Я слышал как в тебе бьется хрусталь

      Цзянь весь светлый до невозможности, глаза как солнечный блик на молочной, белой-белой коже, настолько белой, что каждую дорожку вен можно прослеживать долго-долго, пальцами проводить по переплетениям, чувствовать как под бумажной кожей бьется пульс. Кажется, если надавить слишком сильно она порвётся, а кровь как маленький родник устремится наружу.       Волосы мягкие, тонкие и легкие, завитками к концам и цвета кажется совершенно нереального, невозможного, с которым никогда нельзя родится и в который почти нереально покрасится, он не обжигает острым холодом пепельных блондинов, не жарит как веселые, тепло-желтые солнечные блондинки с мягкими длинными волнами. Нет, они развиваются на ветру нежно, мягкими колосьями угасающего блика на воде, ранним утром поднимаясь с воды в тумане, это тот цвет которым можно убаюкать, тот что можно встретить только у самых ласковых дворовых кошек с умными, заглядывающими в душу глазами.       Цзянь ослепительно светлый во всем, от улыбки до разговора текущего мягкими щебетаниями, эмоционально и весело несмотря ни на что. Цзянь похож на лепесток черемухи на асфальте, детские рисунки мелками на тротуаре, что-то то ослепительно выделяющиеся, что-то, что притягивает взгляд.       Цзянь весь хрупкий, подтягивающий к себе длинные куриные ноги, растирая ладони с узловатыми пальцами пытаясь согреться. У Цзянь кости-птичьи, полые и хрупкие, а за острыми ребрами бьется-бьется яростно, отбиваю вибрации по звенящему скелету хрустальное его сердце. Кажется он весь из хрусталя и совсем скоро разлетится на сотни блестящих осколков от своих же чувств, от яростного марша его сердца, отбивающего по скелету сама песню жизни.        Цзянь как картинка, весь выдуманный и слепленный, невозможно существующий как агнец мира, как потерянный ребенок, которого давно оставили в магазине, но так и не забрали. Каждый день проходили мимо, отталкивая ненужного, хрупкого ребенка, а тот падал и покрывался трещинами.       Цзянь слишком много чувствует, кажется пропуская все-все, каждое слово, взгляд, прикосновение и дуновение через себя, а показывает так мало, все за ребрами прячет, как будто не имеет права ни на что, кроме улыбки, как будто не чувствует ничего, как будто все у него просто и легко, как будто сам он самый легкий, простой, приятный и веселый.       Вы не уходите только, он может стать таким каким его захотят видеть, лишь бы вновь не оказаться одному. Он готов ломать полые кости, вытряхивать из-под них осколки сердца, склеивать свои трещины и быть любым, только бы с кем то. Всегда легче притвориться и высказать все кроме правды. Он готов убить себя, убить стыд, залезть в любую кожу, натянуть любую маску, только лишь бы его видели, хоть что то кроме трещин, что-то кроме никому ненужного ребенка, которого никто не защитил, не пригорнул, не отогрел. Всю жизнь получая лишь толчки, существо из самый хрупких материалов падает и по немногу ломается.       И все же птичьи кости не могут держать в себе столько, а Цзянь И умеет справляться только одним способом, он умеет выражаться через трещины. Это единственное что знает потерянный много лет назад ребенок.       Поэтому поздней ночью в руках вертится тонкое, железное лезвие, острое и страшное как сама смерть. И перед тем как начать дело Цзянь всегда сначала смиряется, свыкаться со страхом, держа в руке маленькую металлическую смерть. Дышит загнанно, испуганно, а сердце хрусталь под ребрами звенит замирая.        А дальше расходится кожа и текут ручьи, темные и блестящие, и больно даже не на коже, больно внутри. Цзянь знает хорошо, он никогда не режет по рукам, это заметно, это стыдно, как будто он хочет чтобы его жалели. Но меньше всего потерянный нуждается в жалости, поэтому он режет рядом с сердцем, полосами под ребра, по мягкому, не защищенному животу, он режет, спуская красные молнии к бедрам. Рассекая кожу как корабли, бороздящие океан, и он плывет в кровавом месиве, покоряя свой собственный, горячий океан.        Светлый мальчишка исчерчен и внутри и снаружи, трещины, порезы, не найти чистого места, чего-то, что бы не запятнала жестокость.        Цзянь боится иголок, боится острых предметов и фильмов ужасов, на самом деле очень боится людей, боится также сколько их любит. Поэтому всегда с ними, греясь о чужое тепло, даже зная, что одно неосторожное движение обязательно и окончательно разобьет его всего. Но все же он готов бездомным псом увязаться за теплыми руками. Он тут и лезвие всегда рядом, у него их несколько, распиханные по всем местам, под чехлом телефона среди чеков, внутри галстука, в маленьком кармашке внутри куртки, дома, прямо в стаканчике с канцелярией.       Цзянь боится острых предметов, но то, что они рядом парадоксально успокаивает его, он сам может причинить себе боль, ему не нужно бояться этого от других.        Цзяня страшат не так много вещей, но иногда кажется, что боится он всего. Мало что он ненавидит, но каждый раз возвращение для него домой похоже на пытку. Он готов взять тысячу дополнительных дежурств в классе, завалиться домой к тем, кого он называет друзьями. Прийти к тому, кто значит для него больше чем друг. Он готов на все, только не домой, не в заброшенную темную квартиру, где ее слышно ничего кроме его собственного сердца и дыхания, там даже половицы не скрепят. Дом мертв, его даже нельзя назвать домом. Иногда он прижимается близко к стене и может услышать семью по соседству, маленьких кричащих детей, топот, бряцанье посуды и разговоры. Это успокаивает, напоминает, что он жив и рядом есть живые люди, что он не погребён в могиле своей мертвой квартиры. Хотя по ночам особенно плохо, на кровати у него несколько одеял, выигранные в автомате мягкие игрушки и несчитанное число подушек. Он заворачивает во все, пытается имитировать человеческое объятие кладя руку на бок, сворачивается настолько крепко насколько может и всегда затыкает уши наушниками, в тишине спать невыносимо.        Возвращаться домой приятно лишь тогда, когда домой приезжает мама, это случается редко и всегда неожиданно, даже если она никогда не остается дальше чем на пару ночей. Цзянь думает, что ей тоже противен этот дом, что он тоже давит на нее и неприятно холодит затылок. Может быть ей неприятен и он сам, живущий в мертвом доме как призрак, хотя она никогда не показывает своего отвращения, так же он совсем не чувствует любви.       Мать он любит, любит как своего идола, что то такое непостоянное и недосягаемое, он многим ей обязан, но даже от нее порой чувствуется этот неприятный озноб по коже. Он знает о ней так мало, она наверно не знает о нем совсем ничего. Он помнит свое детство смутно, там особо нечего помнить, но тогда он еще пытался цепляться за нее, несмотря на то, что его руки всегда аккуратно выпутывали из ее одежды и всегда она уходила. Мама всегда уходила и никогда не оглядывалась на него, а он каждый раз долго провожал ее тонкую фигуру взглядом. Цзянь для нее чужой, несмотря на то, что выглядит в точности как она, даже черты лица у них почти одинаковые.       Цзянь на самом деле не знает для чего живет, наверно для того чтобы просто жить, дарить улыбки и смех, это все, что он умеет, на что способен. Иногда он так сильно и неистово хочет жить, что сидя прижавшись к холодной стене захлебывается слезами, слушая чужие голоса. Он совсем не хочет умирать, хотя и понимает, что от его присутствия ничего в мире не меняется, если он исчезнет никто и не будет плакать, скорее всего почти никто не заметит, только маме будут хлопоты.        И все же жить хочется, хочется подставлять ветру лицо, ощущать его на коже как прикосновение, хочется чувствовать тепло солнца и холод дождя, хочется что бы хрусталь под ребрами бился не умолкая.       Ему так много хочется, даже если он испещрен трещинами, ему все равно, действительно все равно, даже если миру он не нужен, никому не нужен он все равно может что то делать. Может поэтому тогда он сжал в руке записку и шагнул в логово змея. Но даже если это было глупо, он никогда об этом не жалел, под ребрами так много чувств, но не сожалений.       И он необъяснимо благодарен за это, не знает кому, но благодарен.