Покорение джинна: сила любви

И Боги чарам любви столь подвластны,

Сколь течения всполохам ветра.

      — Не то, — громкий, рассеивающийся эхом звон, — не то, — снова повторение, только в этот раз сильнее, напористее, — и это не то, — раздраженно, на грани зверского рыка.       Удар за ударом. Звон за звоном.       И так уже минут пятнадцать. Не то чтобы Чонгук брался целенаправленно считать, однако когда ты вынужден томиться в одиночестве ближайшие лет бесконечность, невольно начинаешь заострять внимание на ненужных мелочах.       Вот, как счет, например.       Ровно тридцать два раза разбились об пол вазы, целых пятьдесят девять — отлетели с раскатистым звуком богато увитые камнями кубки и сто восемьдесят три — проскочили россыпью золотые монеты, глухо и с концами утопая в наверняка огромной, нескончаемой горе драгоценностей.       Буйство чужой силы не стихало.       Даже и не думало.       Он, конечно, не мог лицезреть происходящее: все, что ему оставалось — смотреть в заученный до дыр перед глазами интерьер собственной тюрьмы, что шелками цвета синеморской лазури и бархатом пурпурных закатов покоренного Хаосом Крита изрядно наскучил. Но, несмотря на подневольную слепоту, видел истину он хорошо.       Ведь они все такие.       До единого.       Каждый имеет богатства неприличные, окровавленные стертыми ранами таких же, как он, подневольных рабов. Груды злата, что узрело белый свет со всех краев земли. Обязательно обилие изящных пестрых тканей, что обычным людям — небывалая вусмерть роскошь, для них — не более, чем тряпка для ночных туалетов. Редкие диковинные вазы из податливых металлов и горных хрусталей, еще кубки под старинные сладкие вина, что обязательно горчат на корне языка. Даже души человеческие попадали в руки загребущие: Чонгук наслышан был достаточно высоких криков боли и отчаяния.       — Что это? — гром небосвод весь сотряс. — Принеси.       Сбивчивое лепетание. Скользящая по мрамору торопливость.       Шаги раздались поразительно близко.       О, нет.       Если это то, о чем думает Чонгук, то новой, но уже такой привычной шишки на затылке не избежать ни в коем разе. Остается уповать на то, что очередной хозяин дорогой гробницы, куда очередным внезапным случаем попал Чонгук, окажется таким же недогадливым и слабым до терпения, оставив прозябать проклятое одиночество спокойно и без липких нежелательных общений.

А те были всегда такими — противными, холодными и выворачивающими все нутро на тошноту.

      За не один десяток тысяч лет Чонгук понял вот что: джинном быть невероятно утомительно. И отнюдь не сказочно, как в преданиях рассказывали детям. Никаких чудес, никаких ограниченных желаний и свободы после.       Ему свободы не видать, проклятьем мстительной Богини не дано.       Джиннами не рождаются, увы. Ими становятся. Причем не по собственному хотению. Для этого нужно совсем немного: просто злость Всевышних и неугодная другим пытливость разума и красота.       Он, на счастье злому року, собрал второе вместе с первым.       Сменилась не одна цивилизация — да что там, сменился не один бескрайний Мир, а он все помнит так, словно жил еще вчера. Обжигающее щеки солнце, тонкий запах морской соли и жемчужной пены, теплый песок и утопающие в нем оголенные ступни. Ветер тогда колыхал отросшие до плеч угольные кудри, а жданный всей душой возлюбленный — юное омежье сердце.       Как же Чонгук тогда любил: казалось, те глупые и наивные чувства туманили разум похлеще всяких приторно-цветочных благовоний. Но любил он человека сложного.       Командира благих воинов их святых земель, что в битвах бороздили черноту морей.       Близость — миг, зато какой желанный. Встречи лишь украдкой, поцелуи-бабочки по розовым щекам и цветок душистой лилии за ухом — ему для счастья и такой величины хватало.       Только бы живым вернулся.       Каждый раз покорно ждал. Днями и ночами солью покрывшийся пирс сторожил, небесной нимфой рассекая белоснежный берег пляжа. Местные рыбаки и рады: данный Богами красоты, любви и плодородия по-хрупкому идеальный, такой же чувственный, светлый лик радовал не только мутные от выходов в моря глаза, но и души серые с черствыми сердцами.       Чонгук лишь улыбался, добротой искрясь и робостью.       Более не отвечал.       Он ведь дал клятву — ждать.       Да вот забыли юному омеге дать ее в ответ.       Потерялся в морях бравый воин, ослепился алчностью и дымчатым запахом победы. Позабыл земную жизнь и трепетные чувства к жаждущему встречи дому. Продал душу дьяволу морскому.       За что волей и поплатился.       Вслед и Чонгука на дно потянул.       Букет полевых цветов, что в нетерпении тогда сжимал омега, пал увядшей сразу же надеждой, рассыпаясь под ногами нежно-голубыми лепестками. Радость на лице сменилась горьким замешательством, после вовсе — едкими слезами и колющей глубоко в груди терновыми тисками грустью.       Ведь возлюбленный вернулся не один.       С невестой, о которой разносил молву глубоким кличем.       Вдоль морей непокорных, вдоль полей золотистых, вдоль шумящего города, достигая даже слуха Царя.       А ведь с Чонгуком венчания клятву давал.       Сломлен был юноша, практически пал от рук предательства и ревности. Почти позволил себе сломиться, раздирая когтями душу.       Пока не увидел в глазах сошедшей на берег девы злой блеск коварства и нечеловеческой души.       Один не ослепился обманом, один истину зрел.       Темная Богиня насытиться пришла, поиграть с людскими душами. Уж слишком приглянулся ей воин людской. Та и решила завладеть наконец-то жизнью, что людям дана по праву рода, но закрыта для божественной крови, обернулась девой человеческой да сошла на берег сыпучий с завоевателем под руку.       Чонгук не знал, как с тех пор Богиня ненавистью воспылала к его юношескому сердцу.       Завидна ей была красота и разума чистота.       Дева не скупилась на чернь, пускала молвы среди люда грязные, порочащие, липкие. Соблазняла бывшего возлюбленного юного омеги прямо на потеху печальным глубоким глазам, изводила нежность любви, норовя раскромсать, погубить, пустить прах разбитой души по городам, островам и морям.       Но Чонгук не стремился погибать в паучьих сетях тьмы.       Напротив, твердо убежден был бороться: выяснил у местной ведуньи, что чары проклятые можно разрушить, набрался решимости да начал отважное действие. Омега ведь далеко не дурак: сразу лукавство увидел, знал, что дева дьяволом морским послана была.       Вот и решил душу любимого вернуть.       И остался глух к предупреждениям: назад пути сыскать не сможет. Богиня темная и сильная, а подле человек — душевно беден, раз повелся на дурманящие чары зла. То не поглотит светлые умы за просто так.

      Да и самые из кровожадных и бездушных ведали о чести и порядках Божественного Пантеона — живые души забирали только по их собственному желанию.

      В ночь растущей Луны подготовил кинжал, надел укрывающий изящные линии лика темно-коричневый шелк, вдохнул грудью отваги и направился в родной взору дом, где нежеланная жрица поселилась в объятиях его бравого воина.       Тогда хладный пот пропитал каждый изгиб мягких тканей. Руки тряслись как от болезни, желая совершать праведную месть, однако не таким греховным способом.       Но что поделать, когда вариантов нет, и мудрая Судьба уже давно все в книге жизни расписала?

Тони или плыви в течении — вот все твои возможности.

      Видимо, событие действительно предзнаменовалось самими Небесами. Даже природа играла на руку, скрывая чужой замысел в громких хрустах гравия проезжающих повозок, стрекоте цикад и тихой музыке неспящих чаек. Плащ хладил ноги, ветер убирал со лба отросшие кудри, а ночь на город опускала дымку таинства.       Тяжело. Это было чертовски тяжело.       Он помнил тихий скрип половиц. Помнил любимый приглушенный храп. Как колыхались занавески, как блестела на перламутровом свету посуда, как Луна-затейница крадучись царапала окно.       Помнил чужие, неправильные объятия.       Помнил с размаху всаженное острие.       Черную вязкую кровь на пальцах, смрадный запах серы и басовитый крик.       И цвета отравленного изумруда взгляд.       Что слал проклятья, обрекая душу на страдания.       Богиня пеплом обратилась, усыпая серым илом простыни. И не успел Чонгук протяжно выдохнуть, как комната утопла в дыме, заставляя задыхаться. Ноги онемели, а картинка поплыла: омега словно душу отдавал, прощаясь с земной жизнью.       Не знал тогда, что с ним случится и похуже.       Иссиня-черные зеницы смазано успели выцепить утопшие в горячей злости глубокие глаза любимого, прежде чем зависнуть в кромешной темноте.       Там было холодно, там зубами скрежетало одиночество…

«Будь проклят, непокорное дитя,

За собственную красоту и отсутствие смиренности,

За то, что отнял мою жемчужину желания

И посмел подумать, что более Богов имеешь хитрости…

И прежде чем получишь наказанье,

Знай, любимый твой сам лично душу морскому дьяволу отдал,

А я взяла лишь то, что приглянулось,

Даже не подумав забирать любовь из сердца, что ты звал…

Ту променяли, заключив договор с моим отцом,

А тебя оставили молиться за грехи чужие.

Так впредь неволен ты в своих желаниях,

Пусть вся твоя душа вовек будет скована цепями

Из злата, что прочнее земельного гранита

И думает повелевать границами душевного нутра.

Отныне нет твоих желаний, есть чужие,

Которые удовлетворять во вечность жизни будешь ты.

Раз отдаешь за недостойных плату выше

И губишь личные мечты.

Нарекаю вечным духом я тебя, дитя,

Джинном в лампе Вечность вся твоя.»

      Эти слова разносились эхом до сих пор, царапая узоры на разбитом сердце. Тогда Чонгук еще боролся, не верил: только границы тошно дорогой широкой комнаты ни разу не пропали, не превратились в дурной сон. Пол как был весь в мягких расписных коврах, так и остался. Пурпурно-синие занавески из органзы все продолжали украшать прозрачный только для него купол лампы. Изысканные шелка так же укрывали спальню, как всегда заманивая прохладой и забвенным сном.       Только так мог проживать пустую жизнь.       Первой его эмоцией был страх. Он перестал чувствовать свое тело, очнулся в совершенно незнакомой обстановке, отчего-то видя свой прежний мир теперь со стороны, будто спрятавшись в маленькой жемчужине.       Да только то вовсе не жемчужина — настоящая лампа Джинна.       Его лампа.       Где он заточен вот уже больше десяти тысяч лет.       Сначала и браслеты, намертво прилипшие к смуглой коже, натирали запястья и лодыжки, и невесомость тела нагоняли панику, и пропавший голод вместе с жаждой добавлял жгучей пустоты.       И сердце разбитое в крови утопало.       Теперь же все прошло. Еще давно-давно, не один век назад. Браслеты казались родными, неотъемлемой частью себя, невесомость обратилась спокойствием, легкостью, а пропавший когда-то голод с жаждой просто не вспоминался — будто и не было никогда людских потребностей.       Будто Чонгук никогда и человеком не был.       Правда, сердце все так же поднывало.       Уже не от былой боли, нет — от проклятой тоски, что навсегда юноша разделял наедине в своей тюрьме.       Ведь на счастье упивающейся страданиями людей Богине за столько тысяч лет его лампа так и не нашла своего обладателя.       Каждый проходил мимо, а кто нет — не мог раскрыть секрет волшебной вещи.       Сейчас же история меняла свой привычный ход.       Лампа сотряслась.       Купол охватили большие ладони, полностью перекрывая и без того скудный обзор: слишком темно было в груде роскошных вещей. Чонгук зажмурился и прикрыл затылок руками, стараясь в процессе переворачивания лампы не стукнуться об острые углы шкафов и не задеть только недавно наколдованные торшеры, намертво прикрепленные к полу.       С мебелью здесь только так.       Правда, вещи, всякая бытовая утварь и сам Чонгук по лампе все равно летали знатно. Конечно, за столько лет заточения, он привык к таким «виражам», однако менее болезненным данное мероприятие не перестало быть.       Лампа взметнулась вверх. Омега ударился макушкой о купол, не успев перегруппироваться. По комнате разнеслись болезненное шипение и ругательства на десяти языках — был бы полет дольше, добавилось бы еще десять. В следующее мгновение лампа зафиксировалась, и Чонгуку удалось медленно пикировать вниз, оседая на ковры.       Жмуря глаза до звездочек и потирая со стоном вылезшую шишку, он не сразу заметил, что легкая тряска прекратилась, и все замерло, словно чего-то поджидая.       Перемен, точно их.       — Занятно.       Тот же грубый голос, что совсем недавно яростью пылал, вдруг успокоился, зазвучал лукаво, с интересом. Чонгук встрепенулся и настороженно поднял голову вверх, открывая глаза.       И столкнулся с внимательным, огненно-янтарным взором.       Тот в душу пробирался, приковывал цепями намертво к себе. Словно видел Чонгука, джинна, воочию, сквозь защищенное толстой пеленой из магии стекло. Но это было невозможно, он точно убедился за бесчисленные в ожидании года.       Ни одна живая душа не могла увидеть истину.       Таким владели только Боги.       Дрожь пробила тело, а Чонгук стремительно отполз назад, холодея от прострелившей разум догадки. Он сразу затрясся, подобно лепестку лилии на ветру. По мере того как на чужом красивом лице растягивалась хищная улыбка, у омеги только шире распахивались его и без того огромные иссиня-черные глаза, выдавая колючий страх и удивление.       А напротив, там, плескалась буря предвкушения, азарта.       — Отдай, — приговор.       И протянутая рука.       Большая, навевающая жар даже сквозь прочные стены, укрытая золотыми кольцами на пальцах и свободными браслетами на запястьях. Она властно перехватила лампу, поднося близко-близко: Чонгук мог разглядеть каждую родинку на золотистой коже.       Та мягкая, лоснящаяся здоровьем.       Но черты острые, строгие, хищные.       Облик мужчины был соткан из противоречий. Сейчас Чонгук с жадностью глотал чужую красоту, внутренне все-таки ликуя от первого внимания за столь невыносимый срок отчуждения.       Волосы длинные, до плеч. Чернее вод в пещерах Морте, непослушнее дикого вьюна. С кровавым отливом, скрывающие звезды во властной густоте. Лицо серьезное, но при этом словно вечно лукавое. Взгляд к полу прибивающий, подведенный дымчатой сурьмой, что подчеркивала гордость и непоколебимость духа. Брови и вовсе острее стрел Небесного Бога, грозные, суровые. Зато губы — лепестки молодых роз, нежные, чуть припухлые, манящие.       Он выглядел как вызов.       Как самая кровавая война за блага мира.       Это пугало ровно так же, как притягивало.       Мужчина этот смотрел свысока, склонив голову вбок. Уголки губ приподнял, ухмылкой травил. А Чонгук и не прочь отравиться: смотрел завороженно, прикованный магией грубой, впитывал первого человека, что спустя несколько десятков тысяч лет смог поймать его отчаянный взор.

      Хотя можно ли назвать властолюбивое, имеющее все могущества существо человеком?

      — И как же такая дивная пташка оказалась в этой клетке? — заговорил слегка насмешливо.       А потом Чонгук чуть снова не лишился равновесия, когда его «жилище» немного приподняли за изящную ручку, игриво потряхивая. Божество перед ним забавлялось, не меньше, точно утоляло свою вековую скуку.       Он сразу же насупился, оскорбленный таким пренебрежением. Чонгук был прав: все они одинаковые.       Власть имущие не могут не глумиться над безвластными.       Очарование пропало миражом. Омега подобрался, сложил руки на груди и недовольно медленными грациозными шагами проследовал к не скрывающей картину стене, становясь аккурат напротив хитрого лица. Всем видом выражал собственное недовольство, тоже скалил гордость, прямо крича.       «Меня не сломаешь»       Янтарь напротив почернел от всполохов огня. Читалось предупреждение, затаенная опасность.       И какое-то неведомое пока обоим обещание.       — Молчишь? — скорее риторически. — Ничего, еще споешь мне и станцуешь.       Мужчина лениво, даже небрежно откинулся на спинку золотого трона, а затем махнул рукой за лампой в прогоняющем жесте.       Пожелал узреть таинство один.       Снова шарканье тапочек. Скрип дверных петель. После громкий стук и раскатистое эхо.       А затем касание ладони к драгоценно отделанной лампе и быстрый щелчок пальцами.       Действо было мимолетным, но Чонгук все чувствовал подробно, будто десятилетиями проживал.       Лампа нагрелась, раскалилась подобно зажженным углям. Изнутри пошла вибрация, проникла в мышцы, выдергивая по струнке. В глазах зарябило, в ушах — звон, а сознание под дурманом. Стало хорошо, легко. Тряхнуло раз, тряхнуло два.       Лампа его выгоняла.       Он ощутил покалывания сразу во всем теле. Словно искры огня запузырились под кожей, нагревая, пуская в вены силу пламени. Магия окружила, поднимая вихрь из голубого перламутра, создавая вокруг омеги дымчатое поле, напоминающее своей бескрайностью космос. Синие блики переходили в пурпурные, потоки света золотыми нитями вплетались в волшебный узор, выводя по кругу древние символы заклятия.       Вечное напоминание обреченной клятвы.       Физическая оболочка исказилась и вовсе исчезла, пуская душу по магическому вихрю. С непривычки мутило, но сие премерзкое чувство просто меркло на фоне свободы, что светом сочилась повсюду. Его эфемерное тело понесло мощным потоком, вытягивая по тоннелю через носик лампы, выкидывая в бьющее ключом волшебство.       Джинн духом воспрял, после и телом, приветствуя жизнь в объятиях Смерти.       Магия отпускала, рассеивалась по мраморному полу, вытягивая стройный силуэт, обтянутый летящей органзой цвета русалочьих лагун. Тот шатался, минуту колебался, привыкая к устойчивой поверхности земли. Кожа моргнула напоследок голубым переливом, окончательно всасывая крупицы проклятого чуда.       Первое, что Чонгук почувствовал — раскаленный, будто с частичками песка, воздух. Легкие все с той же непривычки сжало, а горло зацарапало кашлем. Но его переполняла такая небывалая радость, что никакие гадости не могли помешать: он ведь снова вкусил жизнь. Кожу обдуло ласками ветра, отчего та покрылась мурашками, а волоски встали дыбом. Кудри волос тоже рвались на свободу, сломили ракушку и спали лианами, обрамляя румяное от эмоций лицо.       — Надо же, пять тысяч лет джиннов не встречал. Похоже, Фортуна решила все-таки меня простить, — привлек к себе внимание низкий бархат.       Чонгук замер, вспоминая, что произошло и где он. Поднимать голову было боязно, но все еще необходимо. Внутренне содрогался, однако снаружи держался: вскинул прищуренный взгляд, задрал подбородок выше и сложил вновь на груди руки, звеня золотыми браслетами.       — Чего желает ваша душа? — сорвалось с губ против воли.       Он же создан угождать.       — Красивая пташка, — его игнорировали, бесстыдно разглядывая.       Щеки запекло, как в горячих купальнях. Смущение легло тяжелой вуалью на плечи, так и норовя ссутулить притворную браваду. Видеть не просто живое существо перед собой, общаться с ним, а еще и быть объектом его явного интереса — слишком много для молодого омеги, что давно уже знаниями походил на старца.       Хотя душой был также юн, не искушен.       Оттого и смущался прямого внимания.       — Так и будете смотреть? — внезапно набрался храбрости.       Сделает все, дабы пытки наконец прекратились.       — А что ж мне делать? — лениво растягивая слова, мужчина перевел острый взгляд на хмурое лицо омеги, выгибая в вопросе бровь.       — Являть желания.       — Боюсь, пташка, если я явлю свои желания, — опять ухмылка, — ты сгоришь со стыда.       О, Боги, какое бесстыдство!       Возмутимо просто…       Разве такое поведение подобает Богам?       Ах, да — те не славятся моральными устоями.       Чонгук не понаслышке знает.       — Я — джинн, — решил напомнить очевидный факт. — Пока вы не промолвите первый приказ, я не смогу вернуться обратно, — указал рукой на лампу, поджав в злости губы.       — А я и не спешу, — нахально, с вызовом.       В издевке мужчина расставил шире ноги, сбрасывая ткань длинной белой юбки, расшитой золотой тесьмой, между, открывая вид на рельефные бедра, усеянные чернилами древней письменности. Ладонь с такими же рисунками красноречиво легла на голую кожу, привлекая внимание. Пальцы поочередно принялись постукивать по упругой поверхности, словно плетя на неискушенных глазах порочную интригу.       Завлекал. Ворожил. Звал в свой плен.       Но Чонгук так просто впредь не поведется.       Однажды обжегся — больше не хочет.       А Божество перед ним — истинное пламя воплоти.       — Зато я — вполне.       Кусался, не мог быть учтивым. Заклятье тело сломило, судьбу, но не дух.       — Брось, сколько ты провел в лампе? Тысячи лет? Больше, м? Меня, милая пташка, не проведешь. Я вездесущ и могуч, не одну цивилизацию видывал, не одну — сокрушил. Считаешь, я не способен узреть истину?       — Считаю, вы тратите мое время впустую и не способны выдумать даже глупую просьбу. Зачем тогда призвали?       От злости кожа стала сиреневой — так было всегда, когда истинная сущность джинна начинала выпутываться из цепей. Совсем на пике появлялись длинные белые когти, заострялись уши и вылезали клыки — страшное состояние, честно говоря. В такие дни (а они одно время случались очень часто) Чонгук разбивал зеркала, чтобы не видеть собственного безобразия.       Еще один завет проклятья.       Что ж, он реагировал весьма эмоционально. Однако ему простительно: столько лет его спутником являлось только отражение зеркал — вот и одичал, позабыл, каково это, идти на контакт.       — Ладно. Вот мой первый приказ, — мужчина, к удивлению, сжалился. — Хочу знать твое имя, пташка, — с наигранной отстраненностью, словно ему самому расхотелось вести диалоги. — И подойди уже ближе, я не кусаюсь.       Пока что.       — Чонгук, — ответ последовал незамедлительно. — Мое имя Чонгук, — тело покрылось синей дымкой, а в следующую секунду омега предстал аккурат напротив, едва касаясь пальцами ног таких же чужих, голых.       — Чонгук, — повторил, смакуя на языке. — Тебе подходит.       Повисла тишина. Они просто смотрели в души друг друга, невзирая на время: один усмотрел зияющую чернь, второй — отчаянную синеву. Изучали друг друга, приглядывались. Чонгук — с открытым недоверием, дикой опаской, не подозревая, как его эмоции выдавали до боли искренние глаза. Нареченный хозяином — по-иному, таинственно, пряча за густым янтарем личный замысел. Омега не ведал чужих дум, но те отчего-то уже волновали удивительно живое сердце.       — Это все или будут еще пожелания? — опять не вынес тишины.       Воздух искрился, накалялся, а это было слишком странно для вырванного из объятий одиночества лишь недавно.       — Моих желаний на сегодня достаточно. Поведай свои.       Неожиданно. Бесстрастная маска на лице с грохотом треснула и разбилась на кривые осколки. Брови поползли вверх, а губы распахнулись, выпуская еле уловимый хрип. Чонгук так бы и упал, если бы мужчина резко не поднялся, перехватывая за талию.       Горячо.       Приятно.       С касанием оковы завибрировали. Чувствовали, видимо, силу, превосходящую во сто крат. Запястья под золотом закололо, лодыжки ужалило мелкими иголками. Все нутро кричало, однако привыкшее к молчанию то раненым зверем металось, не в силах зацепиться за малейшую просьбу.       Вот так: сам высмеивал чужое промедление, а теперь нещадно позорился, лишаясь способности собрать слова в единый посыл.       — Давай, пташка, это несложно, — почти шепотом, а после невесомо огладив костяшками нежную щеку.       Неуместная забота привела в чувство.       — Могу я узнать… вас? — тем не менее, с губ сорвалось что-то совершенно необъяснимое для него.       Он ведь мог попросить все, что пожелает, ему волю на миг подарили.       А он пожелал узнать лицо хозяина, в чьи владения попал во Вечность.       — Можешь, — коротко, побуждая к смелости.       — Истина за истину, — так, чтобы честно. — Хочу знать ваше имя.       Не по волшебству, по желанию, ответы последовали тут же, мужчина на честность решил не скупиться.       Сущности своей не стыдился.       Он ей гордился.       — Меня величают по-разному, но на каждой земле я несу лишь одно, — пауза, словно призывающая отступить, пока не поздно. Увы, назад дороги не было ни у кого. — Смерть. За мной стоит Ярость, под руку пляшет Алчность, а пятки ласкают Порок и Грех. Я есть в каждой эпохе, был до рождения Жизни, буду и после. Носил множество масок, был главным злодеем и все еще остаюсь истинным лицом человечества. Я Бог. И чей — ты знаешь ответ.       Стало тихо и дурно.       Мужчина будто сделался выше, мощнее в груди и шире в плечах. Радужки потемнели, в ногах заклубился черным густой туман, а волосы зажглись алым, кровью растекаясь по плечам. Запахло металлической стружкой, жженым порохом и маковым полем. Истинным альфой, прародителем Власти и миллиона Амбиций.       Запахло силой.       Ей же придавило.       — Бог Войны… — от озарения прострелило искрами.       — Но для тебя, пташка, я буду Тэхеном. Такие имена привычны твоей родине?       Чонгук оступился, вырываясь из оцепенения. Секунда, и щелкнул пальцами, тотчас растворяясь синевой, снова оказываясь в родимой клетке. На эмоциях задернул все занавески, скрываясь от властных, смертельных глаз. Упал без сил на подушки, хватаясь за громко колотящееся сердце. И даже не заметил, с какой мягкостью и аккуратностью подняли брошенную ранее лампу и понесли в неизвестном направлении.       Он утопал в страхе, животном и всепоглощающем.

      И непонятно — причина в божественной натуре или в чувствах, будоражащих рассудок с первых хищных взглядов?

***

      Пожалуй, самое глупое и беспощадное, что мог сотворить могучий Хаос, так это столкнуть лбами непоколебимого еще с его утробы Бога Войны и непримиримого с решением Судьбы джинна, в котором упрямства и твердости больше, чем в диких ослах.       С тех пор, как лампа с джинном попала в руки Божества, на Небесах, в Преисподней и в пространстве Лимбо воцарилась буря, что с каждым проведенным вместе днем разрасталась и сметала всех живых и мертвых на пути.

      Один хотел свободу дать, владея, второй же — быть все тем же узником, но во власти над собой.

      Одно Коварство знало да ее сестра Фортуна, на кой замысел вообще бессмертному божеству такое «сомнительное» развлечение, как Чонгук. Омега пытался здраво рассуждать, голову в думах сломал всю, но так и не пришел к справедливому заключению.       Хотя, ему так-то грешно было жаловаться на нынешнее положение. Несмотря на то что его навязанный проклятьем дом — волшебная лампа, Тэхен выделил ему целые покои, размером, кажется, с маленький замок человеческих королей. И соблюл все до тонкостей: шелковые покрывала с вплетенной небесной синевой, пурпурные ковры с орнаментом, зеркала во всю стену, нежные вазы с голубыми гортензиями и красными маками, и самое красивое — звезды под хрустальным куполом, не дающие почувствовать глубину одиночества по ночам. Все сделал оттенками непорочности, пропитал каждый уголок легкостью и невесомостью, под стать облику джинна. Хотя во всем огромном дворце Бога Войны преобладали буйство утопшего в вине и крови злата, запах тяжести чужих грехов и смертельного отчаяния, а также обжигающий легкие холод от давящей ауры мрака, что верно клубился у пят альфы всех альф.       И тем не менее Чонгук все чаще предпочитал отсиживаться в лампе.       Он откровенно трусил, да. Сам не ожидал, что первый за тысячелетия контакт нагонит на лицо брусничный узор плотных румян, попутно наградив пронизанное магией тело сбитым дыханием и тянущим чувством в груди.       Чонгук знал, что происходит — верить отказывался.

      Потянуться к своему хозяину, узрев одно лишь воплощение — верх беспечности и полного абсурда.

      Они испытывали терпение друг друга. Тэхен словно стремился вернуть ему людские ощущения, подарить иллюзию свободы — показать, что он еще живой и может сам творить свои желания. Вел с Чонгуком светские беседы, выводил на прогулки в Небесный сад, спрашивал советов и вытягивал погребенные в душе истории из прошлого. Не учел лишь одного.       Омега далеко не раз вкусил горький плод предательства.       И запил все кислой до колкости в зубах интригой.       К тому же, были бы помыслы этого Бога чисты, разве не проще ли даровать Чонгуку желанную всем сердцем свободу?       Проклятье альфа в силах снять.       Ему не стоит даже щелчка пальцев.       А он держал красивую пташку подле. Видимо, совсем того скука одолела, раз со строптивым джинном нянчился ходил. И не мог же этот упрямец просто смириться и начать отдавать приказы, как то было предписано на порванной линии жизни.       Тянуло, но сближения омега не жаждал. К тому же с могущественным Богом Войны. Он его просто раздавит, моргнуть не успеет — сила всего поглотит да кости обгложет.       Самое забавное, проблем как таковых-то и не было. Просто два упрямца решили показать все свои качества, за которые упрямцами и прозвались. Тэхену интерес в свежей неискушенной крови, равной бессмертием и стержнем характера — идеальный кандидат для коротания Вечности. Чонгуку же Бог — необходимое лекарство, к которому возникло привыкание с первых зависимых секунд.       Альфа все твердил про жажду Чонгука, пытливо закрадывался в душу, стремясь достать все потаенное и истинное. А Чонгук физически не мог явить свою волю: по крайней мере, истинно в это верил. Оттого и гневался на Тэхена, считая себя бесполезным, раз ему и малейших просьб не спешат выдавать. Все казалось издевкой, той самой игрой подавляющих слабых.       Чонгук был слаб.       Так, правда, считал.       Спустя недели криков, истерик и отчаянных пряток в лампе сошлись на малом: Тэхен пристрастился к мелким желаниям. Чонгук только и успевал щелкать и искры голубые разбрасывать.       «Требую перо для письма из самой Жар-птицы»       «Увеличь казну золотом вдвое»       «Заставь цветы пахнуть ярче и слаще»       «Сделай моих слуг быстрее»       Банальщина. Для альфы уж точно — тот и сам способен был каждое желание исполнить. Ему об этом нужно было лишь подумать. Но самое ужасное — не видимость полезности ручного джинна, другое: Тэхен продолжал пытать омегу теми же вопросами и просьбами, только теперь с каждым разом заводясь, нагоняя страх на бескрайние владения, волной цепляя и омежье сердце.       Оно тряслось, металось, спрятаться пыталось.       Все изменилось в одночасье.       На их море ураган пришел, властвовать и подчинять.       — Пташка, Богам не нравится, когда их просьбам не внемлют.       — Я здесь не для просьб, а для приказов.       Диалог уже для них привычен и избит: да вот тон вдруг начал повышаться, а комната наполняться напряжением. Смеркалось. Тэхен щелчком призвал к себе заспанного джинна, что так удачно задремал за книгой, не так давно заимствованной из обширной библиотеки. Начал привычно, мол, желаешь чего, скажи наконец. Чонгук по-прежнему был скромен в словах, напоминая забывшемуся Богу Войны о своей истинной цели. И тут альфа впервые уперся, тоже напоминая, только уже о своем дрянном и проблемном характере.       «Тогда буду приказывать до рассвета, а после вновь до заката, пока молить не начнешь о пощаде»       И тут завелся уже Чонгук. С какой это стати над ним так откровенно глумятся? Он за столько лет одинокого заточения умудрился смириться со своей судьбой, а ему предлагают так просто все взять, перечеркнуть и переступить через обретенную суть? Поверить в свободу, в шанс на обычную жизнь? Когда такое же божество уже однажды отняло волю, заслонив потолком драгоценной лампы путь к безграничному счастью.       Поэтому, дерзко вскинув подбородок и расставив руки в сторону, концентрируя на кончиках пальцев магию желаний, Чонгук хладнокровно, с вызовом отчеканил:       — Давай.       Все. Занавес.       Тэхен вспыхнул, как разрушительный лесной пожар — не зря же Богом Войны нарекался. Черные, как смоль, волосы загорелись диким пламенем, окрашиваясь в ярко-алый. Брови устремились к переносице, вены взбухли, а литые мышцы напряглись. Кажется, и злачные доспехи зазвенели, еле сдерживая несущую всем неугодным смерть божественную силу. Альфа оскалился, подошел вплотную к джинну и выдохнул прямо в лицо:       — Хорошо, не хочешь по-хорошему, будет по-плохому.       Чонгук успел только взмахнуть пушистыми ресницами, как разъяренный чужим непонятным упрямством Бог повернулся спиной, быстрыми и грузными шагами направляясь к трону, что увековечил всю историю побед своего хозяина. Величественно усевшись, Тэхен вальяжно расставил загорелые ноги в стороны и вытянул руку вперед, соединяя указательный и большой палец.       Щелк.       — Сделай мне приятно. Станцуй. Это приказ, — оскал дикий и торжествующий.       В глазах огонь, на сердце сумасшествие.       Щелк.       Чонгук поджал губы, стараясь изнутри втянуть щеки, чтобы не так виднелась смущенная румяность. Но игнорировать звенящий голос в голове было невозможно, браслеты на руках и ногах ощутимо сдавили и нагрели кожу, призывая к действу.       Что ж, будет альфе действо.       С джиннами шутить нельзя — они, порой, в желаниях угадывают и лазейки.

      И не зря своих желаний просят так бояться.

      Щелчок, только теперь с его стороны. По полу поползли синие змеи тумана, нагоняя мутную дымку и запах жженого сахара. Над головой пронеслись жемчужные звезды, оставляя загадкой млечные пути. Тронный зал утоп в безвозмездном волшебстве, погружаясь в темноту морских глубин.       Все смолкло, растворилось в темноте.       Томные мотивы флейт окутали бархатным звучанием таинственную атмосферу. Нарастающие удары барабанов раздались ожидаемо, так правильно, пуская по залу зудящее предвкушение. Один за другим, вдоль периметра зажглись разноцветные огоньки, мягко освещая два разгоряченных сердца, что пылко и с очевидной страстью столкнулись в битве взглядами.       Ладони Чонгука уже жгло от нескончаемого потока магии, но, к собственному ужасу и благоговению, он наслаждался. Тем, что он создавал. Горящими глазами напротив, что смотрели с вожделением и уже необъятной тягой. Собственным видом, укутанным в несколько слоев летящих тканей. Коварно-сладкой задумкой, что непременно поразит сидящего на троне альфу.

      Их едкой химией, порочной связью, что с каждым отсчитанным тактом приковывала тела ближе.

      Он задыхался. В собственном медовом аромате, что смешался с кровавым флером маков и нотками напускных восточных благовоний. Утопал. В взрывающихся вулканах на дне чужих зрачков и властной, сильной, подавляющей рассудок ауре. По виску потекла струя пота, выдавая горящее нутро и неистовое напряжение.       Чонгук последний раз взмахнул руками вверх, дабы закончить подготовку незаметным легким штрихом: мягкими коврами под ногами и раскиданными подушками по кругу.       Щелк.       Музыка заструилась плавнее, громче. Омега растворился в облаке, заставив брошенного, пусть и ненадолго, альфу заметно понервничать. Из темноты Чонгук за этим всем наблюдал с еле уловимой улыбкой на губах: лукавство от Бога ему передалось, не иначе.       Первый взмах бедрами, так, скорее разминочный. Для привлечения внимания. Тэхен громко, почти со стоном выдохнул, откинувшись на спинку, стоило в цветных огнях блеснуть поясу с золотыми резными монетами и красиво переплетенными нитями жемчуга.       Сначала из темноты показалась правая нога, босая, усеянная узорами из белой хны и с звенящими золотыми браслетами. Голая кожа, что блестела фиолетовой пыльцой, сразу же привлекла хищное внимание, но альфа с разочарованием и вместе с тем с нестерпимым томлением заскользил взглядом по полупрозрачной голубой органзе, что больше дразнила, чем действительно что-либо скрывала. Колено изогнулось в приседе, а затем пружиной выпрямилось, являя сразу и укрытое поясами правое бедро, и спрятанный в синей накидке бок, что снизу точно был голым и наверняка горячим.       Затем из мрака показалась левая рука, что подобно змее, закручивалась в кисти и локте, медленно выгибаясь в такт низкой мелодии духовых инструментов. На ней также звенели драгоценностью украшения, скатываясь с аккуратных запястий и оголяя продолжение белоснежного рисунка. Изящные пальцы с сапфировыми перстнями по очереди с мизинца согнулись, завлекая, приманивая, а после так же разогнулись, разбрасывая легкие блестки магии вокруг.       Взмах бедрами, рассеивающийся звук бубна, и загадочный силуэт выплыл из теней, вливаясь в поток музыки. Соблазнительные очертания статной фигуры, изящество рук и дикий, необузданный взгляд. Чонгук двигался умело, грациозно, словно его душа родилась впереди танцевального искусства. Однако приближаться к единственному зрителю, своему хозяину, он не спешил. Игрался.       Ткани прилегали к телу плотными слоями, но стоило омеге двигаться проворнее, резче, как те взлетали следом вверх, поднимая невесомый лазурный туман. Одежда блестела, переливалась стразами: шаровары увеличивали в объеме бедра, но четко очерчивали силуэт длинных ног, даря эффект свечения, пояс в лучах волшебства искрился, а вуаль цвета бутонов шафрана струилась с плеч, закрывая верхнюю часть тела, предплечья и ягодицы.       Альфа облизывался, привороженный видом своей пойманной пташки.

      А как же его влекли подведенные белой краской черные глаза.

      Контраст перетягивал все внимание с движений. Вернее, не так: Бог Войны впервые метался, не в силах принять четкое решение — куда устремить свой взор.       Хотелось поглотить образ целиком, со всеми мельчайшими крупицами деталей.       Запачканные в крови маки туманили рассудок опиумом, будоража в юном джинне самые постыдные желания. Наконец-то. Чонгук тоже делал кое-что впервые — хотел. Оттого дикий мед с каждым его шагом становился слаще, гуще, патокой обволакивая легкие.       Омега закусил губу и едва сдержал стон.       Но падать ниц пока что было слишком рано.       В висках немного кололо, хотя в мыслях витала приятная пелена — голова казалась легкой. Когда до Тэхена осталось всего лишь несколько ничтожных шагов, он остановился. Приподняв лукаво уголок губ, Чонгук медленно вытянул руки вперед, чтобы затем пальцами обжечь собственную кожу, ласками стирая зыбкие границы хны. Гладил осторожно, самозабвенно, показывая, каково это - касаться его. После скользящими, чуть рваными движениями взметнул кисти, согнув локти, и потянул те к шее, где покоилась вуаль.       Одна ладонь легла на шею, дразняще сжимая, являя взору Бога покорность, но только для себя. Вторая же схватилась за летящую ткань, вытягивая ее перед лицом, секретом облачая благородные черты. Альфа подался вперед в погоне за неуловимым, пока Чонгук прикрыл чувственно открытые губы и подбородок, оставляя только лукавые глаза и переносицу. Он качнулся вправо, бедрами описав восьмерку. Рука, что ранее влекла к уязвимой шее, поглаживаниями начала опускаться ниже: затронула грудь, круговыми движениями проходясь по особо чувствительным местам, двинулась вдоль солнечного сплетения, мучительно медленно, перемещаясь на напряженный живот. И ниже. Пальцы практически коснулись зоны паха, но границы не пересекли — замерли.       Подушечки скользнули вдоль усеянного златом и жемчугом пояса, слегка оттягивая его. Бледно-сиреневая кожа, где все сильнее пульсировала магия, покрылась мурашками от перепада температур. Касания холодили, янтарный взгляд напротив — обжигал. Чонгук напряг мышцы кора так, чтобы ранимая сталь в огнях виднелась отчетливо, призывно, и качнулся вбок, сбросив волну руками. Щелк. Взмах пышных густых ресниц и закушенная в томительной издевке губа. Еще щелк. Отзеркалил движения, одной рукой развевая невесомую ткань. Снова щелк.       Извивался змеем, точно адским грешным искусителем.       Музыка из медленно-тягучей перешла в напряженно-озорную. Общее настроение тоже сменилось: омега резво крутанулся, напуская вокруг пронизанный блестками дым. И предстал в совершенно ином наряде, более открытом. Вуаль исчезла, а ткань на теле словно проредела, став еще прозрачнее, ненужнее.       Теперь ключицы, плечи, руки и живот были открыты, соблазнительно выставлены напоказ. Уязвимы. Узоры хны светились бледным солнцем, указывая путь, кажется, ко всем неизведанным тайнам. Кожа лоснилась, магнитом манила к своей мягкости и непорочности, даже идеальности. Мышцы натянулись, застыли аметистовым камнем, формами и упругостями проверяя выдержку рассудка. Чонгук знал — он выглядел великолепно, горячо, статно.       Под стать его Божеству.       И, господи, как же ему нравилось, с какой жадностью, последними крупицами терпения, он возжелал непокорного упрямого джинна, что оставался чем-то недопустимым, абсурдным даже для Бога. Лицо альфы источало злость, смешанную с ноющим удовольствием, потому что тот сам пожелал играть в лживую честь и морали, когда давно мог забрать свое.       Скрежет зубов Чонгука только раззадорил.       В танец добавились прыжки. Омега играючи, с данной проклятьем легкостью удерживал вес на одной ноге поочередно, балансируя на носочках и все так же выворачивая в грациозности кисти. Четкие контуры пресса, изнывающие в напряжении икры, грациозная осанка и гибкая поясница, что пластилином растягивалась в танце, превращали омегу в ожившую из преданий сказку. Он обреченно для обоих приближался, уже почти вплотную, сотрясая накаленный жаркий воздух амплитудными движениями.       На золотых ступенях к трону Чонгук резко подался грудью вперед и, снова закусив губу, встретился блестящими черными омутами с чужой несдержанностью. Его грудная клетка вздымалась ненормально, касалась чужой, упругой и отдающей настоящим альфьим жаром. Тэхен рыкнул, в ответ рванул ближе, протягивая руки — но желаемого не получил.       Омега отпрянул, выставив ладони вперед, и помотал головой. Запретно. Он гордо выпрямился, задрав непокорно подбородок. На фоне пробивались тонкие голоса флейт, снова меняя задор на убаюкивание. Щелк.       Правая лямка плотного топа, усеянного алмазными линиями, порвалась, слетела.       Глаза Бога налились кровавой жаждой: зверя не держали больше цепи. Такая провокация, опрометчивая. Осознание, что буквально немного и ему явится часть оголенной груди, закручивало в животе беспокойный зудящий вихрь возбуждения.       У обоих.       Что ж, желания Чонгук умел поистине виртуозно исполнять.       — Снимай.       Грубо, с приказом и настоящим рыком в голосе. Глаза Бога Войны пылали, волосы красным вихрем оплетали мокрые от пота голые напряженные плечи, а на вены и вовсе было страшно смотреть — те распухли болезненно, не скрывая давящей натуги.       Терпение кончилось. Это было уж очень заметно по крупным глубоким бороздам, что Тэхен оставил грубыми пальцами на резных локтях величественного трона. Всего лишь одна сорванная лямка разодрала в клочья все хладнокровие и даже честь, кидая сразу с головой в глухой омут порока.       И джинна утягивая вместе с ними.       Щеки Чонгука окрасились коралловой крошкой. Стыдно. И как же желанно. Кажется, огрехи в замысле омеги все же были неизбежны. Хотел свести с ума упрямого и чересчур уверенного в своих силах Бога, а в итоге сам практически утоп в бесчестии, мыслями уже подчиняясь и сдаваясь.       Но то лишь мыслями, на деле он явит себя еще во всей красе.       — Повторять дважды не буду. Твоя задача — удовлетворить меня. А я все еще чертовски голоден и совсем не удовлетворен, — Тэхен облизывался, силой давил, не жалея чужого промедления.       По бедрам от такого безжалостного хриплого тона потекла густая влага.

      Он чувствовал бешеную мощь и ближе льнул к ее истокам, сгорая.

      Мед кровавые маки перебил, приторной вязкостью на языке осел. Цветные огни вокруг чуть смеркли от колебания безграничной силы джинна, даря чужому строгому лицу победный оскал — омега ломался.       Сам того желая.       Руки тряслись, но он старался того не показывать: хотя толку, если он ничтожно мал перед божественным нутром и силой, а сам обладатель сего давно все понял и торжествовал. Пальцы неумело расплетали вторую лямку на груди, все время путаясь и мешая. Чонгук мог бы и волшебство применить, однако тогда бы он слишком быстро предстал уязвимым и нагим. Абсолютно поверженным. Хотелось дать себе передышку, совсем немного, дабы собраться духом и довести задуманное до конца.       Не мог так просто пасть, не мог.       Не переживет заново сожжения сердца и души.       Секунда, и ткань будто со звоном битого стекла свалилась на пол, полностью оголяя вверх. Грудная клетка вобрала больше воздуха, кожа покрылась крупными мурашками вновь, а чувствительные соски затвердели. Пекло. Внутри все пекло. И тем не менее он поднял взгляд, где таилась целая Вселенная, и молчанием потребовал еще приказ.       Знал, что пытка только началась.       Ему было мало.       — Продолжай двигаться. Твой танец еще не подошел к концу.       Бедра сразу очертили восьмерку. Ладони прильнули к блестящему от пота животу, слегка на него нажимая. Омега воском плавился, пламенем свечи изгибался: он чувственно гладил торс, поднимался к мышцам груди, коротко зажимая соски меж пальцев, пуская импульсы по нервам, доходил до острых ключиц и спускался обратно, намеренно задерживаясь рядом с эрогенными зонами — и себя изводил, и зверя напротив. Мелодия страстью захлебывалась, то ускоряясь, то замедляясь, точно угадывая каждое изящное движение джинна.       — Мало, — Тэхен озвучил то, что было в мыслях у обоих.       Пальцы дерзко, с вызовом скользнули под кромку нижних одежд, стягивая те чуть ниже тазобедренных косточек. Взору альфы открылся гладкий лобок, подрагивающий от сокращения мышц. Хотелось облизать. Прижаться носом и втянуть дурманящий голову запах дикой сладости. Ощутить тепло, несдержанную тягу и возбуждение.       Вспомнив о собственном нахальстве и всесилии, Тэхен грубо хватился за ткани, разрывая хрупкий пояс, зато притягивая джинна к себе, на колени. Чонгук только пропустить воздух сквозь зубы успел, а его уже прижимали за поясницу, клеймя ожогами и норовя посадить на пах.       Не все так просто.       Он уперся руками в изголовье трона и наклонился ниже, к строгому лицу, почти касаясь губами чужих, искусанных и опухших. Горячо, чертовски.       Вообще удивительно, как по сути не совсем живое существо, сильнейший, но безвольный дух ощущал восточный жар от тела такого же не совсем живого, но сильнейшего и вольного.       — Сейчас будет достаточно, — улыбка дьявольская, а голос наигранно учтивый, тонкий.       По ногам заструилась голодно родная дымка, скрывая омегу по пояс. Бог только брови схмурил, когда в руках ощутил пустоту и сбежавший из королевства льдов холод — Чонгук опять ускользнул.       Он был не то что недоволен. Он был в ярости. Глаза кровью налились, а из груди вибрациями прорвался разъяренный рык — еще немного, и Бог Войны Яростью обратится, зверем, ласкаемым Смертью. Обернется бедствием на Землю, но свое вернет, получит.       Альфа намеревался встать с трона, но словно что-то неведомое, хотя такое очевидное, прижало его к месту обратно, лишая контроля и, похоже, рассудка. Он вскинул оголтелый взгляд на пронырливого джинна, что теперь тоже скалился.       — Смеешь ослушаться приказов, джинн?       Специально давил на статус подневольного, раз омега сам избрал упрямство.       — Никак нет, хозяин, — Чонгук склонил голову вбок. — Сейчас вам будет очень приятно.       Щелк.       Действо, изменившее все.       Омега предстал полностью обнаженным. Изгибы переливались обольстительностью, противоречивой тонкой крепостью. Тело мокрое, откровенное красивое, призывающее к совершению греха не хуже хитрых сирен. Рисунки на голой коже светились во мраке, рассказывая историю о заточении на языке Богов — Чонгук этого знать не мог, но Тэхен с жадностью поглощал каждый узор, проходящий вдоль манящих форм. Нашел ответы на свои вопросы.       И теперь с легкостью падал в омуты Страсти.       Изучал мягкие, но волевые черты истинного искусства. Хорошо развитые грудные мышцы и призывно торчащие розовые соски, изящные, но весьма сильные для омеги плечи и руки, по-королевски хрупкую талию, упругие широкие бедра и превосходные ноги. Особенно задержался в области паха, где было чертовски твердо и влажно. Это все так манило.       Но прикоснуться было не дозволено.       Музыка на фоне практически затихла, звучала лишь остатками возбуждающих мотивов. Однако Чонгук возобновил свой дивный танец. Абсолютно голый.       Бог Войны впервые пал в бою без лезвий и мечей.       Те ему подвластны, а несклоняемый нрав джинна — нет.       Запах окропленных кровью маков теперь душил не хуже меда. Чонгук развернулся спиной и завел руки за голову, зарываясь пальцами в отдающие синевой угольные кудри. Мышцы перекатывались, натягивали бледно-пурпурный бархат кожи. Капли пота медленно скатывались вдоль позвонков, попадая аккурат в ложбинку меж полных округлых ягодиц и смешиваясь с яркой влагой вожделения. Омега четко слышал, как хрипло и надрывно дышали сзади. Горящие янтарем глаза наверняка жадно глотали сгибы на подрагивающих от танца ягодицах, что мерцали остатками магической пыли.       — Чонгук… — как-то даже просяще, молебно окликнули сзади.       Джинн тут же откликнулся на зов.       Пора приступать к последнему аккорду.       Тэхен уже был готов: тело божества находилось на грани, балансируя где-то между физической оболочкой и духовной, что состояла из концентрированной чистой силы. Его кожа источала алый свет, а за спиной и вдоль ног клубился голодный обозленный Хаос, мраком завлекая и пугая. И, о, Боги, у альфы стояло крепко, даже болезненно.       Чонгук знал наверняка.       У него стояло также.       Естество под весом, не стесненное одеждой, слегка кренилось вбок. Белесые капли скользили по твердому стволу, жемчугом украшая тонкую кожу. Смазка вдоль бедер и вовсе — стекала быстро, густо, пачкая ступни и лежащий под ногами ковер.       Не отрывая пронзительного взгляда, Чонгук завел руку назад, пальцами ныряя между упругих половинок. Черт, влажно до одури. Зачерпнув маслянистую смазку, он вытянул руку вперед, слегка перекатывая на подушечках вязкую субстанцию. Сложив мокрые пальцы, он растянул в ехидстве и превосходстве губы.       Щелк.       В груди натянулась нить.       Сначала альфа ничего не понял — действия омеги были хаотичные, странные, хоть и по-одуряющему возбуждающие. Зато когда аккуратная кисть, испачканная в выделениях, скользнула по стволу, тот понял слишком многое.       Его член сквозь ткань тоже обхватили, невесомо, неприкасаемо.       Силуэт Чонгука стал прозрачнее, легче. Омега словно возвращался в свою первоначальную форму духа, однако внезапно завис между пространствами, находясь сразу в обоих мирах. Не отвлекаясь от собственного ублажения, он через миг оказался снова на золотых ступенях, близко-близко, но все еще так далеко для загребущих больших ладоней.       Их дыхание стало синхронным, одновременным. Глаза в глаза, разум к разуму. Удовольствие на двоих. Контакт прочный, нерушимый. Омега ласкал себя, а изводился дрожью блаженства альфа: член мужчины под нижними одеждами дрожал, пульсировал, слегка неприятно упирался головкой в раздражающую ткань, желая высвободиться из тисков.       Пальцы двигались быстро, ловко, с громким хлюпом. Член сочился, пульсировал и ныл, вот-вот норовя излиться. Но омега мучал не только себя: мстил страстью самоуверенному Богу. Поэтому стоило предоргазменным судорогам только показаться, как Чонгук пережимал ствол у основания, оттягивая облегчение.       Стоны разбили недавно опустившуюся с потолка тишь, опять в унисон. Грубый бас смешался с нежным тенором, заводя иную песню, свою.       На двоих.       Они сейчас делили все. Джинн и Бог душами сплелись, на уровне сознания ублажая друг друга: Чонгук своей шалостью, Тэхен — своим обезумевшим видом. Омеге нравилось смотреть за чужим изнеможением, как альфу трясло, как встали на теле жесткие волоски, как густел с каждой минутой доминантный угрожающий аромат.       Он был безжалостен, как были с ним.       По его венам текла злость, агрессия: только грубо толкнувшись в руку и услышав очередной альфий хрип, он понял, что чувства не его.       Тэхен злился от бессилия.       А он перенимал.       — Вот что я чувствую, когда мне велят хотеть, не избавляя от цепей, — рвано простонал Чонгук.       Рука ускорилась, а дыхание сбилось. Оргазм маячил на горизонте, совсем рядом, но пока не взрывался фейерверком. Щелк. Пах альфы освободился от одежды, являя блестящему взору Чонгука большой, действительно большой член с крупной красной головкой и умеренно-толстым стволом, что пульсировал на грани.       Такое вкусное зрелище.       Омега облизнулся и свободной рукой потянулся к собственным губам, чувственно огладив те. Тэхен, конечно же, отозвался в ответ, ощущая каждой сухой трещиной уже на своих губах жар и гладкость чужих подушечек пальцев. В узость рта вмиг скользнули, напористо гладя изнутри полость, проходясь по щекам и вдоль языка, задевая нёбо и десны.       Чонгук с громкими чмоками обсасывал тонкие пальцы, как заморский фруктовый лед, пуская слюну по тыльной стороне ладони и кисти. Влаги было много, как у преданной собаки от взгляда на любимое лакомство. Она стекала грязно, липко и с хлюпами. А самое приятное — все это чувствовал Тэхен.       Его рот словно грубо сношали, натирая и доводя до предела оголенные нервы. Но это по-безумному, безбожно возбуждало. Он с удовольствием, развязно высунул язык, качнув головой, как бы приглашая дальше, своего вида и вовсе не стесняясь.       Ему, наконец, понравилась их затянувшаяся игра.

Но всему рано или поздно настает конец.

      Давление на член усилилось, скорость прибавилась, а пальцы с напором продолжали поступательно гладить язык. Стоны не прекращались, мышцы натягивались, а пружина внутри норовила вот-вот сорваться и выпрямиться. Даже глаза уже закатывались.       Секунда, две, три.       Семя выстрелило у обоих, а оргазм накрыл до оглушения, напуская пелену на разум. Тиски, что сдерживали тело Бога, лопнули с треском, однако альфа не спешил двигаться.       Так был поражен.       — А вот так, когда в руках свобода, — Чонгук закончил сбивчиво фразу и громко простонал, содрогаясь от нахлынувшего облегчения.       Это был чистый акт страсти. Без прямых касаний, невесомыми телами, с помощью сил. Такой необычный, но такой сокрушительный, оставляющий отпечаток на обоих.       Они ведь душами сплелись.       Тэхен откинулся назад, так и не решаясь встать. Грудная клетка вздымалась — альфа приходил в себя. Красные пряди волос, что так и не вернули обратно спокойствие, липли ко лбу и щекам. Бесполезные ткани сбились кучей в ногах, подчеркивая беспорядок и явную наготу нижней части тела. Засохшее семя стягивало неприятно бронзовый покров, все же не давая забыть, что только что произошло и в каком разбитом виде предстает пред светом Бог.       Что же тогда с Чонгуком?       Тут же распахнув отяжелевшие веки, Тэхен, как и предполагал, встретил абсолютную пустоту. Ни следа от произошедшего чуда не осталось. Тронный зал снова был светл, наполнен доверху бесполезными грудами золота, больше не сверкая томной атмосферой и цветными огнями. Никаких ковров, никакого звездного неба под куполом, никакого танца и никаких диких черных глаз. Только плотный сладкий запах густого меда все еще таили в себе стены, напоминая об исполненном желании.       Но сам джинн исчез, стыдливо сбегая в лампу.       Что ж, в следующий раз Тэхен поймает свою пташку.       И не отпустит — посыл услышан.

Даст свободу, но в своих руках.

Зато без проклятых оков.

***

      О, Боги, прокляните его второй раз и сделайте джинном заново, только дайте другого хозяина и другую лампу!       Чонгук был в истерике, самой настоящей, но такой — тихой, с дрожащей улыбкой и не сдерживаемой тягой к перестановкам. Пока изводил себя мыслями, прокручивая в голове произошедшее, успел поменять интерьер лампы полностью: все оттенки тихой гавани сменились бурными цветами крови и чистой позолоты. Он никогда не любил такую вычурность, данную жестокостью и чужими бедами.       Но чувства к альфе одарили совсем иным видением.       Он сделал это невольно, возвращаясь к жарким постыдным зрелищам, что полностью пленили разум и свели бойкое сердце с ума. Теперь вот вновь старательно срывал блестящими потоками плотные шторы, все никак не решаясь выбрать новый вариант.       Абсурд, и чем он занимается?       Правильно, убегает от решений.       Собственных.       Шалость вышла из-под собственного контроля — от этого хотелось зверем лесным выть.       Ему понравилось.

Он жаждет еще.

      Теперь представлялись настоящие касания. Грубые, точно шершавые от воинского дела пальцы на упругих крупных бедрах. Синяки от них же, такие колюче-приятные, наливные, собственнические. Сухие от царящего на землях Бога ветра, жаркого, с мелкими частицами песка, поцелуи губ. Напористые толчки, близкие, родные, такие безумно глубокие.       Так хотелось быть кому-то нужным.       Это точно помутнение рассудка от злостного отчаяния, не иначе. Пробыв столько тысяч лет в глубоком сумасшедшем одиночестве, начнешь цепляться даже за недостойных.       Но Тэхен был достойным.       Если так отбросить личную истерию и упрямый характер Чонгука, альфа хоть и был грубым и, вероятно, со всеми остальными по-настоящему жестоким, ему он дарил все свое терпение, учтивость и великое расположение. Честно говоря, такое трудно не заметить — омега просто намеренно закрывал глаза и обращался в слепоту.       Страшно поверить. Страшно заново нырнуть в омут с головой. Что, если получив его обвязанное цепями сердце, Бог Войны воспользуется властью и на потеху потаенным демонам раздавит последние бьющиеся остатки человечности? Чужая божественная сила заставляла трепетать ровно так же, как и пугала. Он ведь приглянулся изначально из-за скуки, к которой Высшие всего мира уж больно часто склонны.       Что, если страстью и задатками любви пал лишь он один?

      Для существа, обреченного вечно служить для других, это слишком непосильная доля.

      — Чонгук, — раздалось по ту стороны лампы, немного глухо, но решительно.       О, нет.       Нет, нет, нет.       Не так скоро!       — Чонгук, я не хочу пользоваться силой желаний, — настойчиво повторили, нависая прямо над лампой.       А Чонгук что? Подчинился обычной просьбе? Пф, это из разряда мифов и легенд. Он вот пошел совсем недавно на поводу у Бога, и во что же это вылилось? Поэтому сдвинув шторы за секунду щелчком, он скрылся в глубинах бесконечных комнат, пытаясь отчаянно слиться с мраком.       Только вот омега вздумал с Богом в прятки играть.       С Богом Войны.

Это заведомо проигрышный вариант.

      Браслеты внезапно накалились так, что сразу захотелось тонкую кожу под ними расцарапать. Чонгук высунул голову из своего укрытия — колен и с непониманием уставился на мерцающие оковы. Они вопреки всем правилам пускали в вены магию, делая тело прозрачным и легким, снова запуская процесс трансформации духа. Кроме того, привычное действо теперь текло медленнее, приятнее, обволакивая объятиями фиолетово-синей густой дымки.       — Что за… — шепот в свист превратился и сразу же утоп в водовороте.       Тот стремительно выплюнул омегу наружу, плавно подстилая под ягодицы пушистое облако, дабы сгладить удар от резкого перемещения в гораздо больший, живой мир. Чонгук опомниться не успел, как его с поразительной легкостью, вообще не напрягаясь, подхватили сильные руки и усадили на мягкую перину широкой кровати, на которую Чонгук даже смотреть украдкой боялся — та дорогая чересчур и мысли грешные вызывает.       Он поднял беспомощный взгляд и встретился с затаенной янтарной нежностью.       Так близко.       — Как ты это сделал?       От пораженности Чонгук даже всякий статус и формальности запамятовал, отбросил все без страха.       Никто против магии джинна на его веках еще не шел.

      Его призвали без желаний.

      — Пташка, я само порождение Хаоса, — глубинный голос будоражил все нутро, рассеивая там блаженную негу. — Война древнее Мира, мощнее и безжалостнее. Нет на свете и во тьме того, чего бы я не мог. Особенно править омутом проклятий.       В животе что-то ухнуло. Противный липкий комок встал поперек горла: омега не нашел каких-либо слов. Его хватило только на яркие эмоции удивления и полного смятения. Еще отчаянного понимания. Выходит, его недавнее бунтарство все же больше прихоть лично Бога? Тот мог спокойно не вестись на провокации и разбить оковы магии так просто?       О, святые и грешные, сколько же в нем силы.       Есть ли то, что способно всю ее сдержать?       Так ведь Мир весь свергнуть можно.       — На тебя нет управы? — дрожаще, с всхлипом.       От этой мысли в животе еще больше скручивало: только к его стыду, так томительно и блаженно.       Почему-то чужое всевластие очень возбуждало.

      Особенно осознание, что Чонгуку это всевластие все время дарили, позволяя в нем нагишом купаться.

      — Ну почему же? — на лице Тэхена показалась какая-то поистине ласковая улыбка, а его рука аккуратно, почти невесомо легла на бледно-пурпурную щеку Чонгука, согревая. — Любовь всегда справлялась с самым черным злом. И мною тоже она правит.       Любовь.       Какое же чертовски сильное словно.       Кошмарно могущественное, несущее в себе чересчур огромную значимость.       Таким разбрасываться ни в коем случае нельзя.       Омега перестал дышать — замер покорно, тупо глядя в пронзительные и такие серьезные глаза. В них правда читалась, а еще непременное обещание. И как же хотелось ему верить. Надеяться, что такие сокровенные слова обращены к его душе. Что он, наконец-то, заслужил быть центром желаний других.       Другого.       — Расскажи мне свою историю. Как ты стал джинном? — Тэхен, не переставая гладить нежную кожу, задал тот самый вопрос — важный в равной степени для них обоих.       — Используешь приказы, чтобы познать личное? — касаниям не сопротивлялся, но улыбнулся вымученно.       — Я жесток, но справедлив. И в войне есть хрупкие цветы милосердия. Поэтому я даю тебе выбор — прими решение сам, без приказов. Я хочу услышать ответ, но не требую его от тебя, — так же серьезен, как и до этого.

      Бог Войны спрятал кинжалы, умерил свой пыл, протягивая нежный букет маков для заключения мира.

      И Чонгук рассказал. Все, начиная от самых своих ранних воспоминаний из детства и до того злополучного дня, когда истерзанная собственной обидой и безграничной властью Богиня обрекла его на одинокое существование в золотой внутри, но такой же, как и он, безликой снаружи лампе. Впервые пропускал через слова накопленную боль, что давно уже напоминала только тупыми ноющими приливами о своем существовании.       Бывает так, когда душа терпит слишком долго. А в один момент ломается. Не выдерживает взваленного на плечи груза. И освобождается.       Чонгук только что освободился.       Быстро, вспышкой. Отнюдь не легко. Но так долгожданно.       Хрупкая, почти незаметная слеза скупой каплей сорвалась с века, но так и не достигла свободного падения — чужие горячие пальцы заботливо стерли следы усталой слабости, задирая подбородок выше и не позволяя джинну пасть.       Тэхен смотрел долго, мучительно вглядываясь в черные глубины омутов. Не пытался в ответах убедиться — благодарил за проявленное доверие. Знал, что раненый когда-то темной силой юноша не врет, просто не способен.       Он ведь как на ладони — такой открытый в своей боли.

Теперь пташка никогда страдать не будет.

      Альфа перехватил руками лицо, приближая то к себе так близко, что на губах вздохи теплые оседали крошечными крапинками влаги. Пухлые губы манили, хотелось коснуться хотя бы секундой до них. Однако Бог Войны ниже не смел опускаться — смотрел точно в душу, задевая кончиком носа чужой такой же, только покрасневший.       Чонгук затаил дыхание, чувствуя, что сейчас свершится нечто особенное, невозвратное. Янтарь тягучий затянул глубоко в свои объятия, не смея отпустить ни на миллиметр дальше.       Жарко. Жарко в груди.       А на сердце вовсе нестихаемые путы пламени.       — Не буду врать, сперва мои мотивы были совершенно не чисты, — альфа начал откровение, тоже душу распахивая настежь. — Несложно догадаться, что у таких, как я, всегда одни пороки — жадность и неисчезающая скука. Мне было любопытно, что на этот раз выкинет скованный цепями дух, — на этих словах Чонгук дернулся, как от пощечины, но отпрянуть сильные ладони не дали — хваткой щеки сжали, еще ближе притягивая. — Моей душе хотелось порезвиться, а после дать лампе джинна нового хозяина, что пострашнее и противнее. Но я никогда еще не встречал такого джинна, как ты — чистого душой и сердцем, самоотверженного и настолько бесстрашного. Всякие подобные виду твоему не отличались добротой — в них яда больше клыков ядовитых Кобр собиралось, а нутро чернее даже моего клубилось, — Тэхен перевел дыхание, бросив мимолетный взгляд на дрожащие губы. — Но, да прокляни меня Хаос, когда я увидел твои глаза — я пал. В них было столько несправедливости… В твоей судьбе столько несправедливости, пташка…       — Раз ты видишь здесь несправедливость, прошу, — Чонгук запнулся, а после продолжил шепотом, — отпусти. Даруй мне упущенную жизнь счастливого человека. Не побоялся в это раз просить — исполнил то, к чему его с недавних пор так усердно приучали. Обхватил похолодевшими пальцами запястья Тэхена, обжигаясь раскаленной плотью, но не болезненно.       Однако отчего-то сердце рвалось на части от терзающих противоречий.       Хотелось быть свободным, но подле этого Властителя.

      И как же тяжело озвучить затаенное на глубине.

      Кажется, впервые он сомневался в томленном все это время желании. Хотелось отчаянно услышать да и в то же время заветное нет. Чтобы его прижали к себе, растворили внутри и пообещали не свободу бескрайнюю.       А понимание и быть рядом всякий миг.       — Я не смогу тебя вернуть к жизни человека, — альфа стал вершить своё слово и клятву. — Просто не позволю быть в руках у Смерти. Ты будешь на свободе лишь в моих ладонях. Джинном без оков, но в моей открытой клетке. Больше никогда не падешь волей, в лампу не вернешься. Но разделишь каждую из Вечностей со мной. Таково мое освобождение тебе, дорогая пташка.       Затем даже вздоха сделать не дал, мигом прижался к желанным губам.       Поцелуй походил на взрыв семян подсолнуха. Такой внезапный, со всплесками игристой радости и одуряющий. С привкусом фисташковой пахлавы, запахом весенних свежих трав и вызывающий зависимость. Родной и до безобразия долгий.       Тело джинна ослабло и практически завалилось назад. Однако альфа даже здесь не дал своей пташке пасть. Перехватил под лопатками мягко и уложил на шелковые покрывала, нависая безопасностью над дрожащим омегой.       Губы мяли нежно, но с ощутимым напором. Пожар в груди у Бога после так и не утих — только больше разгорелся. Оттого тот оголодавшим, но прирученным к осторожным рукам зверем набросился на крепкое тело, жадно поглощая всякую отзывчивость.       Язык не проникал глубже — пока истинный напор алчущего альфы был лишним. Зато руки пустились смело бороздить дозволенные оголенные участки, оголяя те еще больше. Ловкие пальцы подцепляли хлипкие лямки и безжалостно их стягивали, открывая, как таинственный ларец, очаровательную наготу. Сначала плечи, усыпанные созвездиями родинок. Постепенно сильные, но нежные руки. Рвали держащие корсет ленты позади, оттягивая и убирая в сторону с груди топ. Пальцы не удержались и тут — с нажимом прошлись по мышцам груди, вытягивая изнутри омеги задушенный нетерпеливый всхлип. По кругу огладили очаровательные розовые соски, что от подглядывающего за бесстыдством ветра затвердели.       Тэхен с трудом оторвался от сладких лепестков, точно роз, и спустился поцелуями ниже. Оставил бледные следы нарастающей страсти на покрасневшем в робости уголке нижней челюсти. Заклеймил подбородок, затем и под мочкой уха. Порхал поцелуями-бабочками по шее, особенно долго задерживаясь на кадыке. Сцеловывал дрожь и лишнюю робость, ловя языком карамельную соль, оседающую тонким слоем на мягкости. Не мог надышаться медовым ароматом, что в изгибе от шеи до плеч тянулся приторной дурманящей дымкой.       Точно опиум для клокочущего изнутри кровожадного Бога.       Долго исследуя губами очаровательно милую родинку аккурат посередине, слева на изгибе, где тянулась ароматная железа, Тэхен руками опустился к кромке легких фиалковых брюк, медленно ту оттопыривая.       Хотелось раздеть томящееся чудо собственноручно, с приятной издевкой и инородной для его сердца нежностью. Начать без магии.

Отчего-то это казалось очень важным.

      Губы продолжили путь дальше, спускаясь по солнечному сплетению и переходя ленивыми движениями на напряженный живот. Не удержавшись в который раз, альфа прижался к сияющей ароматной коже носом и глубоко вдохнул, наполняя легкие вязкой сахарной патокой. Он обнюхивал омегу, как первобытный дикарь: властно, громко, с несдержанным собственническим рыком и постыдной струйкой слюны, что скатилась с уголка губ и упала на содрогающийся пресс.

      Чонгук истомой заходился, цепляясь пальцами с отросшими коготками в дорогие покрывала.

      Сущность джинна во всей красе рвалась предстать перед своим первым и последним хозяином. Чонгук даже не заметил изменений — пурпурной кожи и заостренных ушей. Опомнился только, когда по подбородку побежала густая алая кровь — кусал губу зубами, а вылезли острые клыки.       — Н-нет…       Получилось разбито. И также жалостливо. Чонгук вскинул руки к лицу и с ужасом уставился на белые когти, на кончиках которых остались маленькие лоскуты постельной ткани. Хотелось закрыться. В животе аж все сжалось, а приятные судороги отошли на второй план.       Не хотелось представать перед мужчиной таким.       Однако сжаться до атомов джинну не дали: Тэхен властно сгреб худые запястья и припечатал над головой, отводя беспокойные конечности от красивого и такого печального лица.       — Не закрывайся от меня, — альфа наклонился к заостренному кончику уха и коротко, но чувственно обрисовал спираль языком, оставляя вязкий след слюны, в конце посасывая. — Ты прекрасен, Чонгук. Пурпурные закаты завидуют твоему румянцу, а сами Боги восхищаются твоей красотой, — словами завораживал, заставляя слушать и, конечно же, верить.       — Раньше мой лик был нежнее, — омега постарался натянуть слабую улыбку, но вышло откровенно неубедительно, — сейчас же в нем одна сплошная грубость.       — Неправда, — крепкий захват спал, и одна ладонь опустилась на бедро, подцепляя ткань и стягивая, пока вторая ощутимо сжала талию, обжигая касанием. — Твой лик силу обрел. Под стать мне. Сестрица Фортуна точно ниспослала мне тебя в качестве сладостной награды, — альфа зарылся лицом в шелковистые волнистые пряди волос, утопая в невинности запаха чего-то цветочного. В хрупкой нежности, что долгие тысячелетия пряталась за стенами холода и непокорности, Тэхен готов был захлебываться, на вечность теряясь в ласках. — Сегодня я тебе покажу, насколько ты великолепен, — лукавство, сплошное лукавство. — И как ты мною желанен.       Тэхен с треском разорвал легкие брюки и откинул больше ненужные одежды в сторону, сразу же сжимая мягкую податливую плоть до синяков. Так, как жаждал и в тайне грезил Чонгук. До громкого вскрика. До поджимающихся пальцев на ногах. Так мощно и разбивающе.       Его всего лишь раздели, а ломит, будто распяли.       А как же влажно было там. Смазка текла густо, слишком зазывающе, пачкая белье так, что в пору то в несколько рук выжимать. Из-за такого постыдства Чонгук все больше рдел, хотя зажиматься не решался — его Бог четко дал понять, как ему не нравится.       Изнывал в смущении, но ноги в стороны с изяществом тянул.       — Вот так, пташка, — Тэхен облизал нижнюю губу и схватился за щиколотки джинна, — красуйся передо мной, восхищай. Я всего тебя поглощу и ни кусочка другим не оставлю — все себе.       Истинно звериный рык сотряс стены. Зверь кровожадный бушевал, когтями раздирая грудную клетку Бога — та вздымалась бешено, даже устрашающе. Чонгук ей вторил, легкими стараясь вобрать тяжелый шлейф макового поля, что кровью пропитало простыни.       Его ресницы трепетали, когда альфа отстранился. Круглые глаза щурились, когда венистые крепкие руки сорвали царскую тунику, со звоном рассыпая по мраморному полу все дорогие украшения. Алые, припухшие от томных поцелуев и случайной раны, губы содрогались мелко, когда янтарные глаза молниями жадно сверкнули, а пышная копна волнистых, почти кудрявых волос рубиновым водопадом спала на широкие, мощные плечи.       Сердце из груди вырывалось, когда в острой улыбке Бога показались длинные, очень толстые клыки.       Истинный Бог Войны. Истинный альфа всех альф. Повелитель, завоеватель и победитель. Мужчина с большой буквы, перед которым только содрогаться да колени преклонять.       И как отрадно, что не Чонгук ему в колени кланялся.       Сам Бог Войны вобрал на себя такую роль и центром сделал маленького джинна.

И сам же пред ним колени преклонил.

      Чонгук так потерялся в наблюдении, что не заметил, как чужое горячее дыхание легло на открытое ребро стопы. Опомнился только при сначала легком, затем более животном поцелуе, что растянулся по тонкой коже. Его ногу выпрямили, притянули к себе ближе, отчего мышцы под коленкой немного обожгло — но все терялось под столь открытыми явлениями чувств.       Сначала альфа просто целовал, как-то по-детски, забавы ради, невесомо. После стал грубее, оставляя красные печати на лодыжке и на тыльной стороне. Затем совсем явным в своих намерениях — длинный язык без брезгливости и смущения прошелся сзади, достигая пальцев, проходясь между, и обратно, в конце кусая порозовевшую пятку. При этом Тэхен не отрывал своего дикого взгляда от глубоких омутов омеги, пленил своим безумием и подчинял, желанно заставляя наблюдать.       — Я сделаю тебя своим с головы до пят. Помечу каждый сантиметр этого чертовски совершенного тела, чтобы твоя душа и всяк входящего сюда знали, к чьим рукам ластится пташка.       Тэхен сходил с ума, а омега вместе с ним. Чонгук плавился от этих обещаний, казалось, ему и контакта тел не надо — так изольется в удовольствии. Его член жался к животу, уже болезненно пульсировал, пока широкие бедра тряслись и пачкались в маслянистых выделениях, устраивая на постели беспорядок.       — Скажи, Чонгук, — низкий голос припечатывал к простыням, не давая даже подбородок поднять, — скажи, что ты мой.       А у Чонгука ком в горле встал и слезы в уголках глаз собрались — так хорошо было быть нужным. С ума сводящим. С его губ срывались только отчаянно просящие хрипы, взывающие сделать уже хоть что-то.       Да вот только омега забыл, как недавно пытки над альфой вершил.       Пришло время пожинать последствия.

      Бог Войны всегда выходит победителем, значит, битва будет по его непоколебимым правилам.

      — Где же твой голос, пташка? — ухмылялся, протягивая пальцы к бедрам, собирая густую полупрозрачную смазку и растирая меж пальцев. — Скажи, — всевластием давя, требовал ответа.       — Да, — пересохшими губами, еле-еле слышно, — я только твой.       Удовлетворенно промычав, альфа отпустил истерзанную вожделением ногу, но только для того, чтобы перехватить омегу под коленями и припечатать пухлыми ягодицами к собственным бедрам, хлопком выбивая стон. В движениях уже так и искрилась несдержанность, однако в свой приоритет Тэхен ставил чужое удовольствие. Испачканными в смазке пальцами, что покрылись стягивающей пленкой от сухости накаленного воздуха, альфа сжал розовые от трения внутренние стороны бедер, открывая себе доступ к сокровенному.       Чонгук выгнулся до хруста в позвонках, когда ногтевой пластиной мужчина небрежно прошелся вдоль шовчика мошонки, побуждая член заметно дернуться. Предсеменная жидкость жемчугом окропила живот, от положения тела затекая в пупок. Боже, Чонгук был таким мокрым: жидкость не переставала извергаться из нутра, к чертям пропитывая сладостью меда наверняка и перину, спереди требовал внимания член, что пускал уже вторую каплю возбуждения, а пот неприятно затекал в изгибы тела, притягивая липкостью расписные простыни.       Такой нуждающийся, такой потерянный.       Он не смотрел на пах альфы. Помнил зрелище в тронном зале, оттого не мог позволить себе еще больше соблазняться — выдержка была на пределе. Но зато увидев сейчас, чуть не захлебнулся собственной слюной, желая дотронуться хотя бы кончиком языка до такой крупной, красивой и наверняка безумно горячей ярко-розовой, почти малиновой головки.       Член Тэхена в меру крупный, довольно толстый на вид — таким только заполнять под завязку. У основания уже наливался плотный, пока не припухший узел, требуя соединиться не только душами — обязательно телами. Омеге бы сейчас в пору совсем одуреть от откровений, но почему-то нынче ворожба им завладела, лишая рассудка — он даже привстал на локтях, на эмоциях подаваясь вперед, хотя в таком положении трудно изловчаться.       — Притронься, — Тэхен так и стоял на коленях, никак не мешая чужому интересу. — Тебе понравится.       Это звучало так развратно, как выражались в века Чонгука — пошло. Но так правильно. Сглотнув довольно громко, он выполз из «захвата» своего божества, принимая такую же позу — встал на колени и уперся кулаками в кровать, чуть наклоняясь. Он дышал часто, смотрел странно, как-то пьяно. Так хотелось дотронуться.       И Чонгук дотронулся.       Первое касание было робким, почти незаметным: омега боязливо вытянул ладонь, центром прислонившись к головке — и так обжегся. Он дернулся назад, в очередной раз чуть не завалившись, но его вовремя поймали за запястье, возвращая равновесие. И уже помогая, альфа прислонил ладонь к естеству, давая полностью прощупать и ощутить текущую страстную силу.       Желание, обращенное лишь к единственному.       Непокорному джинну, что сейчас покорялся.       Чонгук завороженно смотрел на то, как его отнюдь не миниатюрная ладонь едва ли скрывает внушительную длину. Рука скользнула вниз, растягивая выступившую с головки естественную смазку вдоль ствола, собирая живую пульсацию. Он чувствовал каждую выпирающую венку, каждый изгиб тонкой кожи и поистине адский жар. Ощущать живой плотью совершенно иначе — так много чувств сваливается на голову, они буквально оглушают.       Вожделение через касание передавалось, деля страсть и похоть на двоих.       Теперь все на двоих.       Повинуясь порыву, не в силах сопротивляться порочной привлекательности, Чонгук склонился ниже, вытягивая длинный язык. Хотелось облизать и ощутить горячую пульсирующую тяжесть у себя во рту, перекатывая языком наверняка терпкий, такой же, как сам мужчина, вкус. Вот только альфа с осторожностью перехватил плечи, не позволяя опуститься — поднял легкий корпус и притянул за затылок к себе, горячо выдыхая на переносицу.       — Я знаю, как будет приятнее. Готов полетать, пташка?       И впился настоящим, серьезным, таким целительным поцелуем. Глубоко, мокро, до звезд перед глазами. Его целовали одержимо, действительно зверски. Слюни постыдно и грязно стекали по подбородку, а челюсть поднывала от быстрых напористых движений. Умелый язык сталкивался в поединке с его, робким, но не менее проворным, оглаживал десны, скользил вдоль щек, возвращался обратно и вытягивался вперед, задевая уязвимые нервные окончания. Изгибы ощущались ярко, до глубинных стонов и ярких борозд на плечах оголодавшего альфы. Кончик упирался в нёбо, легонько, так, чтобы приятно, щекотал полость. Казалось, Тэхен мог достать и глубже, до самых гланд, чтобы непременно пометить собой и их.       Такими поцелуями только души забирают.       А Тэхена просто с ума сводила такая податливость и абсолютная невинность строптивого омеги. Невыносимо, просто невыносимо было наблюдать за его добровольным поражением, как он плавился восковой свечкой в его грубых кровавых руках, как глушил всхлипы и стоны, все еще стараясь не поддаваться слабости, и как нуждающе впивался когтями до приятных болезненных полос, забираясь под кожу к неуязвимому Богу.       Альфа Чонгука готов был поглотить полностью.       Сожрать.       Все себе.       Ведь такая удивительная пташка только для него.       Мужчина выдохнул с шипением и ловко, плавно подхватил чужие великолепные ноги, заставляя джинна скрестить те на крепкой пояснице. Его налившийся тяжестью орган тут же прижался к чужому, очаровательно подрагивающему и мокрому. Ягодицы омеги с хлопком уперлись чуть ниже, интимно, сразу же пачкая смазкой золотисто-смуглую кожу альфы. Та бежала сладким нектаром, окропляя теперь и тело Тэхена.       Невозможно сдержаться.       Альфе до ноющей боли в деснах хотелось впиться в открытую, всю для него, плоть, клеймя Чонгука своим запятнанным и неоспоримым именем, окончательно делая своим. Наконец-то почувствовать его, такого разнеженного, горячего и влажного. На его узле, с плодородным семенем внутри и тяжелым запахом опасности и непременных войн, что коснутся всякого, кто посмеет без дозволения свой взор поднять на божьего избранника.       Чонгук ахнул от неожиданности и широко распахнул слезящиеся глаза, отрываясь от поцелуя, когда почувствовал, как его крепче прижали к себе, снова злостно рыча, и притяжение внезапно отпустило тело. Они воспарили, в прямом смысле отрываясь от земных оков.       В ногах альфы клубилась уже знакомая черная дымка, иногда ласково облизывающая и его щиколотки, приятной прохладой снимая мышечное напряжение. Находиться в невесомости, почти под потолком, в такой позе, было странно и будоражаще. Омега не боялся высоты — для джинна подобный страх был бы неестественным, однако при таких обстоятельствах он не знал, как удержаться и не забыть искусство левитации, что зародилось в нем с проклятием.       — Доверь мне себя, и я даю слово Богов — я никогда не подведу тебя, — привлек к себе внимание Тэхен, проникновенно заглядывая омеге в душу.       — Дай клятву, что не отпустишь, — Чонгук серьезно обратился с откровением, обхватывая щеки напротив, где уже виднелась колючая щетина.       — Скорее все Боги падут, чем я позволю себе отпустить твою руку, — поцелуем обещание запечатал.       — Покуда жива твоя клятва, я верю тебе, — смиренно вторил Чонгук и прильнул ближе, утыкаясь носом в ключицы.       Островок нежности в штормящем море несдержанной страсти. Пальцы все наглаживали и наглаживали, растирая щиплющую боль от пылких отметин. Взаимные поцелуи сыпались лепестками цветов по плечам, счастливым лицам и скромным улыбкам. Привыкали к высоте, привыкали, что их теперь двое.       Бой в итоге проиграли оба.       Один — с навязанной годами гордостью, второй — с демонами одиночества.       — А теперь, пташка, пора учиться свободно летать, — альфа хмыкнул куда-то под челюстью, а затем плотно сжал ладонями талию, отстраняя обмякшее из-за томления тело от себя.       Омега успел только вскрикнуть, разнося высоким звучным голосом эхо по коридорам комнатных колонн и недолго барахтая ногами, как его ловко, с небрежной легкостью, вообще не напрягаясь, перевернули головой вниз, вжимая вздымающимся животом ближе к твердой груди.       Чонгук судорожно вцепился в крепкие карамельные бедра, пальцами продавливая мышцы. Напротив его лица, совсем близко оказался чужой половой орган: тот головкой упирался в открытый лоб. Нос почти касался уплотнения узла, ощущая бьющую внутри подавляющую силу и концентрированный, убивающе густой аромат крови и маков. Железы уже активно вырабатывали слюну, что вот-вот и через край польется — так аппетитно и привлекательно смотрелось чужое естество.       Поддаться первым соблазну не дали, опередили. Налившиеся кровью губы чувственно разомкнулись и выпустили задушенный глухой стон прямо в пах, когда ягодицы опалило двумя сильными укусами, а после язык изводяще прошелся по сокращающемуся колечку мышц, ловя очередную порцию медовой смазки. Чонгук не мог собрать мысли воедино и крупно дрожал от того, как жадно и вкусно его поглощали. С громкими хлюпами, небрежным чавканьем и низкими стонами, что пускали вибрацию прямо внутри.       Гибкий язык старательно оглаживал тугие, горячие стенки, напором растягивая податливые от возбуждения мышцы. Смазка выпачкала подбородок, густыми каплями потекла по шее, собираясь в глубоких ключицах и настигая даже грудь. Джинну было стыдно за беспорядок, за такую неконтролируемую влажность, но все, что он мог — стонать и хрипеть, цепляясь отчаянно, точно в поисках спасительной опоры, за бедра, утыкаясь лицом в колом стоящее возбуждение мужчины.       И тут его перещелкнуло.       Собрав будто последние крупицы, вспомнив, что он силой не хуже Бога наделен, пустил жар по груди и поднял наивные, но горящие огнем дьявольским глаза на член альфы, медленно облизываясь.       Щекой прижался к колючему паху и ластяще потерся, чуть ли не мурлыча. Располневшими губами оставил первый поцелуй, затем второй — приятно, и все также тепло. На пробу их приоткрыл и робким розовым кончиком языка провел по пунцовеющему от долгого напряжения стволу, выбивая из груди альфы поощрительный рокот. Дойдя до мясистой багровой головки, оставил скромный поцелуй на уздечке, а после тем же кончиком языка прислонился к уретре, цепляя щедрую каплю предсемени. Отстранившись, он прикрыл глаза и принялся катать ту языком во рту, смакуя терпкий первобытный вкус его мужчины. Чуть горчит, вяжет посередине и чертовски пьянит.       Вкусно.       Хотелось еще.       Омега вздрогнул, когда сверху раздалось рычание и следом стон, сквозь зубы выпустил воздух и сморгнул осевшие слезы удовольствия с пушистых ресниц, всем отзывчивым девственным нутром чувствуя, как в него проникают глубже, пуская густо слюну. Альфа втирал собственный запах даже внутри, не в силах оторваться от новой зависимости. Терзал прямо там, втягивая припухшие края тонкой кожи. Отверстие пульсировало, расширялось, подготавливая гибкое тело для большего.       Чонгук еще сильнее заводился от осознания их постыдной позы, взаимных откровенных ласк, куда допускают лишь доверяя. Энтузиазм на пальцах заискрился, и омега снова вернулся к изнуряющей грубой нежности, соскальзывая к основанию твердой плоти. Теперь активнее, даже с легким фанатизмом.       Слюна щедро растянулась вдоль темной вязи вен, отдавая в полумраке красивым отблеском. Он его тоже метил. Это вовсе разума лишало, срывало последние петли былой собранности и выдержки, в зверя превращая.       Такого же оголодавшего, как альфа.       Тэхен прервался на долю секунды, с силой зубы сжал, разрывая десны в кровь. Чонгук плавно, одним слитным движением вобрал головку, рефлекторно втягивая щеки и пуская больше слюны, чем вызвал у альфы, бывалого, опытного, живущего не один миллион лет, приятные судороги и мурашки вдоль рук и крепкой шеи. В животе щекотало, а под ребрами зудело солнечное счастье, повелевая неподвластным божеством войны.       Альфа шире развел полные ягодицы, одаривая их смазанными пятнами малинового цвета — оттенок его любви. Язык мужчины вообще лишился каких-либо преград, с удовольствием дотягивался до заветной точки наслаждения, выпивая точно сладостный нектар, пока омега так усердно обхаживал его изнуряющее естество, жадно вбирая внушительную длину.       Хрипел, носом хлюпал и слезы по щекам пускал, но невыносимо старался.       Тэхена до частиц разрывала такая отдача.       — Б-боже, — сорванным голосом вскрикнул омега, отрываясь от плоти, стоило чужому рту отпрянуть от постыдства и опуститься еще ниже.       Оба были на грани.       Руки Чонгука впервые дрогнули в слабости — не секундной, а той самой, уставшей, последней и разрушительной. Он соскользнул ладонями по потной коже вниз, еще больше выгибаясь и уже не скрывая переходящего в настоящий вопль стона: он точно бы полетел головой вниз, позабыв о магии, если бы не сильные жилистые руки Тэхена, тут же перехватившие крепче, подобно стальным прутьям.

            Отсутствие какой-либо опоры, сплошная невесомость вокруг и полная власть над телом дурманили его.

      Он удивленно и потерянно смотрел вниз на разворошенную, отдающую влажным блеском даже с такого расстояния кровать, брошенную где-то между громадными комодами лампу и, о, помилуйте его Боги, мраморный светлый пол, где застыло их отражение.       Свет преломлялся так, что Чонгук видел картину целиком, как бы наблюдая сбоку — а может, то проделки дьявола, а не явления природы.       Но на грех толкало одинаково.       В зеркальном полотне сплелись валетом абсолютно нагие, взмыленные тела: чуть светящееся от переполняющих эмоций, бледно-фиолетовое — его, и исчерченное со спины чернильными узорами, окутанное черным дымом от огня — альфы. Там они не отрывались друг от друга, почти слились одним безумным организмом, распадаясь в постыдном обоюдном удовольствии. Внизу живота потеплело.       Как же, оказывается, опьяняюще выглядело лицо Бога Войны меж его ягодиц.       И как же правильно смотрелось его собственное, прижатое к напряженному паху мужчины.       Дальше все было без слов. Хватало языка одних касаний — так они понимали с полувздоха, по одному лишь взгляду, в чем их обоюдная нужда. Когда ласки почти упали с грани невыносимой боли от томления, Тэхен медленно, чтобы вернуть дезориентированного джинна в осязаемое пространство, перевернул тело и уперся лбом в чужой, минуту приводя сбитое дыхание к размеренному ритму. Шептал что-то глупое, просил повторять за ним: глубокий вдох, такой же выдох.       Вдох, выдох.       Чонгук слушался, теперь спокойно и без пререканий. Льнул к шее, утыкаясь вихрастой макушкой под острый подбородок, вдыхая отдающий его собственной сладостью аромат душистых маков, с которых так и не ушел стойкий флер кровавых узоров.       Ему нравилось.       Массажем альфа прогонял всякую тяготу в мышцах, растирая тщательно лопатки, считая позвонки и особо усердно наминая окаменелую поясницу. Чонгук во взаимности давал не меньше, с неприкрытой нежностью круговыми движениями прожимал сжатый в судорогах верх, пуская остатками магии легкий царапающий ток, даря твердым плечам, рукам и груди необходимую легкость.       Тэхен на это благодарно зарывался носом во влажные в корнях смольные пряди, бликующие синевой, утробно мурчал — не иначе кошачьи нраву Бога Войны пришлись.       Обликов ведь тот имеет множество.       И джинн готов каждый полюбить.       Упал в чувства быстро, но нисколько не жалеет. Его бурей пережили, приняли со всеми трудностями и пороками — не оттолкнуло Бога и проклятье.       Чонгук прекрасно знал, что про джиннов говорят.       Дымка, что все это время преданно удерживала оба тела в высоте, плавно начала утягивать за лодыжки вниз. Почти невесомый ветер, даже, скорее, мимолетный сквозняк, приятным холодком снял усталость, возвращая былую бодрость.       Пятки коснулись пола, а губы Тэхена — губ Чонгука. Омега ощущал собственный вкус, сахаром оседающий на языках. Сладко. Хрупко. Поцелуй набирал скорость теперь постепенно, но с прежним упорством.       Он внутренне сжался, приготовясь пасть на мокрые ткани, как только над ним нависли, но альфа щелкнул пальцами, и вот уже его спина утопала в свежих, пахнущих еле уловимо кустовыми розами простынях.       Мужчина прошелся по каждой родинке на теле. Целовал и обводил языком, бесконечно кусал, превращая бархатную кожу в полотно одержимого страстью художника. Руками мял грудь, терзал розовые горошины сосков, добиваясь от новой волны возбуждения раскатов нежного голоса. Нажал где-то чуть выше живота, ребром ладони массируя.

      Омегу резко окатил холод, а после жар, что паникой погрузил под толщу черных вод.

      Кожа стала лопаться, без боли, но со звуком — его не могло такое не напугать. Он мигом подобрался и тут же замер, обескуражено наблюдая за метаморфозами собственного тела, на покрове которого быстрыми змеями поползли золотые узоры.       — Ч-что это? — запинаясь, прохрипел осипшим голосом Чонгук.       Он сиял. В прямом смысле. Его изнутри грело что-то болезненное, тяжелое, начинаясь из центра груди. Там же выходила и ветвь спиралевидных рисунков. Она тянулась паутиной по груди, цепляясь закрученными концами к ключицам и до подбородка, оплетала дикой лозой плечи, потом предплечья, цветами сворачиваясь у запястий, кутала колосьями живот, пах, задерживаясь на бедрах и устремляясь к стопам, огибая колени. Даже сзади Чонгук чувствовал путь явно солнечных нитей — спину под узорами жгло, как и ягодицы, побуждая перевернуться.       Но Тэхен не позволил, перехватил за запястья. Он тихо выдохнул короткое слово на непонятном Чонгуку языке, после чего оковы омеги, те, что браслетами вечными стягивали запястья и чуть выше щиколоток, зажглись и накалились, вытягивая его сущность джинна полностью наружу.       Он ощутил… легкость?       И смятение.       Альфа вновь не дал времени на думы, припал обратно к губам, придавливая тело Чонгука к перине.       Комната наполнилась новой, долгожданной чередой всхлипывающих звуков. Нутро заполнили длинные узловатые пальцы, такие аккуратные, умелые, достающие до всех нужных точек удовольствия. Они играли на струнах блаженства, как на чарующей арфе, сотворяя мелодию из надорванных стонов.       Чонгук плакал, ему хотелось уже унять зуд внутри и сбросить бьющее через край напряжение, что выходило одними лишь белесыми каплями. Ему не давали — пережимали член в основании, сдерживая всякие намеки на скорое удовлетворение.       — Тэхен… — капризная натура не дремлела, омега клыками впился в чужое плечо, пуская рубиновые струйки по блестящей бронзе.

      Только Богу Войны его попытки — укусы недавно вылупившегося на свет птенца, что неумело тупым клювом тыкается в гранит ему не по зубам.

      — Рано, пташка, — опалил дыханием ушную раковину и прикусил заостренный кончик уха, награждая очередным волнистым следом. — Свобода никогда не дается легко.       Пальцы с хлюпом выскользнули из влажной узости, делая омегу таким непозволительно пустым. Чонгук зажмурил глаза, недовольно промычав, даже попытался показать клыки — зашипел и руки убрал, вот-вот являя довольному взору свою обиду.       Через секунду всякая гримаса недовольств разбилась — Тэхен вошел плавно, до упора, максимально растягивая изнутри. Омеге стало трудно дышать. Так бы и не сделал вздох, не поделись с ним глотком кислорода через успокаивающий поцелуй.       Божество держалось долго, но такая до невозможного мокрая теснота, плотно сдавливающая орган, просто не оставляла шансов.       Плавные толчки до хлопка и обратно. Потом быстрее и быстрее. Вспенивая смазку и пачкая в липкости пах. Переплетенные пальцы, близость желанного тела. Запах уже с примесями, такой идеальный и правильный. Еще вспышками крики, рычание, всхлипы. Хаотичные поцелуи по щекам и лбу. Конечно же, конфетные искусанные в кровь губы. Одна на двоих пряность во вкусе и истома в теле.       Ягодицы звонко шлепались о промежность, дрожали. От хлопков стали красными — истинно развратный вид. Тэхен с особенным извращением и наслаждением следил за липнувшими к щекам прядями волос, текущим дорожками по вискам потом, пурпурным румянцем на скулах и переносице. Естественно, за трепещущими ресницами, клыками, цепляющими кожицу губ и заломленными бровями. Сбитым дыханием, хрипами и скатывающимися в уши слезами.       Каждым мимолетным изменением в обожаемом джинне.       — Можешь распрощаться со старым проклятьем. Теперь твое новое — я.       Предупреждающе, зловеще. В него толкнулись с силой, протаскивая по простыни вперед, к изголовью. От такого безумно сильного толчка смазка даже сквозь поглощающую плотность вытеснилась наружу, струйками пачкая свежие ткани. Альфа остервенело, безжалостно надавил на сплетение нервных окончаний, проталкивая до конца теперь полностью набухший узел.       Все случилось за секунду.       Омега зашелся криком, почти изливаясь, когда с него резким движением сорвали оковы на запястьях и также быстро расплавили на ногах, сразу же впиваясь мощной челюстью в изгиб плеча, вгоняя ядовитые острые клыки.       А после начали безостановочно пальцами щелкать.       Чонгук думал, что умер и одновременно воскрес. Глаза не видели — вокруг нависла плотным куполом ночь, загораживая всякие огоньки белого света. Зато другие чувства обострились максимально. Сначала его окутала жгучая невыносимая боль, разъедающая каменные мышцы, затем — неимоверная сказочная легкость в груди и кусающий конечности слабый мороз. В конце наплывающая волнами нега, такая воздушная и яркая, игристая, как иноземные сорта легких вин.       И самый яркий в его жизни оргазм.       И еще. И еще. И еще.       Чонгук изливался густо, обильно, всем телом содрогаясь. Семя попало на живот, грудь и даже подбородок. Но самое страшное и одновременно великолепное — на этом легкость его не постигла.       Бог Войны ведь не только бывает милосерден.       В большей мере тот коварен.       Не забыл, отыгрался за сотворенную джинном шалость.       Продолжал быстро вколачиваться, сотрясая натугой широкую кровать. Повелевал пальцами чужой волей.       Щелк.       Волна удовольствия сразу за первой.       Щелк.       Еще один оргазм.       Щелк.       Заново, без права на отдыха.       Чонгук сорвал связки и, кажется, даже на время провалился в беспамятство. Он кончал и кончал, изливаясь до оглушающей звоном в ушах пустоты. В горле стеклом царапала сухость, язык через губу перевалился в усталости, а свободные руки пали безвольно в стороны.       — Теперь я завет твоих желаний, пташка, — толчок. — Продолжение твоих слов — мои руки, — еще толчок. — Отныне и до разрыва всех бесконечностей, я твой единоличный палач и всегда верный мститель. — толчок и низкий стон в распахнутые губы.       Сразу стало так тепло. Так свободно. Внутри все еще пульсировал чужой орган, старательно выталкивая семя внутрь и не позволяя и мелким каплям просочиться. Узел распирал, давил плотно и до мириады звезд перед прикрытыми веками. Смешанный совместный аромат дарил чувство безопасности и нужного сейчас спокойствия.       Чонгук ничего не ответил, только лениво, в полудреме наслаждался тянущим чувством внизу живота, тяжелыми запахами и отсутствием оков. А возобновленные поглаживания плеч и невесомые поцелуи только нагоняли сонливость, убаюкивая в грубых, но надежных объятиях.       Где-то между пространствами, на пересечении мира грез и истинного бытия он ощутил себя наконец-то живым. Проклятая печать душу больше не отягощала, расплавилась — ее заместила мрачная, но уже родная дымка, лекарством ложась на зияющую душевную рану. Он теперь не один. Вон, стоит, прижавшись к расправленной груди сурового и жестокого божества, скрываясь от невзгод в крепко держащих руках. Свобода рядом к ладони ластится, прирученная порождением Хаоса. Вокруг целая Вселенная под ногами, бесконечность своих желаний и жизнь ради себя.       Пахло шафраном, маслами и миром.       В грубых мозолистых ладонях Тэхена обрел долгожданный покой.

      Бог Войны подарил ему мир.

      Чонгук в пророческом сне утонул, растягиваясь на постели уже в других покоях — там, где маками усеяны поля и краски сгустились фиолетовым. Сжимал руками вкусно пахнущую подушку, носом утыкаясь в самый центр. Его плечи заботливо укрывали тонким покрывалом из самых лучших невесомых тканей, в остаточно пульсирующий шрам в изгибе плеча целовали и в волосы распущенные пятерней зарывались, массажем расслабляя.       — Спи, пташка, — практически беззвучно — ветер и то громче. — Завтра ты проснешься отомщенным. И полностью моим и мыслями, и телом.       Беззвучно сняв с держателей длинный изящный меч с золотой рукоятью и крупным рубином посередине, Тэхен последний раз бросил победный поглощающий взгляд в сторону сладко спящего джинна, что ныне первым на истории свободным стал, и тихо удалился из своих покоев, по коридору разнося давящую ауру Смерти.       Мрак преданным псом прыгал поблизости, довольно открывая в голоде пасть, скаля клыки и пуская по стенам дворца устрашающий рык, нагоняя страх на слуг. Перенимал настроение своего хозяина, что исходился кровавым пламенем, принимая самый страшный из имеющихся обликов. Гулкие грузные шаги сотрясали божественный небосвод, предвещая скорые беды. Решение было сиюминутное, а главное, твердое и неопровержимое.       Пора бы навестить сестрицу.

      Не все ей по морским глубинам от собственного проклятия прятаться.