. Ученик сначала шокированно замер, а затем с такой же страстью поддался в ответ.
У Субина тогда всё сжалось внутри и всё тело будто сковывало тонкой, но прочной цепью. Словно глейпнир опутал всё его тело, но, в отличие от гигантского волка, он не пытался выбраться, а лишь завороженно замер на месте. Жгучий огонь пронзил все внутренности, но не красной ненавистью и ревностью, а золотым желанием, предвкушением и почему-то непонятно откуда взявшимся неподдельным восторгом. Он, практически не моргая, следил за каждым движением чужих тел, старательно запечатывая в памяти образы.
Это чувство сравнимо с тем, когда впервые сдёргиваешь ткань с самой удачной, по собственному мнению, картины перед замершими в ожидании и предвкушении преданными ценителями на первой персональной выставке. Чувство гордости и самовосхищения распирали грудь, заставляя сердце в бешеном ритме биться и быстрее гнать кровь по венам, практически доводя до кипения и пузырящегося бурления. Наконец-то он может разделить это восхищение с кем-то ещё. Показать тот идеал, которым никогда нельзя насытиться и хочется любоваться вечно, не отрывая пронизанных тонкими красными капиллярами греха глазами. Наконец-то кто-то, кроме него, может насладиться этим божеством, ступившим на землю, чтобы искусить весь мир.
Ёнджун, не отрываясь от поцелуя, открыл глаза, сверля своего возлюбленного страстным взглядом, который обещал непревзойдённое шоу, и будто совсем немного проверяя реакцию на свои действия, и получая немое согласие на них. Он заставил Кая вновь откинуться в кресло, забираясь на чужие колени сверху, седлая крепкие бёдра. Субин не видел, что делают их тела, скрытые от него широкой спинкой, но он видел, как изгибается его возлюбленный, подставляя под жгучие засосы шею и ключицы.
Мелкая дрожь побежала по телу, пока Ёнджун плавно двигал бёдрами и давал сильным рукам ласкать себя, вновь цепляясь с Субином взглядом, а затем, вытянув губы в громком стоне, показал каждой частью, как ему хорошо, пока длинные пальцы пробирались под тонкую майку.
Субин, словно мазохист, наблюдал за этим представлением, но чувства боли не было. Лишь чистое распирающее изнутри наслаждение где-то внизу живота, и, чтобы хоть как-то его ослабить, он сдавил ладонью давно вставший член и слегка потёр его о мягкую ткань домашних хлопковых брюк.
Когда Кай, даже не напрягаясь, поднял Ёнджуна на руки и пересадил со своих колен на столешницу, Субин лишь учтиво втянул в лёгкие побольше воздуха, задерживая дыхание. По стройным ногам скользнули вниз лёгкие льняные брюки, обнажая гладкую и пахнущую кокосовым маслом кожу на бёдрах.
Он знал это, потому что сам рано утром, в тот день, стоял на коленях в ванной перед своим божеством, натирая его тело дорогим увлажняющим муссом после совместного освежающего душа, в котором томно растягивал своего возлюбленного, пока тот не рассыпался в его руках на части, а позже, вечером этого дня, Кай, блаженно закатывая глаза, водил носом по чужому животу, нагло воруя с него сладкий аромат.
Член проник внутрь без особых усилий и плавным движением соединил разгорячённые возбуждением тела воедино, пока забытые всеми рисунки начали кипами сыпаться со стола от глубоких и ритмичных движений. Ёнджун выгибал бёдра навстречу толчкам, стараясь сделать ритм ещё быстрее и грубее, закатывая глаза от удовольствия и жадно ловя ртом не хватающий в накале эмоций воздух.
Субин не заметил, в какой именно момент начал массировать свой пах, наблюдая за, кажется, изменой, происходящей в стенах почти родного дома, но злость не скалила зубы и не заявляла права на испорченное сознание. Его глаза лишь скользили от дугой изогнутой над столом спины к пухлым, но упругим ягодицам, которые сжимались и тряслись от каждого толчка. Руки Кая уверенно стимулировали член Ёнджуна, заставляя его второй раз за сутки рассыпаться на части по поверхности хорошо отполированного красного дерева.
И наконец, когда Ёнджун, мелко подрагивая, приподнялся на локтях за очередным соприкосновением губ и жарким выдохом, белая жидкость пролилась на чёрную майку, мгновенно пропитывая ткань своим соком, а трясущаяся ладонь, обхватив сжатую челюсть, двинула голову вбок, заставляя обратить внимание на тайного гостя.
Мягкий медовый карий встретился с густым кофейным, а в воздухе раздалось звенящее в ушах от оргазменной судороги:
— Сделай это, милый, — адресованное одновременно никому и всем сразу.
Субин болезненно сжал свой член, кончая в штаны, а Кай, громко дыша, — в чужое нутро.
В тот вечер, вернувшись в мастерскую и даже не удосужившись сменить испачканное нижнее бельё, Субин за считанные минуты закончил мучавшее так долго его полотно. Уверенным движением обмакнув широкую кисть в белила, он разбрызгал их поверх нарисованного ранее, щедро окропляя холст жемчужными каплями, заставлявшими его вновь и вновь возвращаться к шедевру, сотворённому под тусклой лампой в мастерской мужа.
Пухлые губы обхватывают член, плавно погружая его в рот, а мокрые посасывающие звуки наполняют комнату. Кай зарывается ладонью в пушистые чёрные волосы, направляя чужую голову и задавая правильный, плавный для себя темп. Субин стряхивает пепел с кончика сигареты и цепляется глазами за небольшую родинку между выступающих ключиц. Аккуратная маленькая точка, расположенная симметрично во впадинке между обтянутых медовой кожей костей.
Родинки… На теле Кая их было на самом деле много — на виске, в уголке века, три россыпью на щеках, с другой стороны одна побольше на шее, прямо возле артерии, около пяти штук на рельефном животе создавали несуществующее созвездие, две на левом бедре и по ещё несколько штук на каждом предплечье. А спина была усыпана ими, словно вселенная — тысячами тысяч звёзд. Возможно, часть из них и вовсе была веснушками, становящимися более заметными в тёплый период года, когда молодое тело чаще открыто жаркому солнцу, позволяя нежить и ласкать себя поцелуями. Самой очаровательной Субин считал ту, что была на носу. Не как обычно бывает на самом кончике, а чуть выше — там, где начиналась горбинка. И иногда художнику хотелось взять чёрный въедливый в кожу маркер, и соединить их одной сплошной линией, змеящейся и опутывающей всё тело младшего.
И опять этот взгляд глаза в глаза, знакомый только им двоим тайный ритуал, в котором, помимо общего любовника, они могут наслаждаться и друг другом. Обнажённый Кай сидит на смятых простынях, вальяжно раздвинув бёдра, меж которых расположился Ёнджун, а Субин, закинув ногу на ногу, — напротив в кресле. Облокотившись на подставку, он задумчиво прикусывает фильтр, выпуская сквозь сомкнутые губы дым, и, практически не моргая, следит за каждым действием ученика своего мужа.
Но в глазах нет презрения, власти или насмешки. Кто посмотрит в них впервые в жизни, может решить, что художнику вообще всё равно на происходящее прямо перед ним, но только его любовники могут уловить этот едва заметный дьявольский огонёк азарта и интереса, которым он ласково скользит по голой коже, внимательно изучая и наслаждаясь.
Первый стон слетает с тонких губ, заставляя зрительный контакт прерваться. Наверное, Ёнджун в очередной раз крутит тёплым языком вокруг члена, жадно вылизывая каждую выступающую при эрекции вену, заставляя Кая блаженно закатить глаза и сильнее откинуться на кровати. Ладонь треплет аккуратно уложенную ранее причёску и заставляет член скользить глубже в рот. Мокрые давящиеся звуки, перемешиваясь с хрипами, наполняют утреннюю комнату, а затем, перемешавшись с едким дымом, выскальзывать прочь в распахнутую балконную дверь.
Субин лениво поддаётся вперёд и кончиками холодных пальцев поглаживает спину перед собой, пересчитывая выступающие позвонки.
Ровно на одиннадцатом по коже пробегает волна мурашек, переходящая и на руку художника. Ёнджун оглядывается через плечо, раздражённо поджимая влажные блестящие от слюны губы, и изгибает рот, без слов заставляя художника вернуться в исходную позицию. Даёт понять, что ему сегодня нельзя трогать, только лицезреть со стороны, как какой-то бездушной, всеми забытой статуе, будто бы занимающей чьё-то узаконенное самой судьбой место. Он неторопливо расстёгивает пуговицы на кремовой льняной рубашке и, откинув края в стороны, обнажает широкую грудь и подтянутый живот с проступающими кубикам пресса, поджигая ещё одну сигарету.
Первым воспоминанием Субина была, как всегда, пахнущая свежими цветами и дождём мама, которая присела перед ним на корточки и сказала, что сегодня папа отвезёт их в одно особенное место. Он думал, что, возможно, это будет парк аттракционов, в который он так давно хотел сходить, или, может, кафе мороженого, но спустя всего двадцать минут езды на автомобиле и ещё пяти по извилистой тропе среди цветущих деревьев они оказались среди тяжёлых каменных надгробий.
— Мама, куда мы пришли?
— Сейчас всё сам увидишь, родной, — ответила женщина, застёгивая ему лёгкую весеннюю курточку, чтобы холодный ветер перестал пробираться под тонкий джемпер.
Статуи плачущих ангелов непрерывно следили за ними своими пустыми глазницами по всему пути до аккуратно убранной могилы с самым обычным серым надгробием. Субин неловко сминал в руках маленького игрушечного крольчонка, разглаживая мягкую шерсть на его ушах, пока мама с нежностью гладила холодный камень, а отец тяжело опустился на стоящую рядом скамейку и закурил.
— Здравствуй, сынок, — почти пропела женщина, едва сдерживая слёзы.
Субин непонимающе оглянулся на отца, но, поймав равнодушный взгляд, быстро отвернулся обратно, осматриваясь вокруг. Он знал, что такое кладбище, потому что совсем недавно умерла бабушка и няня объяснила ему, что именно тут человеческие души и останки тел находят покой и что родственники приходят их навещать и говорят о том, как скучают, но сейчас они стоят не на могиле бабушки. Зацепившись глазами за надпись на надгробии, Субин, который совсем недавно только научился читать по слогам, удивлённо приоткрыл рот. Неужели настало и его время обрести покой? Потому что на гладком мраморе красивым витиеватым почерком было выбито именно его имя.
— Мама, почему тут написано моё имя? — непонимающе спросил тогда Субин. — Вы хотите оставить меня тут, чтобы я отправился к бабушке?
— Не неси чушь, мальчишка, — грубо оборвал отец, делая последнюю затяжку серого дыма. — Это могила твоего брата.
— Но моё имя…
— Это не твоё имя, — мужчина поднялся со скамейки и, кивнув в сторону надгробия, сильнее запахнул полы длинного чёрного плаща, прячась от ветра. — Всё, что ты сейчас имеешь, принадлежит ему.
Мать лишь прикусила губу, кидая на сына жалостливый взгляд, даже не смея оспорить слова мужа, а Субин растерянно надул губы, продолжая теребить плюшевые уши зайчонка руками, не зная, что и сказать.
Он оставил его тогда там, немного отстав от уходящих обратно к машине родителей. Раз даже собственное имя не принадлежит ему, то и для любимой игрушки нельзя быть с хозяином.
Единственная слеза, упавшая на жёлтый бантик, разделила его жизнь будто бы на две части, в первой из которых утром Субин мечтал о том, как проведёт день вместе с родителями в парке, катаясь на аттракционах, а во второй потратит всё своё детство в отчаянных попытках доказать, что он не зря занимает чужое место в этом мире.
Но каждые выходные всё, что он видел на протяжение долгих лет, — это собственное имя, витьевато выбитое на гладком мрамором камне.
Он занял в этой жизни место брата, Кай занял его место на любовном ложе. Разве не справедливое решение судьбы? Потому что, по мнению Субина, кожу Ёнджуна должно целовать и ласкать только мягкое августовское солнце, игриво отлаживая рассветными лучами, и Кай со своими медовыми кудрями подходил под описание просто идеально.
Он всегда был таким вежливым и галантным. Нежно приобнимал Ёнджуна за талию, пропуская вперёд себя, когда они заходили в помещение, конечно же перед этим открывая дверь, словно верный слуга. Он любил мягко гладить руку своего наставника, когда чувствовал его нервозность во время деловых встреч и презентаций новой коллекции, словно говоря через этот невинный жест:
«Всё хорошо, я рядом».
И Субин был ему за это благодарен. Он был в достаточной степени эгоцентричным и нетерпеливым, чтобы быть крепкой эмоциональной опорой для своего возлюбленного. Они были как два урагана, сметающие всё на своём пути и окрашающие мир буйством красок, а Кай был спокойным летним штилем, умиротворяющим и успокаивающим их эксцентричные нравы. Он был самым настоящим джентльменом, готовым отдавать замёрзшим девушкам пиджак и целовать руки при знакомстве.
И даже сейчас, подготавливая чужое тело к своему члену, Кай ласково гладит судорожно сжимающиеся мышцы пресса, кончиками пальцев заставляя Ёнджуна расслабиться и больше раскрыться для него. Он сдвигает свои желания и комфорт на второй план, полностью отдавая все внимание и заботу любовнику, будучи готовым остановиться в любой момент, стоит только недовольной болезненной морщинке пролечь меж аккуратно подкрашенных бровей.
Субин останавливаться не планирует, поэтому широкой сухой ладонью наглаживает давно вставший член, игнорируя болезненные ощущения из-за нехватки смазки. Ему так нравится этот контраст, который лишь сильнее распаляет начавший зарождаться внизу живота огненный комок, заставляя его, пульсируя, становиться всё больше и больше, распространяя по организму мягкие ласковые волны. Кожа покрыта липким тонким слоем холодного пота, а внутри разгорается самое настоящее беспощадное пламя, готовое сжечь всё на своём пути. У него будто лихорадка, но вызвана она не болезнью, а тем, как красиво переплетаются между собой два тела прямо перед ним. Или, может быть, всё-таки его чувства к своим любовникам — это что-то неправильное? Болезненное?
В голове тут же возникает пара предложений из книжки, которую кто-то бросил в его мастерской открытой. Биография Мадонны.
Книга вторая. Признание.
Больная и извращённая.
«Я собираюсь править миром»
Пробежавшись глазами по первой паре страниц, Субин захлопнул её от скуки, закидывая куда-то в коробку с ненужными вещами. Зачем читать о пути другого человека, если можно самому идти по этим звёздам, взбираясь на почётный престол всемирной вечной славы? Но эти слова навсегда отпечатались в сознании, периодически всплывая в мыслях.
— Готов? — чуть громче шёпота произносит Кай, но, так и не дождавшись ответа, толкается членом меж упругих ягодиц.
Солнечные лучи уже добрались до кровати, и, удобно устроившись на ней, словно огни слепящих прожекторов на сцене, освещали двух действующих актёров, играющих главные роли в столь интимном перфомансе. Только недавно окрашенные и уложенные с помощью химической завивки медовые кудри Кая отливали золотым свечением, создавая вокруг головы платиновый нимб, который искажался тонкой рябью от каждого толчка и поворота тела. Он выглядел, как самый невинный и чистый ангел, падший на эту землю с картин викторианских мастеров, и, не найдя для жизни лучшего места, поселился тут, в этой полной греха и разврата комнате. Ну и иногда пробирался на холсты Субина в образах святых существ.
Местом их любви всегда была гостевая спальня, в которой периодически оставался на ночь Кай, а Субин с Ёнджуном каждую ночь расходились по разным комнатам и ровно после полуночи, спустя всего семь кругов минутной стрелки на часах, его вдохновение тихонько пробиралось в спальню художника и аккуратно забиралось на грубый матрас, кутаясь в тёплые объятия.
Субин был не против, единственное, что он просил, — это перестать жаловаться на тяжёлое атласное одеяло, которым укрывался даже летом, превращая комнату в ледяное озеро, как на девятом круге ада с замёрзшими во льдах предателями и грешниками, с помощью постоянно работающего на низкой температуре кондиционера. Ему вообще нравилось мёрзнуть и в холодное время года он часто легко одевался, чтобы позволить пронзающему насквозь ветру проморозить его тело до самых костей, до не сгибающихся в кулак покрасневших пальцев, до потрескавшихся сухих губ.
Но Ёнджун лишь сварливо сопел и на все предложения просто надеть тёплую пижаму мотал головой, приводя как аргумент то, что тело не должно быть сковано хоть чем-то, кроме крепких рук его любимого художника, пока он спит. Даже нижнее бельё считалось лишней преградой, поэтому замёрзший дизайнер каждую ночь жадно воровал температуру с чужого тела жаркими объятиями.
Он согревался от Субина во всех смыслах: горячее тело согревало его снаружи, а слепое обожание облизывало пламенными языками эгоцентричную, повязшую в гордыне душу.
— Как думаешь, он влюблён в тебя? — в одну из таких ночей спросил Субин.
— Кай? — сонно пробурчал Ёнджун, подминая край подушки под щёку и еле разлепляя сонные глаза. Как потрясающе он выглядел тогда! Без грамма макияжа и со слегка отёкшим от усталости лицом. — Не думаю, скорее он воспринимает это как крутой опыт. Ревнуешь?
— Совсем нет, — свет луны так чудно проникал в комнату, уродливо изгибая тени деревьев на стене. — Просто не хочется разбивать ему сердце. Он хороший парень.
— Ага, — Ёнджун широко раскрыл рот, зевая. — Но, думаю, он будет в порядке. Двадцать два года — отличное время, чтобы трахать известного дизайнера, пока его почти-муж молча дрочит в кресле, знаешь. Отлично повышает самоуверенность.
— Странно, что до знакомства с нами он был таким зажатым. Его черты лица очень красивые. Он должен был быть самоуверенным мудаком с такой-то внешностью.
— Я заметил, что он нравится тебе визуально по резко возросшему количеству ангелов, подозрительно похожих на него на твоих полотнах, — коварная улыбка сама собой растянулась на губах. — А я кто для тебя? Всё ещё личный демон-искуситель?
— Нет, Ёнджун, для меня ты божество. Просто Кай… — Субин на секунду замолк, стараясь подобрать правильные слова. — Он будто слишком невинный для нас, ты так не думаешь?
— Не-а, — сонно ответил Ёнджун, в очередной раз протяжно зевая. — Был бы он таким, то давно бы сбежал, он просто слишком… Галантный. Мне казалось, что такие джентльмены вымерли ещё в начале прошлого века.
И именно это слово как нельзя лучше описывало их любовника.
Субин наклоняется, зарываясь свободной рукой в волосы Ёнджуна и притягивая его ближе к себе, почти сталкиваясь лбами. Рука на собственном члене продолжает ожесточенно двигаться, размазывая пачкающую брюки смазку.
Он на коленях перед священным алтарём, а они — его персональные божества.
Ёнджун протяжно стонет, открывая рот, чтобы жадно поймать глотки свежего воздуха, но Субин припадает к манящим влажным губам, затыкая их своими, слизывая с них скулёж и мягкие похныкивания. Кай грубее толкается в чужое нутро сзади в погоне за долгожданным освобождением.
— Ну же, дорогой, — шепчет Ёнджун сквозь быстрые и смазанные прикосновения тёплых губ. — Отпусти это.
Рука до боли сжимает напряжённый орган, и Субин, словно послушный пёс, изливается белёсыми каплями в грубую ладонь, открывая рот в немом застывшем стоне.
Звук стука сердца в ушах сменяется давящим на мозг звоном, и художник плавно отклоняется назад, блаженно возвращаясь в излюбленное кресло, и, откинувшись на спинку, старается отдышаться, продолжая наблюдать из-под полуприкрытых век, как после очередного глубокого толчка, сопровождаемого звучными шлепками по упругой коже, руки Ёнджуна ослабевают, позволяя телу завалиться вперёд на простыни, мелко подрагивая от накрывшего его оргазма. Кай приходит следом, низко склоняясь к чужой мокрой от пота спине и губами вырисовывая на ней непонятные узоры.
И всё это время Субин сопровождает Ёнджуна нечитаемым взглядом до самой вершины наслаждения, жадно изучая и запоминая бездну, таящуюся на дне глаз среди тёмных, почти чёрных крапинок на шоколадной радужке, которая, даже несмотря на долгие годы совместной жизни, так и остаётся для него величайшей загадкой человечества.
Люди ищут тайные знаки и смысл в картинах Субина, а он всего лишь рисует Ёнджуна в своём особом стиле, пренебрегая правилами и нормами морали.
Зажигалка снова щёлкает, и тонкая струйка дыма сбегает из приоткрытого рта, помогая художнику собрать в единое целое мысли и чувства со всё ещё тяжело вздымающейся грудью и так и не заправленным в брюки членом, томно прикрыв глаза, перед которыми взрываются цветные фейерверки из жжённой умбры, охры и мёда на белом, ещё не тронутом фоне. Выглядит так аллюзорно, парадоксально, сюрреалистично и просто идеально. Словно далёкая и недостижимая мечта. И правда, словно самый необычный и чарующий сон.
Чуть позже он перенесёт всё это на картину, создавая ещё один бессмертный шедевр.
Результат их трудов — всемирная слава, потому что они и есть то самое искусство.
