Полная безмятежность и отрешенность.
— А я гляжу… Работа с докторами тебе не больно и помогает… — смешок давит, прокручивая в пальцах зажигалку, очередной фокус, но звук насторожил моментально. — Уйди прочь, — он лишь махнул рукой, что не была ныне скрыта перчаткой белой. Кожа белая-белая, волосы платина, словно белая ворона. — Все склянки по размеру составил. В палату не пройти, не сделав ровно три круга по лестнице, а вид из окна… Идеальный. — Галлахер облокачивается на подоконник поодаль Сандея, смотрит моментально в даль… Фальшивую, как и всё здесь. — Снова играешь в кукольный домик? Или пытаешься спрятаться? — Тебе какое дело? — голова едва ли поворачивается в сторону чужую; сплошная гордость, даже в подбитом состоянии и весьма беспомощном положении, — тебя никто не звал, приспешник Энигматы. — Твоя преданность Семье поражает, даже когда ты смог коснуться своего Эона, великий мученик, ты всё ещё продолжаешь верить? — пошатнуть маятник спокойствия чужого, запуская цепную реакцию тихую… Шаг вперёд. Трещит лёд чужого сознания. Шаг, шаг, шаг. Трещина за трещиной. Мягкое прикосновение. Ощутить цену данного кресла можно спустя пару мгновений. Однако. Кого это заботит? Ведь всё равно в итоге всё канет в Лету.Фарфоровая кукла с треснутым телом.
— Какого же это терять надежду и веру в один миг? — кресло с места трогается, проезжает пару метров вглубь помещения. — Ты играешь грязно и свои же правила нарушаешь, — ударить по руке чужой, отцепить от кресла и отъехать в сторону. — Твоя сестрёнка сама согласилась мне помочь… — усмешка жалостливая, дым сигаретный окутывает фигуру. — Ты и так добился всего, что хотел, — нет ничего вокруг на самом деле, это всё фикция для Сандея, он прячется от всех проблем. Он лишь ребёнок. — Далеко не всего, — очередной шаг, смешок, пробрякивает на бедре цепочка. — Хочешь забрать что-то ещё? Добить может? — крылья недовольно дёргаются, если добить птицу — шебетать вовсе перестанет. — Чего ты упрямишься. Ни одной эмоции. Только на деле вся комната пропитана небытием и отчаянием. Сколько лиц в этой комнате? Сколько масок Галлахер успеет подобрать, да сразу спалить в огне?Кто главный лжец в этой игре?
Колеса коляски скрипеть не должны, но почему-то они при повороте неловком скрипят неимоверно громко. — Уже сбегаешь, птичка? Вы же понимаете, насколько это нечестно? У вас всё-таки два колеса, а у меня всего пара ног… — Удар приходится по колесу, лязг металла, Сандею не удаётся усидеть на месте. — А тебе нравиться, когда у жертвы нет и шанса? — отползти на слабых руках назад, сделать вид, что ты не смирился с исходом. Да, только, Воскресенье прекрасно знал, что всё кончится быстро. — Люблю загонять в угол. И ни слова больше. Кровать больничная, твёрдая, неудобная вовсе. Цвет её белый, не позволяет разглядеть истинную красоту бледных колен. Тело падает на кровать и тут же за ноги притягивается. Птичка играет неприступность. Отползает назад, цепляется за простынь руками. Шансов нет и не было.В охоте нет победителей и проигравших;
только охотник и жертва.
Первый укус расцветает на плече, под больничной одеждой. Руки скользят выше, задирают белые лохмотья. Будь и у Галлахера хвост и уши, с радостью ими бы махал. Данная мелочь — дело времени. Пощечина с звонким звуком рассыпается на мелкие осколки. Воскресенье не мог позволить такой дерзости в свою сторону. Руку ловят, сжимают до скулежа немого. Халовианец и звука не издаст. Да по нему видно всё. Хрустят суставы чужие. Жалко, что не кости. — Пташка должна быть хорошей. Ведь если пташки не поют, они перестают быть интересными, — нос морщится недовольно. — А псины, что пребиваются и после кидаются на хозяев, обычно долго не живут, — а вот и эмоции в глазах заиграли, а вот и маска трескается. — А моя компания твоей сестре была весьма приятна, — еще одна пощечина, в глазах сияют искры гнева, ненависти, — у тебя такая потребность отбивать мне щеки? — Подлец, не см… Перебить, поймать на очередной уловке, заставить в поцелуй вступить и следом язык в рот чужой засунуть. Ладони нежные в грудь чужую упираются. Отпихнуть нужно. Прекратить. Локаторы на голове резко содрогаются. Пред глазами Галлахера мелькают узоры, мешают смотреть и пытаются подчинить и обречь на сплошные страдания. Да, только Энигмата никогда не способна подчиняться, подавлять и уничтожать… Получать любой ценой.***
— Мы всё подстроим, чтоб навести шуму? — тонкие пальчики бьют по губкам слегка пухлым, — И вернуть всё на круги своя? — Верно, певчья пташка. — Я же просила называть меня по имени! — Прости, дело привычки, — сигарета тушится о руку свою же. — У нас в семье принято… — Забудь.***
Крылья на голове дёргаются, трепыхаются, когда их пытаются поймать, погладить, нежно, губами провести. Нельзя позволить лишить ощущений. Крылья на голове — часть та, которую терять ни в коем случае нельзя. Нимб спрятать пришлось для безопасности собственной. Сандей грызет чужую руку, до крови. Крылья, что до этого скрыты были на пояснице, проявляются, отливая тёмным оттенком синевы. Скрыть удивление не получилось. Галлахер подхватывает тут же крыло и ведет нежно. — Тебе ведь так нравилось, да? — сжимают крепкие пальцы у основания крыла, заставляя прогнуть поясницу, оттопырить назад ягодицы. Пусть и ноги слабые раздвигаются неимоверно быстро, неспособны удержать вес тела, но руки, шрамами украшенные успели вовремя подхватить. — Ты ведь так успел запомнить меня? В своих грёзах? — Галлахер кусает за загривок, оставляет зубы в кусках плоти. Кровь скатывается по белоснежной коже, падает на такие же простыни, — сколько бы заплатил, чтоб повторять это вновь и вновь? Укусы расцветают узором цветным, обретают оттенки синевы, будто карта ночного неба. Где каждая звезда — след от зубов чужих. Уши пушистые появляются на голове чужой, словно по зову чужому голову склоняет мужчина и под руку секунду ластиться готов, пока в бёдра вбивается бешенный ритм толчков. — Пожалела ли птица однолюб, что полюбила меморию? — очередной толчок выбивает слёзы. Усталость, злость, отчаяние накатывают волной. Руки сжимают простынь от боли, далеко не физической, душевной. Сандей ненавидит свою беспомощность. Он может абсолютно всё, но не может абсолютно ничего. Одновременно. Жертвовать вечно ради других. Ради счастья чужого. Так нужно, так надо. Однако, счастье своё упуская сквозь пальцы, как песок. Слёзы накатывают из-за очередного глупого провала, что был предрешен из-за плана Чужого. Почему то прекрасное далеко, которое он мечтал построить, ему никогда не достанется? — Хэй, пташка, кто тебе разрешал так много думать? — подхватить лицо чужое, повернуть к себе и накрыть искусанные в кровь губы поцелуем нежным.Почему же это всего лишь выдумка?