красота в глазах смотрящего.

люблю и ненавижу. в самый раз остаться здесь, развеяв пыль дороги смотрю на небо, день уже погас и вечер ночи удлиняет ноги. дождусь утра. сквозь тонкое стекло мерещится легко и обозримо летящего пространства волокно и слышен голос будущего рима. ближе к обеду, когда юноши едва ли успели прибраться и как следует подготовиться, из далекой (не такой уж, на самом деле) страны приехали брат с сестрой. уже через неделю у робин была пьеса и им непременно нужно было к вечеру готовиться к отъезду во францию. в италии жизнь шла полным ходом, по крайней мере, для бутхилла. но аргенти, кажется, ни разу не насытился, столь искренне обрадовавшись приезду гостей. легко было вычислить в нем француза - будь воля, собрал бы всех соседей, повествуя так, словно у них намечается женитьба, пусть на самом деле хочет поговорить о днях насущных за трапезой. к тому же, зарянке он так нравился! ей не нужны были слова, она поняла всё сразу и с порога заговорила о их недолгой совместной жизни. потому что уживаться рядом с аргенти было невозможно. как и с бутхиллом, впрочем. зарянка втянута воздух полной грудью. — ах, какая у вас здесь благодать! а ты удивлялся, почему молодая пара не стремится обратно в венецию.. бутхилл и аргенти, конечно, отлично поняли, что, называя их «молодой парой», зарянка имела в виду вовсе не их возраст. да и за обедом она несколько раз так точно нарочно повторяла то «молодая пара», то «молодые», как бы насмехаясь над различиями культур: в италии 30 лет это только начало жизни! а во франции - уже почти конец. но они прощали им и этот весьма забавный жест - дошло и до того, что бутхилла ни капли это не смущало: робин была любопытна и искренна, как юная барышня, она с особым любопытством крутилась на одном месте еще как минимум десяток раз, смеряя дом и их обитателей своим пожираюшим взглядом изумрудов - она почти с удовольствием подмечала несуществующую нить. аргенти тоже был этим упоен, слова слетали с его губ без особого труда, пусть он нередко заставляет напрягаться своим вечным «я не совсем умею руководиться своей речью». невозможно понять, был ли он эгоистом или слишком наивным. обед прошел довольно миролюбиво. одна такая пара родных может толкнуть на общую жизнь множество людей – каждый, глядя на них, невольно скажет себе: «если делить один дом на двоих так же хорошо, то, может, и я не буду сторониться ни возлюбленной, ни друзей, ни близких». бутхилл, по крайней мере, за свою долгую жизнь. по общему признанию, тяжелую жизнь, впервые увидал это мероприятие в таких ярких цветах, а не в сером сумраке житейской прозы, будничности, более или менее скрываемого равнодушия. аргенти должно быть, их будущее тоже представлялось таким светлым. бутхилл угадывал это по его сияющему лицу. после обеда, ещё на пару свободных часов перед страшным вечером, робин и бутхилл остались на кухне одни. аргенти заметил, что сандэй неестественно бóльшую часть трапезы молчал, обводил всех своим равнодушным взглядом и он решил исправить это по-своему - поддерживать хорошую связь было важно! разговор с робин ещё никогда не начинался не с пьесы - её миниатюрное лицо налилось кровью и она, особенно запыхаясь, рассказала о своих смутах и сомнениях. дальше же внезапно успокоилась, помогла собрать посуду и продолжила глаголить о днях насущных, что на самом деле бутхиллу стоит вылезти из привычного места обитания, бросить сицилию и встретить францию хотя бы глазком. там точно никто его не съест. возможно. бутхилл, к слову, не противился, лишь находил бзик в удовольствии показать аргенти свою родину. тогда он и подключился к беседе. — скажи, какие у тебя отношения со славой? — спросил он вскользь, звеня вилками. — то есть? — ну, — вдруг замялся, встретившись с непониманием, бесполезно повел скулами. — может быть, у вас отношения отличные и ты носишь ее на голове, как корону, или на плечах, как золотое руно, или она стоит у тебя на письменном столе, или висит в гостиной, подобно голове оленя?... или ты её, а может и она тебя презирает? робин залилась в звонком смехе, который, конечно, не мог не вызвать у бутхилла лёгкое колебание плечами. — зачем тебе это знать? но вот что я тебе скажу в ответ: не могу утратить, вначале она льстит самолюбию, но только духовному парвеню она может заполнить жизнь и заменить все остальные виды счастья. совершенно другое дело – сознавать, что ты творишь нечто, заслужившее у людей признание, вызывающее отклики, это может дать удовлетворение человеку, который хочет служить обществу. ну, неужели же счастье в том, что кто-нибудь в светском салоне скажет мне с глупой миной: «ах, вы доставили нам столько приятных минут!» – а когда я съем что-нибудь неудобоваримое, та или иная газета немедленно объявит: «сообщаем читателям печальную новость: у нашей знаменитой х. х. болит живот». неужели это может меня осчастливить? бутхилл, за кого ты меня принимаешь? — ты не поняла, — возразил он а свою защиту. — я оже не заражен глупым тщеславием, но каждому хочется, чтобы люди его уважали. это потребность органическая. видит бог, я не пустой человек, но честно тебе сознаюсь: когда люди находят во мне какие-то способности, говорят о них, жалеют, что они пропадают даром, – мне это льстит, доставляет некоторую – пусть горькую – радость, хотя я тогда еще яснее сознаю собственное ничтожество. — похвала тебя радуют потому, что ты себя жалеешь, – я вовсе не стремлюсь тебе доказать, что кто-либо может испытывать удовлетворение от того, что его называют тщедушным и дряхлым. — но ведь уважение людей следует за славой. как же не ценить ее? робин, человек очень живой, имеет привычку во время разговора бегать по комнате, присаживаясь где попало, на все стулья и столы. на этот раз она присел на подоконник и ответила: – уважение? ошибаешься, мой милый. у нас общество своеобразное, в нем царит чисто республиканская зависть. вот, скажем, я пишу песни, работаю для театра – хорошо. я приобрела некоторую известность – еще лучше. но, думаешь, завидовать мне будут здесь только другие драматурги? ничуть! мне будет завидовать инженер, банковский чиновник, педагог, лекарь, железнодорожный агент, – словом, люди, которые все равно никогда не стали бы писать песни. все они, встречаясь со мною, стараются дать мне почувствовать, что я, по их мнению, ничего не стою, а за глаза нарочно будут отзываться обо мне пренебрежительно, умаляя мои достоинства для того, чтобы себе придать больше весу. если кто-нибудь из них заказал сюртук у моего портного, то при первом удобном случае он, пожимая плечами, скажет: «робин? подумаешь, какое светило!» вот такие у нас нравы, вот что влечет за собой твоя вожделенная слава! — но, должно быть, она чего-нибудь да стоит, если люди ради нее готовы шею себе сломать... тут задорная улыбка спала с лица зарянки и она моментально, сменяя издевку, произнесла несвойственно для себя строго: — знаешь, в личной жизни слава кое-чего стоит, из нее можно сделать скамеечку под ноги любимого. бутхилл прыснул со смеху, хватаясь за спинку стула. — ого, да ты этим изречением стяжаешь себе новую славу! робин тут же засияла и в два шага нагнала друга, налегая на него своими длинными быстрыми монологами: — да, говори так! уложи лавры в футляр, ступай с ними к любимому и скажи ему: «вот то, из-за чего люди ломают себе шею, то, что считают за счастье, ценят наравне с богатством, – и это я добыл, а теперь ставь на него свои ножки!» если ты так поступишь, то будешь любим всю жизнь, понятно? ты хотел знать, чего стоит слава, – так вот, теперь знаешь. звук шагов тут же заставил её умолкнуть. скромно высунулись мужчины. они, кажется, хотели прогуляться по улицам сицилии — сандэй здесь вовсе не в первый раз, на него определенно можно положиться. тут зарянка сощурила свои глаза и медленно, в моменте повернулась к бутхиллу, переведя взгляд с брата на ничего не подозревающую жертву... — а ты, бутхилл, отпустишь аргенти в незнакомый ему город? в первую минуту он тоже смутился, – этого не мог себе простить, аргенти в свою очередь только засмеялся и не спеша уходить, все же решил подыграть, становясь на месте. все-таки бутхилл с напускным апломбом подошел к аргенти и, совсем ему несвойственно (ведь обычно такие действия позволяет только обладатель волос оттенка рубинов), берет его руку в свои ладони, прижимаясь гудаит не так, как делал тот: не мимолетно. — я не могу отказать, когда просит он. он хотел было предложить и зарянке, мол, если такое дело, то почему бы и им не прогуляться вместе? но вовремя передумал - он чувствовал потребность поговорить об аргенти. уже слишком давно, так что вполне легко отказался от такой возможности. и даже облегчил ей ношу, заговорив первым, когда мужчины вышли: — ты так уверена в своих жизненных догматах?... она нелепо улыбнулась: робин, очевидно, не планировала соглашаться даже на платоническую любовь, но пьеса дала ей гораздо больший размах в глубоких чувствах. так что она ответила без обиняков: — да, теперь более, чем когда-либо. или, вернее – всегда одинаково. на свете нет более затрепанного слова, чем «любовь», так что неприятно даже повторять его. но тебе, с глазу на глаз, я скажу: любовь в широком смысле слова, любовь в частном смысле – и к черту критику! да, таковы мои жизненные каноны! а философия моя состоит в том, что на эту тему не следует философствовать, и, ей-богу, я вовсе не считаю себя глупее других. с любовью жизнь имеет цену, без нее – не стоит ломаного гроша. поразительно, как её мнение сходилось с мыслями аргенти - хотя нет, ему казалось, что религия стоит на ступень выше. может, только казалось. — ну, хорошо, поговорим об этой «любви в частном смысле», — бутхилл дежурно кашлянул в свой кулак. — так вот, дорогая, разве ты не видишь, на каком хрупком фундаменте строишь своё личное счастье? — на столь же хрупком, как и сама жизнь, – не более. но бутхилл, говоря о непрочности, имел в виду не разлуку и не ту пропасть, которую раскрывает перед ними смерть. и он сказал девушке: — помилуй, зачем же обобщать? тебе повезло, а другому может не повезти. но зарянка и слышать ничего не хотела. она утверждала, что в девяноста случаях из ста браки бывают удачны, ибо мы видим своего партнера в несколько раз чище и благороднее, чем себя любимых. — мы просто дрянь в сравнении с ними! – кричал она, размахивая руками и тряся своим ожерельем. — да, дрянь, и больше ничего. это я тебе говорю, а я умею наблюдать жизнь хотя бы потому, что я – писательница, театрал! она села верхом на стул и, напирая им на друга, продолжала все с той же горячностью: — дюма говорит, что есть обезьяны из страны нод, которых ничем не укротишь и не приручишь. однако на то у тебя глаза, чтобы не выбрать такой обезьяны. кроме того, их любить надо! пусть аргенти чувствует, что он для тебя не только случайный прохожий, а дорогой человек, твой ребенок, твой друг. носи его за пазухой, чтобы ему было тепло, – а тогда можешь быть спокоен, он будет с каждым годом крепче льнуть к тебе, и вы в конце концов срастетесь, как сиамские близнецы. а если не дашь ему этого, испортишь его или оттолкнешь, – он от тебя уйдет. в своем увлечении робин так напирал на бутхилла стулом, что ему приходилось все время отодвигаться, и они скоро оказались у самого окна. тут она вскочила и продолжала: — какие вы, однако, глупцы! в наш век духовной засухи, век без общего счастья, без устоев и перспектив, как не создать себе по крайней мере личного счастья, этой опоры в жизни? мерзнуть на форуме – да еще и дома не натопить жарко печки! что может быть глупее? говорю тебе – не оставляй всё так! увидев в окно своего брата и аргенти, возвращавшихся из оранжерей, она указала ему на аргенти. — вот где твое счастье. вот оно бежит в кедах по жаркому асфальту! повторяю: не оставляй всё так! цени его на вес золота… нет, на караты, ясно? у тебя нет постоянного места жительства не только в физическом, но и в духовном и нравственном смысле слова. нет опоры, нет покоя – и все это он даст тебе. смотри же, не профилософствуй его, как профилософствовал свои таланты и свои тридцать два года жизни. ничто не могло быть разумнее и благороднее этих слов, как нельзя более согласных с его желаниями. бутхилл пожал девушке руку и ответил: — нет, его я не профилософствую, потому что люблю его. и они дружески обнялись. в эту минуту вошли и другие, сандэй, увидев данную картину, только проговорил: — уходя, мы слышали какой-то спор, но он, по-видимому, окончился мирно. можно узнать, о чем шла речь? — о догматах, – сказал бутхилл. — и каков результат? — как видите – объятия. а дальнейшие результаты не замедлят последовать. но этих результатов они не дождались, скоро за ними приехали. короткий весенний день сменился сумерками, и им пора было уезжать. а рак как погода стояла прекрасная, тихая и обыкновенно для сицилии теплая, бутхилл с аргенти решили проводить их до шоссе. простившись с этими милыми людьми, они возвращались домой. смеркалось, но вечерняя заря еще не угасала, и при свете ее бутхилл хорошо видел лицо партнера. он был чем-то взволнован. он легко догадался, что у них с сандэем произошел откровенный разговор. а может, он надеялся, что бутхилл сейчас произнесет желанное слово. слово это было уже у него на языке. но удивительная вещь – он, до сих пор считавший себя великим мастером любовных дел, бутхилл, который проявлял в этих случаях редкое самообладание и во времена «фехтований» отражал самые ловкие удары, – если и не очень искусно, то, во всяком случае, совершенно хладнокровно, сейчас волновался, как мальчишка! до чего же ново было это чувство! он боялся, что не сможет связать двух слов, – и молчал. так молча шли они к дому. в прихожей не было никого, еще и ламп не зажгли, и только сквозь вырезы в печных дверцах мерцали отблески огня. все так же молча бутхилл в темноте стал снимать с аргенти легкое пальто, и, когда из-под этого пальто на него вдруг пахнуло теплом, он обнял аргенти и, притянув его к себе, коснулся губами его лба. сделал он это почти безотчетно. аргенти же, должно быть от неожиданности, обомлел и не пытался сопротивляться. правда, он тотчас выскользнул из его объятий, так как в коридоре послышались шаги лакея, несшего туда лампу, и убежал к себе наверх. а бутхилл, глубоко взволнованный, вошел в столовую. у каждого мужчины, не лишенного предприимчивости, бывают в жизни такие минуты. бывали они и у него, – но прежде он в подобных случаях оставался довольно спокоен и вполне владел собой. а сейчас мысли и впечатления вихрем проносились у него в мозгу. к счастью, столовая была пуста: он прошел в гостиную. его мучило беспокойство. бутхилл представлял себе, как аргенти сидит у себя в комнате, сжимая виски руками. он пытался угадать и почувствовать все то, что творится сейчас в его сердце. н он скоро пришел, – и бутхилл вздохнул свободнее: не знает почему, он до этой минуты был уверен, что тот сегодня вечером не выйдет из своей комнаты. на щеках у него пылал лихорадочный румянец, какой обычно бывает от жары - не ново для италии, а глаза блестели, как со сна. видно, он пытался освежить разгоряченное лицо – на левом виске остались следы влаги. все это глубоко тронуло. бутхилл чувствовал, что крепко любит его - внезапно сердце сковало ивовыми путами. занявшись каким-то рукодельем, аргенти сидел, низко опустив голову, но бутхилл все же заметил, как неровно и часто он дышит, а раз-другой перехватил его беглый взгляд, вопросительный и тревожный. чтобы рассеять его тревогу, он сказал: — сегодня робин упрекала меня в том, что я истый гамлет, слишком много философствую. но я ей докажу, что это не так, докажу не далее как завтра. это «завтра» он произнес с ударением, и аргенти, видимо, прекрасно его понял – он внимательно посмотрела на мужчину. но всё равно решил притвориться, спросив: — так ты с ней завтра опять увидишься? — да, следует посмотреть премьеру её пьесы. если ты не против, мы с тобой, пожалуй, завтра поедем во францию. аргенти устремила на него застенчивый, но полный доверия взгляд и сказал удивительно мягко: — я на все согласен. была минута, когда бутхиллу хотелось тут же сразу сказать решительное слово, – и, пожалуй, он должен был это сделать. но он уже сказал «завтра», и это его удержало. он подобен сейчас человеку, который, зажав пальцами уши и ноздри, закрыв глаза, собирается нырнуть в воду. но зато он уверен, что на дне найдет настоящую жемчужину.