Гранатовый сок на Калениче

Она могла бы быть la femme fatale, могла бы быть вамп и танцевать бурлеск, заставляя мужчин падать на колени, но вместо этого девчонка с глупой кличкой Дробь, забавно шмыгая курносым носом, накручивает на указательный палец зелёные волосы, выжженные дешёвой краской. Она оторва, ей море по колено, её необычайно детский для девятнадцати лет голос сочится ноткой стервозного яда и алой кляксой непокорной дерзости. Шумная, неусидчивая, шкодливая — девочка-пиздец, которая именно сейчас не может сказать ни слова. Гордо сдерживает накатывающие слёзки, опускает плечи и совсем по-взрослому смотрит — с льющейся через край чёрной тяжелой грустью. — Что ты подразумеваешь под любовью? Дробь до последнего не верила в чувства. Если точнее, ей не хотелось быть среди тех девчонок, что верят в чувства. Ироничные ухмылки, сложенные на груди руки, закатывание глаз, «любовь — это лишь химия твоих куриных мозгов» — она не как все, она не как все, она не как все. Она не как все. Все бы не стали тащиться через весь город ради того, чтоб спасать одну неблагодарную мразь от похмелья. Дробь до последнего смеялась — звонко и громко, пока юношеский максимализм не растворился в юношеской влюбленности. Он старше неё. Курит, учится в хорошем университете и, в общем-то, не знает бед. Он не представляется своим именем, поэтому для друзей и врагов существует лишь прозвище — Эррон. И, быть может, он неплохой человек [по отношению к очень узкому кругу близких приятелей], но проблем оборванки Дроби ему не понять никогда. — Ну... эмоция такая. Ощущение. — Окей, это бессмысленно. Он не понимает, почему странная дурочка ходит за ним хвостиком. Не понимает, для чего она пытается примазаться к его друзьям и красит волосы в [почти] тот же цвет, что и он. Эррон совсем ничего не знает о Дроби, если не считать того, что она часто пропускает занятия в колледже и не может найти общий язык с отцом-военным. И в то же время ему льстит её щенячья преданность — скрываемая тонной сарказма и шуток преданность. Дробь отмахивается от очевидных вещей, а Эррон ею пользуется — без капли стыда или смущения целует изгиб острых ключиц. — Я вот тебя люблю. Ответ принимается? — А я тебя нет. Дробь шмыгает, поправляя цветастый сарафан. Теребит край юбки, переминается с ноги на ногу и прожигает Эррона взглядом. К её ногам падает [нет, не весь мир и даже не жалкая его часть] старый потёртый кошель с наличкой — Эррону совсем не хочется лично иметь дело с её проколом. — Решай сама. Не маленькая уже, — самым безразличным тоном. — Мне страшно... — Мне плевать. Большего ты от меня не получишь в любом случае. У Дроби нет выбора. Гордость [слабый её голосок] твердит, что брать деньги нельзя, но это, пожалуй, единственная возможность не испортить себе жизнь. Она знает, что отец прогонит её прочь, если нерадивая дочурка принесет в подоле, а Эррону совсем не будет дела до судьбы старой игрушки — у него ещё много таких приторно-сладких девочек-дурочек. Слёзки-слёзки — ах, как горько. И Бог наверняка плачет, когда детям приходится принимать взрослые решения.