красота в глазах смотрящего.

празднества, особенно посвященные кому-либо столь высокопоставленному, как, к примеру, аристократу, - были не просто наслаждением на пару часов. немало внимания обращалось и самому организатору празднества: разве это не первый пункт в качестве происшествия? бутхилл вещал об этом не как реформатор. о нет, какой же из него реформатор? у него, в первую очередь, просто не хватает на это сил. он слушает и вкрадчиво кивает, когда девушка напротив него, кутаясь в свою теплейшую шаль - зачем только, если они в отапливаемом помещении? — едва ли не пересекает округлый стол, практически оседая тенью своего стройного стана на бутхилла, которому во имя избежания подобного казуса приходится только вжиматься в спинку стула, настойчиво согревая пальцы-прутики о стакан горячего чая. хватит с него кофеина. хотя в его жесте не было ни капли пользы: зачем согревать то, что является идеальным проводником тепла? — там будет живая музыка! — робин всё никак не унималась, энергично поглощая песочное печенье прямиком в лофу сяньчжоу. клюквенное, вроде как. для неё, исключительно как для заядлой любительнице сладкого (тут вовсе ни к чему был её высокий статус), едва ли не каждое воскресное утро доставляли сласти под руководством, конечно, бутхилла. зарянка чудная женщина, но быть с ней в напряженных отношениях бутхилл не хотел бы. — и танцы, — он кивает и вновь прикрывает глаза, словно вся это ситуация для него не больше, чем одна маленькая нелепость. обычно энергичный, у него язык без костей, сейчас, казалось, он о чем-то глубоко задумался и не успевал, не хотел отвечать на возгласы подруги. — голубка, который раз я это слышу? бутхилл усмехается слишком добротно, вернее, пытается, в конечном итоге только оскалившись, что даже девушка скептически сдергивает бровь, скрещивая руки на груди. о боги, её пытливого взгляда было не избежать. бутхилл тогда осекается мгновенно, почти издевательски рассмеявшись своим хриплым баритоном, и добавляет уже громче «но мне не устанется слушать это и дальше», уже самолично протягивая даме сухарницу одними кончиками пальцев. смог таки выкупить её благосклонность. она разливается в самодовольной улыбке и вобрав в свои маленькие легкие как можно больше кислорода, продолжает. — аргенти начал свою службу в корпорации межзвёздного мира правильно. «не думаю, что он сам понимает о том, что работает в этой злополучной организации, иначе отказался бы мгновенно и не видать его нам в пенаконии», — пронеслось в голове мужчины ясным скрежетом. по-хорошему, он должен сочувствовать бедолаге и прямо там, на месте всеобщего сбора, изъяснить ему, как на самом деле обстоят дела, чтобы лицезреть его округленные от удивления изумрудные глаза и неверящий взгляд, обращенный к веллиту. однако.... разумеется, кто же ещё додумается в честь своего дебюта запустить празднество? рейнджер, как бы сильно себя не любил, просто постеснялся бы подобной затеи, а уж больше удивился, когда этот ангел во плоти, аргенти, его нежный стеснительный мальчик, без раздумий согласился на присутствие в социуме. и уж если на то пошло, то капризно настаивал на розах, пока веллит, словно родитель, утомившийся истерикой своего ребенка, покорно высказывал протесты. мол, «ты сольешься с ними, давай лучше сухоцветы!» бутхилл знает: если ему не расскажет зарянка, непременно поведует головианец. если не он, то упаси боже, девушка, зовущая себя р.. рейнджером, как бы стыдно это не было признавать даже в собственных мыслях. уж её напора он просто не выдержит. и не выдержит сама ахерон: ей явно не хотелось бы быть задушенной собственным коллегой, как бы сильно лебедь рядом с ней это не романтизировала. бутхилл, в конечном итоге, просто не выдерживает столько информации за раз, спросони, мечтательно вскидывая голову и теперь уже, вовсе не обращая никакого внимания на монолог подруги, примерно прикидывая, что может ему помешать прийти на празднество и что непременно можно столкнуть на всех остальных, его мало интересующих. так же сильно его волнует вопрос собственного одеяния: бутхилл почти уверен, что аргенти его не помнит. почему? да потому что виделись они в последний раз разве что когда последнему было от силы шестнадцать от роду. он тогда забавно топтал ножкой, полностью покрытой мелкими, но все же неприятными взору, царапинами. аргенти тогда бегал по саду и вовсе не ожидал, что его гувернер, родом из того же лофу сяньчжоу, и в помине забыл отдать приказ об исключении шипов у роз. тогда он глупо полагал, что если перевязать поломанный стержень розы, она непременно придет в исправность уже в следующую секунду. по своей же юношеской забывчивости, оставил её в саду без особого присмотра. сколько истерик тогда выслушивали дома, когда его не выпускали на улицу из-за шторма. «но ведь розе станет ещё хуже!» — вопрошал тогда мальчик. в его глазах застыла влага, словно безупречно чистое море плескалось. «тебе станет хуже, если выйдешь!» — со строгостью отвечали ему. единственное, что удерживало юношу от слез, была нотка заботы в чужих беспокойствах. тогда он совсем тихо хмыкнул, но все смогли различить всхлип, и быстрым топотом своих мужских лакированных туфель поднялся на второй этаж. впрочем, это ли не отличная возможность позабавиться над ним? в крайнем случае - потешить свое самолюбие и только после поглумиться. когда в голову приходит разом изумленный и нежный лик аргенти, бутхилл просто не может продолжать таранить себя мучительными вопросами вроде — «прошло почти двадцать лет, не погибло ли его обаятельство?» «вспомнит ли он меня? иль ему уже обо всем рассказали высшие чины общества...?» «как сильно изменился его капризный характер?» не может и не хочет, возвращаясь в действительную реальность, где прямо перед ним уже более взволнованно из стороны в сторону шагала девушка, теперь тоже заливаясь теми же беспокойствами. рейнджер, глядя на неё, ясно вспоминает, как аргенти, испуганный среднестатистическими угрозами своих сверстников в ходе мелкой размолвки, побежал к робин и если не час, то все два слезно повествовал о своем страхе. тогда она так же, как сейчас, стремительно наполняясь гневом на друзей мальчика, расхаживала, меряя комнату своими широкими шагами и всё предлагая несуразное, как избежать последствий спора. а он смотрел на неё своими заплаканными глазами и едва ли держался от второй волны истерики, пока где-то рядом, совершенно ничего не понимая, молча переглядывались бутхилл и сандэй. поверить невозможно, что этот мальчик вынуждает рейнджера (подумать только, он же сам проделал такой долгий путь и видел не один десяток подтверждения человеческой гнили!) столь неизмеримо волноваться и трепыхаться. *** музыка совершенно не хотела складываться в эстетическом понимании бутхилла, она то и дело будоражила его кровь, сопровождая почти мимолетно и в тот же момент, совсем тому не находя оправданий, откидывала былую напряженность. его лицо, очевидно, было скрыто за слоем гипсовой маски. ещё одна деталь, которая не прошла мимо него - бал-маскарад. и он просто не мог позволить себе так глупо выдать свою личину: разумеется, обвесить всего себя драгоценностями только для того, чтобы привлечь внимание аргенти, который в одночасье мчится к незнакомому гостю, было легко. сложнее было не допустить в этом свою манерность. рейнджер, вынуждая к действиям, нарочно оставался в одиночестве, всё просиживая словно посвященный только ему уголок и в разве что чуть ли не в третий раз окидывая взором своих рубинов до боли притертых ему гостей. он, по крайней мере, спиной чувствует чужую поступь невыскоих каблуков и самодовольно ухмыляется самому себе, когда слышится взрослый, так ему неподходящий, хриплый голос. — прошу меня извинить за тривиальность, — он начинет вполголоса, словно бы пытается сохранить некую конфиденциальность в их миролюбивом разговоре, когда бутхилл неестественно мгновенно оборачивается и обводит взглядом холодной маски его от головы до ног. — я вам не помешаю? бутхилл зло улыбается. зло и насмешливо, стряхивая остатки конфети с чужих локонов. самозабвенный жест, который так и кричит о его согласии. уж что-что, но таким дураком, чтобы отказать, он точно не станет. — я думал, что ничего интересного в этот вечер не дождусь, — рейнджер внезапно критичен и столь же для себя изумительно боится оттолкнуть речами юнца, но в мгновение осознав свою оплошность, добавляет без ожиданий дальше. — может быть, вы смогли бы развеять мою скуку танцем? и пусть протянуто то чрезмерно издевательки и дразняще, аргенти, чье уязвленное самолюбие было побито в один миг, будто совсем не слышал первую часть чужой фразы. он улыбается миролюбиво, когда его яшмовые уста сами по себе тянутся вверх и с не менее искренним почтением кладет свою нежную, покрытую легким пушком, руку, поверх чужой ладони, позволив незнакомцу вести, беспрекословно напрягаясь до кончика своих вьющихся алых локонов. мазурка представляла собой нечто поистине страшное и волнующее, поскольку аргенти, едва ли успевая механически переставлять ноги, лишь бы за всеми поспеть, с такой остервенелостью сжимал в своих пальцах-прутиках чужую, уже, если честно, родную ладонь, словно бы в действительности боялся сменить партнера по танцу: и прекрасно понимал, что сколько бы они не кружились, сколько бы чудесных и не очень масок он не лицезрел, всё равно ему суждено вернуться в теплые объятия вновь и он готов поклясться, что почувствовал на своей опаленной коже уже знакомый смешок, и рыцарь от этого внезапно вспыхивает стыдливым румянцем, намеревает зарыться в изгиб собственной шеи, чтобы, осунувшись, никто не мог лицезреть его кровавые щеки, как тут же партнер сменяется и виновнику торжества остается только невольно простонать от досады. благо, живая музыка заглушает даже это. когда наступает кадриль, у рыцаря.. у аргенти на груди трепещут фиалки, ведь желание передохнуть уже наполнило сполна и столь незамысловатость в легком танце - благословение самой идрилы, не более. он едва ли не опадает в чужие объятия, когда уверен точно, - это последний. и поднимает голову только для того, чтобы одарить его своей льстивой (о, в нем нет ни капли высокомерия, чтобы улыбаться подобным образом) улыбкой одними уголками яхонтовых губ. — вы с такой властью ведёте танец, — рыцарь продолжает издалека и его голос едва ли не теряется в пучине яростного звучания скрипки. — её нет у солдатов, кто же вы? он чувствует на своей разгоряченной коже, как чужие уста смыкаются в одну болезненную линию, невольно приподнимает плечи в напряжении, словно бы ожидая удара. однако, будто на зло, в логове зверя ничего не происходит. — вы можете называть меня майорис. имя было для аргенти совершенно незнакомым и, более того, ни о чем не говорило. он мог подумать, что его дорогой друг из другой планеты, однако даже в знакомых ему такие слова не водятся. немудрено, что он лишь дал себе подобное прозвище. музыка настойчиво стихает и в тот же момент, стоит им сделать последний рывок, как аргенти чувствует, словно его ноги едва-едва не подкосились: мозг всё ещё думает, что всё кружится в непосредственной кадрили, однако он держится и даже успевает одарить, едва ли заметной на его извечно сияющем лице, улыбкой, что тянется только уголками губ. почти с удивлением сжимает под своими пальцами материал чужой одежды и насмешливо подмечает излишнюю твердость. однако майорис по всей видимости жест не оценил, тут же стряхнув руку ребром ладони. только познакомились, а уже такая смута! рыцарь не слишком задумывался о таком на самом деле наглом жесте, и лишь тогда до него доходит, что это, возможно, было чересчур даже для них, заставляя улыбку быстро поблекнуть в пучине сомнений и, конечно, стыда. извинения моментально сорвались с его губ, будто лепестки роз. но договорить ему никто не собирался разрешать, вместо этого просверлив слишком беззаботно для недавней стычки: — превосходно танцуете. готовились всю ночь или же вы во всём такой талантливый? на явную лесть рыцарь может только добротно улыбнуться, явно смутившись. это побуждает майорис ухмыльнуться в свою гипсовую маску. ещё шире, когда юноша не намеревается отходить, только заводит их подальше от чужих глаз и освещения, будто высказывает уважение к их немногочисленным беседам. он переводит взгляд с рыцаря на огромное количество людей, и не испытывает ничего, кроме легкого раздражения и, должно быть, совсем капельки сочувствия. он никого здесь вовсе не знает, что уж говорить о близких знакомствах. может быть, он уже не признает и аргенти, раз всё ещё на кончике языка норовятся слова «юноша, мальчик». нет, он уже давно не мальчишка, но именно детская наивность преследует его по пятам. может, в этом также кроется причина чужого сочувствия. никто в этом огромном помещении, кроме, если они тут есть, экспресса, даже не потрудились нацепить сегодня маску скорби или пролить слезу по ужасно обманутому рыцарю. хотя стелла наверняка мало что понимает под взволнованными мыслями март. возможно, даньхэн здесь единственный, кроме, конечно, самого бутхилла, кто осознает всю ситуацию. под высокими сводами собора разливается громкая песня: хочется нырнуть в оркестр и оглохнуть под их натиском, когда зарянка, она точно такой возможности не пропускает, своим мелодичным тоненьким голосом что-то напевает. всё в купе на первый взгляд выглядит безумно. безумно и определенно весело, но постепенно уводящий их из центра всего скопления людей, аргенти, похоже не слишком хочет разделять эту радость. он даже в эту своеобразную минуту блаженства не может избавиться от дежурной улыбки, намертво приросшей к губам, хотя вряд ли сейчас на него кто-то кроме майорис смотрит. бутхилл последний раз скользит безразличным взглядом по лицам вокруг него, прежде оказывается в неизвестном, даже как-то пугающе темном, саду: по обыкновению румяное и взволнованное лицо робин вызывает у него только легкую улыбку: он не замечает лица, но может лицезреть, как розовая макушка март мелькает сквозь толпу. слишком низкорослая, она пытается выцепить кого-то взглядом. должно быть, одного из своих компаньонов. среди охватывающего их клубком дыма темени аргенти кажется единственной путеводной звездой: бутхилл прекрасно видит в темноте, но не может отделаться от мысли, что алые локоны ведущего настолько яркие, что невольно можно счесть за тлеющую свечу. — зачем ты меня сюда привел? — наконец бутхилл нарушает тишину первым, когда они останавливаются в глубине беседки. такой же не освещенной, тихой и дряблой, как и всё в этом странном месте. аргенти мягко улыбается: надеется, что его выражения лица не видно, но майорис вполне этим удовливторен. они садятся где-то поодаль от самого центра. глядя с этой беседки вниз, хочется упасть кубарем, всё начинает вестись вальсом. нет, никто из них, конечно, не боится высоты, но завораживающий вид практически всей пенаконии в каком-то роде отзывается мигренью. — подумал, что вы не любите скопление людей. первое, о чем думает бутхилл, это, конечно же, о том, каким дерзким и внезапно уверенным он стал. вмиг захотелось проучить сорванца, однако осознание того, что тот, в принципе, прав, медленно затмевало все слишком абсурдные действия.

***

встречи всё никак не прекращались, как присутствие аргенти в пенаконии. вечно странствующий по планетам, знающий о них, казалось, несоизмеримо больше, чем о своей облюбленной со всех сторон идриле, рыцарь постоянно возвращался, внезапно забыв про доспехи. без них он казался гораздо меньше и младше: не таким уверенным и надежным, как с ними. бутхиллу... вернее, майорису, глядя на рыцаря, хотелось захватить его стальную руку в скрепление своих пальцев, всë никак не переставая поучать, что даже в этих обломках у него есть слабости — колени, непокрытые сталью. бутхиллу же, который лицезрел последователя, казалось бы, уже давно мертвого эона без прочей благородной мишуры, вожделелось прижать хрупкое тело поближе, будто бы всё представляет собой опасность. хотелось потянуть за длинные локоны, чтобы они забавно путались в шарнирах пальцев и почти с ужасом на лице аргенти пытался их распутать. по уже давно знакомому залу роносится ледяной ветер, снова начинается снегопад. с тех пор прошло.. месяца три? может быть, всё семь, поскольку они знали друг друга так близко, что оставалось только раскрыть настоящее имя. в этом году зима не щадила никого: даже вечный романтик, такой, как аргенти, не мог выстроить свои красноречивые предложения, трясясь от невозможного холода здешних морозов. в очередной званный вечер бутхилл возводит свои алые глаза (почти такого же оттенка, что и волосы у....) к потолку и механически на ум приходят все сказанные разгоряченным рыцарем молитвы. как он, не боясь поглощающего холодного воздуха, горячо шептал молитвы о благополучии погибающих людей. бутхилл уже давно, казалось, ещё с малолетства, не мог поверить в могущество эонов. они для него не представлялись такими могущественными, каких принято их видеть. один только аргенти заставлял испытывать толику уважения к идриле, эону красоты. хотя почитал он в ней только одно: её учения спасали аргенти в сложные времена. он мог понять лишь тех, кто находил в религии утешение. таким и был вечно сияющий благородством рыцарь. однако рейнджер всё же не мог полноценно настроить себя на хороший лад: идрила отбирала у него аргенти. он мог умереть сейчас, когда ведется празднество, мог умереть и тогда, когда отправлялся из пенаконии неизвестно куда! головианец произносит свою долгую речь, бутхиллу не удается его услышать, то ли не хочет, то ли толпа всё снова портит. и он отворачиваются, спешат прочь, подальше от пронизывающего холода и так его волнующегл напоминания о том, что вот-вот и аргенти снова уйдет. а бутхилл даже не будет знать, где его искать и сколько ждать! может, он будет в опасности, может, вовсе погибнет и только зимняя стужа останется здесь колыбелью, чтобы утешить погибшего рыцаря. не омраченный грязной поступью чистый снег резал людям глаза, но, отнюдь, не бутхиллу. он будет всегда везде был исключением. особенно когда шагал по рыхлой и неустойчивой поверхности, едва ли улавливая чужую поступь: ему не нужно даже оборачиваться, чтобы знать, как дрожащий от холода аргенти, снова, черт бы его побрал, без доспехов, а может то и к лучшему, поскорее стремится догнать своего уже достаточно близкого друга. бутхилл слишком жесток с ним. по крайней мере, он так думает, когда наконец останавливается, дожидается улыбающегося аргенти, словно бы хищник манит жертву. отчасти, так оно и оказалось: рыцарь не успевает и слова вымолвить, как оказывается впечатан в перила достаточно надежного балкона. спиной проезжается по холодной поверхности, сметает снег подальше, когда губы накрывают чужие синтаксические. бутхилл целует ярко, кусается с такой остервенелой силой, будто действительно хочет съесть целиком ничего не подозревающего юношу. разделяет его.. их общую кровь на двоих. он размазывает алую жидкость по всему алебастровому полотну чужого лица: целует в уголки руб, на самом деле только тычится, смазывает где-то на переносице, совсем немного на скуле и остаток на подбородке. аргенти под настойчивой лаской успевает только хихикать, жмурясь не то от схвативших его рук, не то от режующего глаза снега. бутхилл не стремится отстраняться, он обнимает так, будто рыцарь никогда не вернется. целует с уверенностью, чтобы этих прикосновений ему хватило на всё путешествие. он хватает ртом жгучий воздух и всё хохочет дальше. дурак. — аргенти, — бутхилл вопрошает, зовет, когда льнет ближе, подбирается холодными стальными пальцами под большое количество слоёв одежды, подмечает, как тот вздрагивает, но не отстраняется и в последний раз касается его своими губами, пока он наконец не уворачивается от очередного поцелуя, спрашивая, запыхаясь, будто бежал сюда несколько километров пешком. — ты даже не обернулся, — шепчет он сквозь волну раздирающего глотку смеха, когда прижимается кровавым лбом к чужому. — как ты узнал, что это я? бутхилл ожидал всё что угодно, начиная с фанатичных рассказов про идрилу. о том, как он снова будет её искать. и заканчивая по крайней мере его опасениями, что он может не вернуться и... ну что за глупый мальчишка? — тебя легко узнать. в голосе чувствуется явная обида и досада. — это слишком скомканный ответ, дорогой майорис. а тот только больше дразнится. бутхилл не выдерживает. тоже улыбается. — думаешь, я лезу целоваться со всеми, у кого твоя поступь? — он хрипло смеется, тыкаясь носом в изгиб чужой шеи, размывает застывшую кровь на своих губах и целует в последний, он так думает, раз, что-то невнятно проурчав, прежде чем обвил руками, словно змеями, крыльями или виноградными лозами, чужую талию, изгибая конечности на спине и цепляя пальцами лопатки под рубашкой. кажется, обнял. аргенти только выдыхает лёгкое «ох». не проходит и десятка минут, как слышатся шаги где-то в стороне, но бутхилл даже не собирается отходить, вместо этого гладя по расслабленным бокам, клода аргенти в последний раз целует его в подбородок, и только потом перед ними появляется молодая девушка в слишком прохладной форме. её накрывает стеснение, стоит только отвести взгляд и она бурчит что-то вроде «мьсе аргенти, ваш корабль уже готовится к отплытию..» бутхилл смотрит на нее безразлично, позволяя удивленному от столь быстро сложившейся ситуации тереться щекой о поникшую макушку. он приговаривает только «я», когда бутхилл намеренно осекает его. — мы скоро, — улыбается он.