Байкал

... раздражение никак не унималось и почему-то было обидно, что снился ему постоянно Александр, а не Соня. Паршивец влез под кожу, проник в кровеносную систему, в мозг и не собирался выметаться вон, несмотря на все усилия. Действие наркотика определенно снижалось, абстинентный синдром и сопутствующие ему предпанические состояния ушли, а тяга к Александру, практически неощущаемая в его присутствии и проявившаяся в побеге, осталась. Даниел быстро умылся у рукомойника, сполоснул трусы — не хотелось сбрасывать клейкое доказательство своей дрочки в общую корзину для грязного белья. Натянул толстовку и вышел во двор, передернувшись от влажной прохлады — по утрам и вечерам температура падала до бодрящей. Баба Сонголик, как назло, вырулила с заднего двора, где стоял хлев с поленницей, к тому моменту, как Даниел развешивал постиранные трусы. Хмыкнула, явно поняв, почему он постирал только одну часть гардероба, но комментировать не стала, лишь туманно заметила: — Доброе утро. Молодежи бы сюда, к нам в деревню. — Доброе утро, — Даниел, залившись краской, забрал у нее ведро с парным молоком и потопал в амбар. Логика туманного пожелания вскользь была ясна как день. Ему прозрачно намекали на банальный недотрах, которому рано было еще взяться — слишком мало времени прошло. Хотя телу на такие доводы было плевать — оно привыкло к интенсивности половой жизни и требовало привычной разрядки. В амбаре Даниел перелил молоко в чан, стараясь не смешать неприятно отдающую нутряным теплом молочную струйку со сгустком солидола на краю ведра. Однажды он так уже сделал, и все накопленное для сметаны и масла молоко пришлось вылить — оно отдавало нефтяной вонью солидола. Зачем баба Сонголик использовала солидол, если можно было смазывать во время дойки соски коров тем же сливочным маслом, Даниел не понимал, но принимал без уточнений и вопросов, как все в деревне. Здесь действовали свои порядки и правила, вдаваться в которые не имело смысла — временное пребывание не нуждалось в подстраивании под себя. Закончив с молоком, Даниел сдвинул круглую деревянную крышку с бочки с курунгой, зачерпнул отдавшую сладко-кислым запахом курунгу и налил в железную кружку. Поболтал ее в кружке, с удовольствием вдыхая острый дурманный аромат забродившего напитка, глядя, как сметанные крупинки прилипают к стенкам, набрал в рот первый глоток. Слизистую защипала легкая брага, мгновенно выделилась обильная слюна, желудок жалобно заурчал. Первый глоток, как первый кусок — всегда самый вкусный, разжигающий аппетит. Остальное Даниел выпил уже залпом, не смакуя. Подхватил кружку с ведром и вышел из амбара: пора приступать к рутине. Помыл кружку с ведром под уличным краном водопровода, отнес на место и взялся за метлу. За ночь шальным байкальским ветром наносило немало сосновой хвои — та лежала ровным красноватым слоем повсюду и грозила нарасти со временем в барханы, если ее не сметать. Вшух, вшух — однообразные движения разогревали, разгоняли кровь по венам и умиротворяли. Лениво забрехал чей-то пес неподалеку, вмиг отозвались другие собаки и утихли. Откуда-то донесся приятный дымок, напоминая, что старикам и в погожую погоду требуется древесное тепло. Хвою Даниел сгреб в кучу, чтобы сжечь вечером, взял заготовленное накануне пшено с яичной скорлупой и направился к низкому покосившемуся дряхлому курятнику, расположившемуся у картофельного поля. Куры, уже выпущенные в крохотный дворик, оживленно заквохтали при его появлении, бестолково засуетились. Петух захлопал крыльями, закосил жарко тупым глазом, готовясь напасть — дурное создание. Даниел рассыпал пшена щедрой горстью, цапнул лежавшее верх дном на калитке решето и со вздохом зашел за ограду. Автоматически отмахнулся решетом от налетевшего петуха — тот брякнулся на землю, угрожающе нахохлился и снова рванулся в бой. — Дебил, — посетовал Даниел, бахнув того по тупой башке еще раз, и залез в курятник, морщась от пыльной прогорклой вони куриного погада и прелой соломы. Яйца вредные куры снесли в самых дальних уголках — видимо, инстинкт размножения требовал спрятать от хозяев драгоценное потомство. Так что Даниел, пока искал яйца, трижды приложился головой о дряхлые полки и помянул недобрым словом паршивок. Зато, выбравшись из курятника, полюбовался уловом на разлившемся за время поисков солнечном свете. Темные желтки просвечивались оранжевым через грязную облепленную погадом и пухом скорлупу, и было в них что-то невероятно успокаивающее — каждый день можно было вот так поднимать решето и смотреть через сетчатую призму на маленькие солнца, пронизываемые большим. Неизменная стабильность бытия. Правильно он поступил, решив остановиться здесь. В городе его добила абстинентная паника, он бы обязательно сорвался, попал бы в полицию, а оттуда его забрали бы всесильные руки Александра. А тут было хорошо: тихо, мирно и старозаветно. Никому не было до него дела: прибыл пришлый человек к шаманке, та его приняла, значит, так и надо. И не до него было старикам — те уже смиренно смотрели на землю, готовую их принять. Идеальный оазис для безмерно уставшего путника. В доме одуряюще упоительно пахло жареной на сливочном масле картошкой. Баба Сонголик готовила ее фантастически вкусно, а до холестерина сливочного масла ей дела не было. Ровные крупные брусочки равномерно обжаривались в домашнем сливочном масле до золотистого цвета, посыпались грубого помола серой солью и подавались с неизменным соленым омулем. Просто, убойно калорийно и божественно на вкус. До картошки в исполнении бабы Сонголик Даниел был равнодушен к этому блюду, если не считать подростковой тяги к картошке фри, а сейчас, только учуяв знакомый аромат, исходил слюной. — Еще яйца варю, — та, взглянув на его голодную физиономию, усмехнулась по-доброму. — Как раз успеешь хлев почистить. — Угу, — Даниел примостил решето с яйцами на стул и помчался обратно во двор: чем быстрее начнет, тем быстрее закончит. Хлев чистил энергичными рывками, сгребая солому с навозом к выходу. Лапа меланхолично пережевывала сено, не обращая на него внимания, а Мурка волновалась, переступала голенастыми ногами и тянулась ласково мордой в надежде на подношение. — Не взял сегодня, прости, — Даниел погладил влажную морду, похлопал между рогов, и Мурка, обиженно моргнув и утробно вздохнув, нагнулась к поильнику. Имена коровам давал внук Сонголик — она упомянула об этом кратко, не вдаваясь в подробности, и лицо ее дрогнуло так трагически, что больше Даниел не спрашивал. Не трогай чье-то горе, чтобы не делать больно: когда захотят им поделиться, сами расскажут. Трюизм, чуждый большинству людей, не страдавших по-настоящему. Навоз Даниел раскидал ровным слоем у порога хлева — как высохнет, он его соберет в кучу для будущего удобрения поля. Ничего не выбрасывалось из хозяйства, даже дерьмо, даже остатки еды: те перебраживались в помои и отдавались соседям для свиней. Кто будет поле удобрять следующей весной? Сонголик или очередной помощник — неизвестно. Где будет он сам — тоже сложный вопрос, тоже неизвестность. Помыл руки хорошенько с терпко пахнущим мылом во дворе, пританцовывая от нетерпения — убийственно хотелось есть после легкой заправки курунгой, разогнавшей метаболизм вместе с физической работой. Даниел улыбнулся, подставив ослепительно жаркому солнцу лицо. Настоящее восстановительное лечение: солнце — витамин Д, курунга — живые пребиотики и пробиотики, сытная простая еда — энергия в углеводах, белке и клетчатке, работа — физические упражнения. И обыкновенно необыкновенное человеческое тепло как полноценная замена психотерапии. — Что улыбаешься? — баба Сонголик, как всегда, насторожилась при виде улыбки без причины. Чувствовалось, что она сейчас скажет: «Улыбка без причины — признак дурачины». — Петух рассмешил — дурной, на забор бросается, — Даниел спрятал улыбку, присаживаясь за стол. Вздернул чистые ладони в примирительном жесте, как только баба Сонголик нахмурилась — почему-то ее он научился угадывать гораздо быстрее, чем кого-либо раньше. С ней сосуществование из-за отсутствия условий было легким и прекрасным. Если ее бросил наглый внук, сбежав в большой город, то он многое потерял. Та сразу расправила морщины, неопределенно хмыкнула, поставив перед ним супную тарелку с жареной картошкой, полоской икры и брюшком соленого омуля. Облупленное яйцо закаталось по чайному блюдцу. Черный чай в керамической кружке подернулся масляной пленкой от капли жирного молока — баба Сонголик, не в силах принять его нелюбовь к чаю с молоком, упрямо добавляла каплю, приговаривая: так надо. Надо, так надо. Ее безапелляционность принималась естественно — не то что Александрова. Горячий ломтик обжег язык. Даниел запыхтел, выдыхая жар, но упорно разжевывая и наслаждаясь пресно-сладким вкусом рассыпчатого крахмального волшебства. Откусил от полоски икры — не разрезая ножом, не привнося в местные устои свои снобские привычки, а подняв вилкой полоску и вгрызшись. Прижать обожженным языком холодные соленые икринки к небу, прокатить им, лопая крохотные терпко-рыбные взрывы, и быстро заесть солёность следующим поджаристым ломтиком — гастрономический оргазм. Баба Сонголик ела неторопливо, степенно, получая больше удовольствия от наблюдения за ним, чем от еды. За ним наблюдали многие: исподволь скрыто, тяжело прямо, но только с ней процесс не давил. Его бабушка тоже пристально смотрела, как он ест, и аппетит от этого не портился. Во дворе заколотила металлическим кольцом калитка и сиюминутно сбила блаженный настрой. Яйцо Даниел доедал быстро, пока баба Сонголик, тут же построжевшая, натянувшая кожу на шишках скул, накидывала на плечи цветастый платок с бахромой и переобувалась. Даниел, еще жуя, убрал посуду со стола, сгрудил ее на столе в своей комнате, подхватил полотенце с трусами и вылетел во двор. Там уже топтались гости, робко и заискивающе поясняя что-то прямой как палка Сонголик. Взглянули на него с любопытством, и Даниел, пробормотав приветствие, немедля метнулся к заднему двору, чтобы с него сбежать к Байкалу. Процветание бабы Сонголик объяснилось мудрено и вместе с тем просто. Она была той самой шаманкой, к которым, как говорил дальнобойщик Сергей, местные ходят наряду с походами к ламам и православным священникам. Каждый день пришурхивала какая-нибудь машина, а из нее выгружались страждущие узнать будущее, снять порчу, вылечиться. И она принимала всех без разбору, подсовывая универсальное средство: с многозначительным видом высматривала что-то в бутылке водки, брызгала водкой и молоком во дворе, окуривала серьезных, напряженных клиентов благовониями, нашептывала над принесенными конфетами, давала с собой заговоренные травы и воду. Даже не камлала, как должны были делать шаманы в понимании Даниела — никаких завывающих песнопений, метаний у костра, обжигания бараньей лопатки и прочих около мистических обрядов не было. В общем, сложно было принять такое откровенное напаривание честной публики. И двойственность образа несколько смущала. Баба Сонгалик как добрая хозяйка дома и соседка ему нравилась, а баба Сонгалик как шаманка отталкивала. Что по поводу его неприятия думала сама Сонгалик — ему было неведомо. Она никак не комментировала свою работу, а он старался не задавать лишних вопросов. И вообще старался улепетнуть, когда прибывали посетители. Прихватывал с собой полотенце, книгу и топал через задний двор к Байкалу. Становилось прохладнее с каждым днем, порой ветер пронимал до мозга костей. Но Даниел упрямо купался в любую погоду, а потом, кутаясь в полотенце, одеревенело шагал по сосновому бору домой. Сзади шумел величавый Байкал. Высоко на небе стояло яркое солнце, раскидывая причудливые тени сквозь кроны деревьев. Стройные стволы сосен покачивались в такт ветру, осыпая землю красноватыми иголками, которыми так приятно было шуршать. Воздух в этом резко континентальном климате всегда был разным, переменчивым: то студеным и суровым, то ласковым и теплым, но неизменно целительным. Даниел дышал им взахлеб, чувствуя, как очищается от скверны, от душившей его апатии. В этом стоячем, не ведающем новшеств месте, было по-настоящему безопасно. Где-то там, далеко, бились Сенный и трое бывших бандюганов с Быстрицкими, метался Александр в его поисках, плелись паутины заговоров, подставлялись и убивались люди. А здесь насущной стояла рутина: напоить, накормить коров и кур, очистить хлев, прополоть, полить грядки, выстирать в старой громыхающей стиралке постельное белье, купить у рыбаков свежей рыбы… Блаженство, пробивающее плотную толщу апатии. Как можно бояться того, что в нынешних реалиях воспринимается призраком из прошлой жизни? Так же, как пытаться донырнуть до дна Байкала. И Даниел нырял ежедневно до одури, до полного изнеможения, до негнущихся мышц, до бешено бьющегося сердца, до потемнения в глазах. Тело изматывалось настолько, что не располагало ресурсами для нервных срывов, или же Даниел постепенно окреп на свежем воздухе, под ярким солнцем. Ожидание не точило внутри, как бывало раньше, порой казалось, что ему безразлично будущее, что он может остаток жизни провести здесь.