___________
Мегуми не помнит лица своего отца, но помнит, как его отец женился на матери Цумики весной, когда он был в первом классе и что ко второму семестру того же года оба родителя исчезли — сначала его отец, почти сразу после него мачеха, — не оставив после себя ничего, кроме дома, который больше им и не казался. Детям, едва владеющим таблицей умножения и грамматикой, было незачем вести домашнее хозяйство, планировать финансы. Они еле сводили концы с концами. Но по причинам, которые Мегуми не мог и не может постичь, Цумики не плакала и не пыталась уйти в отрицание. Она сознательно выбрала заботиться о нем. Цумики, с ее неиссякаемым источником доброты, приняла на себя тяжесть несправедливой ответственности за них с изяществом и достоинством, за которые Мегуми ей благодарен. Затем внезапно появился человек — с белыми волосами, долговязый и шумный, с раздражающей улыбкой — возле их дома, предлагая помощь, которая облегчила бы их бремя, дала бы им более комфортную, более полноценную жизнь. За исключением того факта, что сам Мегуми был его залогом. Соглашение в обмен на его будущее. Они вернули себе относительное ощущение нормальности: годы юности, в которые они были брошены и вынуждены рано повзрослеть. Перебирать разные возможности, дороги, по которым могла бы пройти их жизнь, если бы их родители приняли свою ответственность, было бессмысленно — попытка столь же бесплодная и разочаровывающая, как попытка убедить Цумики, что их семейный портрет лучше забыть. Бросить, как и их самих когда-то. (Мегуми счел это жалким: нежелание отказаться от своей веры в тех, кто выкинул их так легко, будто они были мусором. Портрет был сохранен в рамке для фотографий, горьким напоминанием о тех днях, когда они были настоящей семьей, а не двумя маленькими детьми, пытающимися выжить — воспоминанием, без которого им было бы только лучше). Продав душу магическому миру, он обжег язык кислым привкусом — Кого, черт возьми, он вообще должен был спасти? — но если Цумики была счастлива, Мегуми мог принять любые обстоятельства, в которых они оказывались. И их нынешнее окружение позволяло Цумики быть счастливой, поэтому Мегуми не жаловался; он не хотел уступать своему детскому любопытству и банальным фантазиям, воображая сценарии, в которых его отец не исчезал, в которых мать Цумики не пропадала. Мне все равно. Это не имеет значения, говорил он себе. Цумики счастлива. Только это важно. (Мегуми не все равно). Он избавился от памяти о своем отце и утратил всякий интерес к нему — эхо отвержения, преследующее Мегуми, от которого невозможно избавиться, словно оно — его тень. Он призывает своих шикигами из теней… Но иногда он лежал ночью без сна, измученный вопросом, легко ли далось тогда решение его отцу. Интересно, было ли уйти так же просто, как запереть дверь ночью, — исчезнуть под лунным светом не сложнее, чем укрыть его одеялом. Хотя Мегуми, несмотря на детство, полное потерь и лишений, редко испытывал одиночество (потому что Годжо, несмотря на все его недостатки — по причинам, которые он не может понять, и слишком горд, чтобы спросить — дал ему самое важное: комфорт и то самое счастье Цумики, которое он искал и хотел оберегать)… Он все равно обнаруживает, что зимой чувствует себя брошенным. Интересно, думает ли отец о Мегуми хотя бы раз в год. Когда снег покрывает землю, когда он становится выше на несколько сантиметров, когда черты его лица заостряются. Каждый год без него, с приходом полуночи, Мегуми засыпает, размышляя, действительно ли он ничего не хочет — визит или письмо, после многих лет молчания, ничего не изменит. Каждый год зима насмехается над ним, делает его одержимым, мучает неуверенностью, является ли отсутствие отца таким же ценным подарком от Годжо, как и все остальное. Он пытается убедить себя, что величайшим благословением его отца было уйти и не вернуться, что то, что его бросили в столь нежном возрасте, избавило его от будущих разочарований. Пытается уверить себя, что о нем хотя бы не вспоминают только при надобности. Каждая зима сопровождается холодом, совершенно не связанным с погодой. Мегуми не помнит лица своего отца, но помнит, как ему исполнялось семь, восемь — тринадцать, четырнадцать — и он засталял себя не беспокоиться, что его отец даже не вспоминает о нем. Большую часть года он считает себя неуязвимым для того рода мыслей. В течение трехсот шестидесяти четырех дней он убежден, что не хотел бы ничего слышать о своем отце. (Он не думает о своем отце в свой пятнадцатый день рождения. Его сестра в коме, — неподходящее место для того, чтобы выплескивать злость на отсутствие отца). Стыд от того, что он не ценил, как Цумики праздновала с ним каждый год, давит на него слишком сильно, чтобы думать о чем-либо другом — думать о чем-то вообще, кроме того, что он собирается проводить каждый день, извиняясь, что был слишком упрямым, слишком злым, слишком ребенком, чтобы поблагодарить ее, когда она, наконец, проснется. Он также не думает о своем отце и в шестнадцатый день рождения. Цумики все еще в коме, он встречает еще один год жизни в больничной палате, пропитанной запахом физраствора. Однако в этом году Итадори сидит в кресле рядом с ним, а Кугисаки — с противоположной стороны кровати Цумики. Мегуми читает вслух документальную литературу, которую он случайно захватил со своей книжной полки. Итадори предпочитает менее академичные, более желтушные СМИ, это в его стиле. Он нашел статью о предполагаемой клинической пользе общения с коматозниками. Он переврал суть науки и неправильно процитировал исследования, но все равно, таким образом, заинтересовал Мегуми; Кугисаки посвятила всю себя в то, что тихо, органично стало рутиной Мегуми и Итадори после их возвращения из города однажды днем, и придерживалась их строгого еженедельного расписания. Рука Итадори на его бедре теплая, успокаивающая, взгляд Кугисаки любящий. Одиночество все еще иногда преследует его. В той или иной форме, будто хроническое заболевание. И так будет, пока Цумики не проснется. (Но это лучший день рождения на его памяти).___________
Мегуми не помнит лица своего отца, но помнит его голос. Запомнившиеся звуки часто не складываются в слова. Скорее, в воспоминания — в основном фрагменты смеха, раскатистого, иногда неистового, иногда ехидного и саркастичного; бессвязное ворчание, прерываемое редкими зевками, к которым Мегуми может добавить фон — дом, теплый и добродушный в лучах позднего утреннего солнца; бездумный свист среди чего-то, отдаленно напоминающего грохот кухонных сковородок и уютную атмосферу, аромат домашних блюд. Всегда уверенный в себе, всегда легкомысленный и беспечный. Однако в его памяти есть некоторые особенности. Прозаичные, настолько невпечатляюще заурядные, что в тех редких случаях, когда он ловит себя на этом, то быстро впадает в отчаяние, обиженный тем, что так много в его памяти занято обыденностью, незначительными и монотонными вещами — тривиальностями. (Это шрам, доказательство, из-за которого он испытывает отвращение к себе за то, что вообще получил его. Особенно за то, что он болит даже после всех этих лет. Скоро будет десять лет с тех пор, как отец бросил их. Боль должна была уже утихнуть. Но этого не произошло. Вместо рубцовой ткани — некроз. Это неизлечимо. Исцеление требует слишком тщательного ухода. Но у него есть утешение. Наступает роковой день, когда он снова теряет близких, но знает, что всегда будет рядом тенью. Мегуми, впервые в жизни, будет тем, кто уйдет, а не тем, кого оставят).___________
Мегуми не помнит лица своего отца, но помнит звездный вечер поздней осени, холод и стойкий запах опавших листьев. Он сидит снаружи на крыльце. Отчий это дом или тот, в который они переехали после встречи с матерью Цумики, он не знает. Где бы он ни находился, оттуда открывается прекрасный вид на ночное небо, не испорченное городским пейзажем или световым загрязнением — оно усыпано яркими созвездиями. Даже в раннем детстве Мегуми искал утешения в Луне и ее ненавязчивой красоте. Ему нравится постоянство — уверенность в том, что она есть, даже если он никогда не сможет ее коснуться: метроном, задающий ритм прилива, замедлитель, сглаживающий колебания земной оси. Мегуми настолько зачарован этим сиянием, что только когда рядом с ним устраивается фигура — большая, даже громадная — он понимает, что шум, который смутно беспокоил его на фоне, был звуком закрывающейся двери, и что отец присоединился к нему, молча, без приглашения или церемоний. Мегуми перетряхивает. Компания отца не нежелательна, но странна из-за отсутствия фамильярности. Мегуми не помнит его лица, но помнит, что он часто путешествовал, редко был дома, и в те редкие случаи, когда был рядом, время с ним вряд ли можно было назвать особенным. Тишина между ними резкая, громкая, но он признает, что напряжение, скорее всего, вызвано его же мыслями. Отец был вечно в состоянии скуки, довольно апатичный; Мегуми, даже до того, как познакомился с миром со всеми его страхами и ужасами, всегда был на взводе. Постоянная тревога скрывалась за выражением вечной незаинтересованности, фасадом, за который Цумики (и Маки, годы спустя) безжалостно дразнили его. Возможно, именно это разница между ними вызывает такой дискомфорт. Мегуми всегда на грани — всегда готовится к худшему. Отец же, вероятно, мог заглянуть прямо в бездну с едва изменившимся выражением лица, невозмутимый, как всегда. — Луна, — бормочет Мегуми, — очень яркая сегодня. Ярче, чем обычно. Он не знает, зачем говорит это. Мегуми никогда не был склонен к праздным разговорам, особенно с кем-то, о ком он практически ничего не знал. Возможно, это одностороннее волнение, его собственное чувство неловкости, которое заставляет слова срываться с его губ прежде, чем он осознает их. Или, может быть, это что-то другое. Возможно, это не столько тревожное желание заполнить тишину, сколько попытка преодолеть дистанцию между ними, молчаливая просьба узнать больше об отце. Приглашение узнать больше о нем самом. Детали выражения лица его отца скрыты тенями в его воспоминаниях, покрытых пылью и паутиной, но его внимание обращено к небу в задумчивом молчании. Мегуми не уверен, но может представить, как глаза отца обводят каждый звездный рисунок, исследуют каждую трещину на космической карте и останавливаются на Луне, великолепной светящейся сфере. Он испускает тяжелый вздох, который Мегуми запомнит на долгие годы — и откидывается на спину, заложив руки за голову: — Да. Да, точняк. Как только его взгляд переключается с расслабленной позы отца обратно на небо, Луна — и без того такая яркая и ослепительная — светит немного ярче, думает он. (Иногда ночами, когда одиночество и тоска становятся совсем невыносимыми, он обнаруживает, что высовывается из окна своей спальни, вглядываясь в небо в поисках каких-либо созвездий, указывающих на то, что его отец также смотрит на Луну и также ищет его).___________
Мегуми не помнит лица своего отца, но помнит удушающую тишину — между призывом собак, которых он мог внезапно создавать из своих теней, и реакцией отца. Он помнит заминку в его дыхании, неразличимое, но безошибочное напряжение в его голосе, когда он пробормотал: «Десять теней, да? Повезло». В то время Мегуми не знал, как понять такой ответ, как интерпретировать его интонацию, но он не мог отмахнуться от смирения, прозвучавшего в его голосе. Даже при том, что он не мог понять, он знал, что в этой ситуации было что-то ироничное, возможно, несколько горькое. Вскоре после этого его отец испарился, и хотя объяснение — роскошь, которой у него никогда не будет, Мегуми не мог и не может — как в сердце, так и в голове — подавить подозрение, что в каком-то моменте это была и его вина. Реакции его отца, несмотря на ее краткость, дала ему все, что нужно было знать. Мегуми не помнит лица своего отца, но помнит, что факт того, что его бросили причинял боль, как ножевая рана. Потому что он не понимает, почему бросился демонстрировать свое новообретенное открытие отцу, во внимании которого, как он говорил себе, он не нуждался. Лицемерен ли он? Все, что он понимает, это то, что вместо того, чтобы заслужить гордость отца, он ушел, чувствуя, что вызвал его разочарование. Как будто было что-то внутреннее, выжженное в самой его сердцевине, что влияло на него. Он отказывается уделять этому много внимания. Но мысль о том, что, возможно, соглашение с кланом Зенин было не единственной сделкой, в которую он входил, иногда приходит ему в голову. Возможно, его наследство — особое места, которому он всегда мог принадлежать, где он мог получать чью-то любовь, не чувствуя, что ему нужно ее заслужить. У Маки этого не было. Когда он узнает, как бессердечно, как жестоко семья Маки плюнула на само ее существование — ее предназначение подчиняться людям, которые презирали ее, которые осуждали ее как недоразумение их клана — он задается вопросом, передается ли по наследству в клане Зенин небрежность так же, как проклятая техника. — Чопорные, высокомерные, фанатики — это все их описание, — однажды выплюнула Маки. — Они будут биться с собственными детьми, чтобы сохранить лицо. Даже лишат их жизни, если на то будет их воля. Мегуми не помнит лица своего отца, но помнит, как клан Зенин отверг его. Помнит, как осознал, насколько глубоко укоренилась его родословная в ненависти ко всем за пределами своего двора и к тем, кто находится внутри его стен. Он вспоминает, как задавался вопросом, не был ли уход его отца отражением не столько его личности, сколько чего-то большего, чего-то более системного, генеалогически ядовитого и всеобъемлющего. (Но когда он осознает эти мысли, он избавляется от них так же быстро, как это делал его отец с людьми. Он не связан с кланом Зенин. Уделять им столько внимания — лишняя трата времени. Цумики была в безопасности; он был свободен от их договора. Что бы ни происходило в клане Зенин — какие бы душераздирающие зверства ни совершались за его стенами — ему безразлично. Ему не нужны оправдания своего отца. Они ему не нужны).___________
Мегуми не помнит лица своего отца, но помнит, как сидел на вершине его плеч — такого широких и сильных, что в детстве Мегуми воображал, что папа может его на них хоть на Гималаи отнести. Он рассеянно болтает ногами взад-вперед, барабаня ими по груди своего папы, зеленые глаза широко раскрыты от удивления, плечи несут его через залитый солнцем день. Обстановка ускользает от него, будь то неспешная прогулка по парку или блуждание по территории фестиваля, но он узнает вещь, которую крепко сжимал в кулаке: плюшевая лягушка, ткань выцвела с течением времени и потерлась от частых объятий. Мегуми не может вспомнить ни названия, ни даже повода, по которому она попала к нему в руки. Он помнит только, что это был подарок папы, сокровище, которое он прижимал к груди так крепко, будто это было само его сердце. С этим также связано еще одно воспоминание. В какой-то момент во время переезда в дом Цумики плюшевая лягушка была потеряна, и хотя он не может воспроизвести поиски полностью, он вспоминает, что они нашли ее брошенной в грязной луже на проторенной дорожке между его отчим домом и домом Цумики. Эмоциональная сдержанность была характерна Мегуми с рождения, но он помнит, что облегчение от ее нахождения было настолько огромным, что слезы навернулись ему на глаза. Это было нечто настолько ценное для него. Осязаемое доказательство того, что он занимал достаточно большое место если не в сердце своего отца, то хотя бы в его голове. Что, увидев эту игрушку, папа вспомнил о нем и купил ее. Мегуми не помнит лица своего отца, но помнит беззаботность, которая ассоциировалась у него с отцом. Помнит его ворчание: — Так это из-за лягухи? Бл… ин. Ладно, давай вернемся и вымоем ее. (Они так и не вывели пятна грязи полностью, но Мегуми больше не плакал. Разве что, когда Итадори упал мертвым к его ногам, годы спустя).___________
Мегуми не помнит лица своего отца, но помнит лицо Итадори — принятие, плавающее в тихих водах его глаз, умиротворенное; нежность, окрашенная уколом раскаяния, растянувшаяся на его улыбке — перед тем, как он рухнул на землю, звук от силы его падения заглушил разбитый звук в груди Мегуми. Мегуми снова полюбил и снова потерял. Через несколько недель после смерти Итадори Мегуми истекает кровью, слова Сукуны превращают его разум в ад на Земле. Почему он сбежал? Он сбежал, потому что — неважно, с какой родословной он родился, силой, которой он мог обладать, и с каким потенциалом, по ожиданиям других, он растет — он отвратительный человек. Сын своего отца. Мегуми принял это как факт, истину, столь же неотъемлемую и неоспоримую, как параболический путь Солнца. Он сбежал, потому что был слаб. Мегуми никогда не стремился соответствовать ожиданиям других. Он вырос в тени Сильнейшего, каждый день был напоминанием о пределе его возможностей. Пропасть между ними, казалось, только увеличивалась, а его терпение только уменьшалось. Он не может воспринять ничью похвалу, даже Годжо, но позволяет ей гнить у себя в голове. Он мог порезаться об острые края пьедестала, на котором вынужден стоять, поранить себя лестью других и все равно никогда не соответствовать образу, который они для него создали. Иногда все, на что он способен — это тревога и паника, они на вкус как желчь. Иногда все, что он может — это существовать на автопилоте. Не обдирать пальцы до крови и нормально питаться. Он пытается — если не для себя, то для других — и, несмотря на проливной дождь, от которого, кажется, он никогда не сможет найти убежища, пламя в его сердце разгорается после смерти Итадори; разгорается его решимость стать сильнее. Он выблевывает свою жалость к себе и смешивает ее с кровью и потом. Он погружается в тренировки, мышцы болят по утрам, а кости ломит к вечеру. Мегуми вкладывается на все сто, чтобы стать сильнее. Потому что смерть Итадори — это его грех. Потому что, будь Итадори сильнее — храбрее — он все еще мог бы быть здесь. (Если бы он был особенным — лучшим — его отец, возможно, остался бы). Он не может простить свою слабость, свою трусость, но Мегуми клянется не допустить, чтобы смерть Итадори была напрасной. Он клянется, хотя бы для того, чтобы почтить память Итадори, стать шаманом, с которым Итадори заслуживал сражаться бок о бок, а не умереть, истекая кровью. Мегуми игнорирует свою боль, использует память об Итадори как мотиватор, когда рвутся мышцы, когда сбиваются костяшки пальцев. Иногда, однако, Мегуми ловит себя на том, что это неправильно. Злится на него за то, что оставил в его груди пустоту, которая навсегда останется незаполненной. Она ноет в его отсутствие. Но больше всего он злится на себя за то, что пригласил Итадори в свое сердце. Если жизнь чему-то и научила Мегуми, так это тому, что существование — постоянный цикл потерь. Он думал, что научился этому после того, как все, кто был важен для него, все, для кого он должен был быть важен — эти люди покинули его. Он думал, что усвоил, что подпускать кого-либо близко, ослаблять оборону и впускать внутрь — это горе. Это иррационально, понимает он. Есть люди, которые вошли в его жизнь и плотно засели в ней; есть люди, чье присутствие столь же настойчиво, сколь громко и невыносимо. Годжо, по сути, спас его девять лет назад и с тех пор упрямо остается рядом. Но расстояние между ними слишком велико, потому что Годжо не может был с ним на равных. Даже эмоционально. Он не может понять всю тяжесть неудач, неадекватности, безнадежности. Он не может представить, сколько усилий Мегуми затрачивает, вытаскивая себя из постели каждое утро, — сколько мужества требуется, чтобы покинуть безопасность своих простыней и изо дня в день сталкиваться с одним и тем же удушающим давлением, одним и тем же гнетущим одиночеством и ненавистью к себе. Кугисаки стала для него чем-то вроде опоры за несколько недель после смерти Итадори, ее стойкое, хотя и властное общение стало необходимым. Но она может только надежно держать его за руку, но не прикоснуться к ноющей ране в его груди, которой, кажется, никогда не суждено зажить. Даже когда она сбрасывает свою броню и сменяет гнев на милость, когда она позволяет себе плакать рядом с Мегуми — она не может осознать бремя его ответственности, не может видеть кровь на его руках, независимо от того, насколько часто он их моет. Они не понимают тяжести на его плечах; они не понимают тяжести в его сердце. Они не понимают, что есть призрак его отца дышит прохладным воздухом ему в спину; призрак с бледной кожей и ломкими волосами, напоминающий его спящую сестру, вцепляется ему в горло; скелет с улыбкой Итадори тянется к нему сквозь землю. Иногда Мегуми задается вопросом, что хуже: быть окруженным людьми и все еще чувствовать себя одиноким или все еще чувствовать себя одиноким — но не быть таковым по-настоящему. (Мегуми приходит в ужас, когда видит Итадори в коробке — не так давно свет в его глазах погас из-за острых когтей и зловещей улыбки. Он перебирает варианты. Как кто-то, чье сердце было вырвано прямо из груди и бездушно, небрежно брошено в траву — как кто-то, чье тело должно было найти пристанище в холодных, жестоких объятиях земли, — стоит перед ним с такой же раскрасневшейся кожей и такой же живой улыбкой, как всегда. Здесь должен быть какой-то подвох, помнит он. Потому что если и есть одна истина, которую Мегуми усвоил с детства, так это то, что когда люди уходят, они не возвращаются просто так. Всегда есть какая-то деталь, какая-то оговорка. Но Итадори смеется; его голова откидывается назад, открывая широкое горло, залитую солнцем кожу и кровь, пульсирующую энергией — жизнью — его глаза зажмурены от веселья, морщинки в уголках улыбаются. Горло Мегуми сжимается. Он так сильно желает произнести вслух уязвимое: Пожалуйста, пусть это будет не шуткой. Пожалуйста, будь здесь и не уходи снова. Не бросай меня. Пожалуйста).___________
Мегуми не помнит лица своего отца, но помнит, что он дал ему имя — нарек Мегуми. Они с Итадори отдыхают в тени великолепных желтеющих кленов в прохладном уюте раннего осеннего дня. Итадори растянулся на лоскутном одеяле, бездумно доедая свой обед и рассеянно глядя на бескрайнее море неба; Мегуми примостился у одного из деревьев, не обращая на него внимания, захваченный новым открытием к своей личной библиотеке. Мегуми дорожит этими моментами с Итадори: часами, проведенными в тихой компании, в естественном тепле близости другого. В Итадори нет ничего, что нельзя было бы описать как особенное или замечательное, но его способность успокаивать присутствием… Его буйная харизма, которую он излучает рядом с такими, как Годжо и Кугисаки, может сгладить спокойное общение, не теряя внутреннего блеска и красоты, которые присущи ему. Он Итадори Юджи — лишь одна из бесчисленного количества причин, по которым он любит его. — Эй, Фушигуро. Голос Итадори — легкий, теплый, солнечный — прорезает тишину, и наступает пауза, во время которой Мегуми может задаться вопросом, почему все так. Когда Итадори стал тем, кто может прервать тишину, которую Мегуми так глубоко ценит, без последующих оскорблений. Он продолжает: — Твое имя означает благословение, верно? Его имя. Свое имя Мегуми произносит-то с неохотой, не то чтобы обсуждает. Обсуждать его имя означало бы признать то, что дал ему его отец, то, от чего он не может откреститься. Как, например, сведения Годжо, как он добился расторжения договора с Зенинами, или, например, плюшевая лягушка или… семейный портрет. Это усугубило бы рану, за которую он презирает себя. Презирает за то, что она вообще его тревожит. Мегуми — ходячий прагматизм. Он гордится тем, что сохраняет безжалостную хватку за реальность, различает, о чем полезно подумать, и знает, что лучше похоронить. Он осознает глупость своего горя и презрения к произвольному набору букв. Но, зная происхождение имени, зная, что оно не от матери, памяти о которой у него совсем не осталось, он ненавидит его. Это дар его отца, и он предпочел бы отказаться от него. Потому что его имя — не просто слово, а личность, о которой он не просил; его имя — мучительное напоминание о семье, недостаточно важной, ради которой не стоило возвращаться домой. Твое имя означает благословение, верно? Мегуми научился предсказывать непредсказуемость Итадори, неожиданные вопросы, которые бездумно срываются с его губ, но этот вопрос застает его врасплох. Сам по себе вопрос не является особенно возмутительным, но его раздражают собственные комплексы. Мегуми потратил большую часть своего детства, пытаясь изгнать их из своего разума. — Мне нравится. Мегуми. Мегуми ненавидит свое имя, но, услышав, как оно звучит из уст Итадори, он думает, что, возможно, ему не противно его звучание. — Иронично, понимаешь? Я имею в виду… Ты для меня благословение. И по имени, и буквально, и, ну, я ношу с собой самое страшное из проклятий. Из нас получилась неплохая пара, да? — Не говори так о себе. Ты больше, чем сосуд Сукуны. Виновато, но без извинений, Итадори смеется, нахально почесывая щеку. — Мне никогда не нравилось мое имя, — признание простое, но произнести сами слова непросто. За ними стоит детство, наполненное горечью — он отказывается признать, что жаждет безразличия, но весь его арсенал — обида на многие годы. Ненавидеть что-то — значит обременять себя этим чем-то; ненавидеть что-то — значит дать этому чему-то место в сердце. Неглубокий порез, который со временем незаметно разросся в зияющую рану. Он ненавидит свое имя. Он ненавидит своего отца. Но он любит Итадори. Мегуми неважен, его можно бросить — так же легко оставить и забыть, как одежду в машине, — но когда он смотрит в блеск ореховых глаз Итадори, его сердце расцветает от тепла его улыбки. Он обнаруживает, что чувствует себя достаточно важным. Мегуми никогда не стремился дарить кому-либо или получать любовь, но любовь к Итадори так же естественна, как дыхание. Любить — значит терять, а выбирать любовь — значит быть уязвимым, но он обнаруживает, что в любом случае жаждет этого — вскрыть свою грудную клетку и предложить Итадори свое окровавленное сердце. — Не нравилось? А я думаю, оно правда здоровское. Я имею в виду, тот, кто выбирал его, наверное, много раздумывал над ним? Оно связано с проклятьями. В магическом мире важно быть чьим-то благословением… Разве звучит не по-особенному? Несмотря на то, что вокруг полно плохих вещей, кто-то все еще любит тебя. Кто-то видит в тебе хорошее. Благословение — это ты для меня. На Мегуми накатывает волна тошноты, но он упрямо не сводит глаз с книги, лежащей на коленях. Он тревожно треплет страницу, будто пытается перевернуть ее, — пытается продвинуться по сюжету — но не может заставить себя это сделать. Как будто он говорит себе, умоляет себя, — повернись, повернись, повернись — но что-то удерживает его, удушающая хватка, удерживающая его в плену эмоции, которую он отказывается назвать: привязанность к кому-то, чье лицо он не помнит и не хочет помнить. Он всегда ненавидел свое имя — ненавидел отца, который обременил его им. Ненавидел то, что он даже не удосужился узнать его пол, прежде чем давать ему такое имя. Но Итадори дает ему альтернативу: отец, возможно, был вдумчив в своем решении, возможно, выбрал имя с намерением, из искренней любви, с заботой. От этой мысли его тошнит. Это разрушает тщательно выстроенное презрение к нему. На мгновение ему хочется отчитать Итадори за то, что он говорит, о чем понятия не имеет. За саму мысль, что человек, оставивший его сдохнуть, заботился о нем. Любил его. Он поспешно захлопывает книгу тяжелым, гулким звуком и принимает вертикальное положение резким движением. Без цели он, спотыкаясь, уходит от Итадори — убегает, бросает, совсем как его блядский отец. — Ну Фушигуро! Крик звучит отдаленно; беспокойства, пропитывающего его, едва хватает, чтобы пробиться сквозь туман мыслей в голове Мегуми. — Ты в порядке? Я тебя расстроил? Черт, прости. Я не знал… Я не думал, что тебя это— — Все в порядке, Итадори. Мне просто нужно немного пространства. (Уверенный тон возникает рефлекторно. Это прекрасно, прекрасно, это прекрасно. Это ответ, для которого он не прилагает усилий, потому что он не может переварить альтернативу, предложенную Итадори. Он не может смириться с ее возможностью. Потому что это было бы признанием слабости. Это было бы признанием того, что его отец, даже после полжизни молчания, все еще влияет на него).___________
Мегуми не помнит лица своего отца, но помнит изуродованный пейзаж его рук, карту лишений, нарисованных на его коже. Через несколько недель после того, как собаки появились из его тени, после того, как его отец резко отверг его, Мегуми снова поднимает тему. Шикигами, так их назвал отец. — Шикигами? — Они хранители проклятий. Шаманы вызывают их на бой. Мегуми хмурится, но в глубине души радуется отзывчивости отца. Его не устраивает ответ. — Я не хочу использовать их, чтобы драться. Они мне нравятся. Молчание. — Ты… — у него потеют ладони, вопрос вертится у него на языке, но им овладевает беспокойство, из-за которого ему трудно подобрать нужные слова, набраться уверенности, чтобы задать его. Но он хочет узнать. Погребенный под упрямой гордостью и инстинктом самосохранения в виде напускного безразличия, он хочет узнать больше о своем отце, поэтому Мегуми берет себя в руки: — А ты шаман? Его отец резко втягивает воздух: — Нет. Даже не близко. — Тогда я тоже, — заявляет он, упрямый и гордый, с уверенностью человека, чей мир все еще воспринимается через призму детства. — И я научу тебя их призывать. Вот — попробуй. Мегуми не помнит лица своего отца, но помнит дискомфорт, неотвратимое ощущение, что с отцом что-то не так. Тем не менее, его отец подчиняется, следует его инструкциям и имитирует движения его рук. Он никогда раньше не обращал внимания на руки своего отца — не то чтобы у него было много возможностей для этого, учитывая его командировки и постоянную дистанцию в их отношениях, — но сейчас все по-другому. Вокруг его пальцев извиваются дороги рельефной плоти; улицы рубцовой ткани пересекают его ладони. Тогда Мегуми понимает, как мало он знает о своем отце. Он не знает, какие трудности он пережил, чтобы нажить себе мозоли. Не знает страданий, которые он перенес, чтобы стать украшенным таким богатым гобеленом травм. Не знает истории, которую он написал в шрамах на своей коже. (Когда Мегуми призывает собачек, он сияет от отцовского одобрения, каким бы мимолетным оно ни было — «Хорошая работа, малыш» — и верит, что его отец по-своему гордится им. Пока несколько недель спустя его отец не уходит, закрыв дверь и запирая Мегуми обратно в клетку неуверенности в себе. В одночасье похвала, которая растопила неполноценность Мегуми, стала спиртом для его ран; он никогда больше не будет искать ничьего одобрения, никогда больше не примет его. Так проще, думает Мегуми, чем позже понять, что это вранье).___________
Мегуми не помнит лица своего отца, но помнит силуэт его плеч, очерченный резким искусственным светом из их прихожей. На груду мышц небрежно накинут поношенный рюкзак. (Не нужно быть гением, чтобы понять, что это означает. Так всегда — как только отец возвращается домой, он всегда уходит, почти сразу). Он помнит тихий разговор отца и матери Цумики, слова, произнесенные слишком приглушенными голосами, чтобы их можно было уверенно разобрать. Он слушает из соседней комнаты, прячась за углом в тени. Мегуми пытается скрыть свое присутствие — пытается подслушивать как можно незаметнее — не потому, что переживает, что его застукают неспящим, а потому, что он не совсем знает, как быть в такой ситуации. Длительные командировки отца привычны, но Мегуми никогда не присутствовал при его отъезде или возвращении. Просто вечером отец уже дома, отпускает ехидные комментарии с безразличным выражением лица за ужином, а на следующее утро его нет. Мегуми принимает его непредсказуемое присутствие с такой же бесстрастностью, как он принимает приливы, отливы, дуновение ветра. Теперь он сталкивается с реальностью, вынужден смириться с тем фактом, что приход и уход его отца — не просто закон природы — нейтральный, не подлежащий обсуждению, — но нечто такое, что он решает самостоятельно: что отец сам выбирает уйти, сам выбирает держаться подальше и сам выбирает, когда будет достаточно удобно вернуться, просто чтобы вновь выбрать уйти снова, так что вскоре Мегуми задается вопросом, правильно ли это. Нужно ли ему возвращаться вообще. В диалоге наступает пауза, тяжелая поступь приближается к комнате, из которой он подслушивал, и он понимает, что его разоблачили. (Он тоже помнит это: сверхъестественную способность своего отца наблюдать ненаблюдаемое, обнаруживать необнаруживаемое. По крайней мере, в тех редких случаях, когда он был рядом). Из-за угла появляется его отец, невероятно крупный, свет очерчивает его фигуру. Лицо его скрыто, но Мегуми представляет, как кривоватая улыбка играет на его губах, когда он кладет грубую ладонь ему на голову, сминая колючки волос. — Мне нужно на работу. Всего на пару дней. Позаботься о девочках, пока меня не будет, ладно, малыш? Мегуми не помнит лица своего отца, но перед тем, как его отец отступает, переступая порог входной двери, он помнит, что услышал: — Возвращайся скорее, Т— (Сцена обрывается. Он не помнит имени своего отца. Воспоминаний не осталось. Его отец так и не вернулся домой).___________
Мегуми не думал, что помнит лицо своего отца, но, глядя на окровавленную фигуру у своих ног, он внезапно понимает: Мне знакомо это лицо. Но он истощен, поэтому сомневается в трезвости своей памяти. Он сомневается в своей способности ориентироваться в лабиринте своего бессознательного, в своей способности восстановить образ, который ускользал от него большую часть жизни. Тем не менее, даже несмотря на растущую дезориентацию, он не может отрицать очевидное — отражение, которое он видит в луже крови, такое чистое, такое прозрачное. Копна растрепанных черных волос; цвет морской волны в глазах, быстро тускнеющих; естественный изгиб рта, не тонкого и не полного, подчеркнутый шрамом у правого края. Что-то в его горле — острое, как бритва, режет изнутри, пока он не начинает задыхаться от воспоминаний о своем отце. Ему знакомо это лицо. — Па— (Следующее, что помнит Мегуми, прежде чем темнота поглощает его сознание — городской пейзаж перед ним, красные брызги на бетоне и жгучая боль в спине. Затем он падает в забытье).