Джузеппе, пуговичных дел мастер.

      бам бам бам! Я чувствовал себя богиней разрушения, синеликой Кали, разъярённым минотавром, долбоёбом, стреляющим из пневмата по старому, ещё квадратному телевизору. Лопнуло стекло; я победоносно вскинул руки к небу, подошёл к изувеченной коробке с картинками: она грустно скалилась треугольными кусками стекла. Наступил на отлетевший кусок пластика, но он не хрустнул, только вдавился в землю — я его пнул, наслаждаясь тем, как часть телевизора по высокой дуге улетает в манящую неизвестность. Аврора сидела на ступеньках заброшенного недостроя и развлекалась тем, что меняла ступни местами и пробовала так ходить. Я понаблюдал за ней с долей разочарования, как смотрят родители на чадо, выросшее дурачком, и вернулся к своему занятию — в нём гораздо больше сакрального смысла. Было немного грустно от того, что единственная доступная мне компания — воняющая сорокалетней разведёнкой кукла. Направил ей промеж глаз дуло, Аврора завизжала и бросила в меня ступнёй. — Верни, — звонко потребовала, протягивая руку с аляповатым маникюром. — Ты больной. Немедленно иди и лечись.       Вместо ответа я покачал головой, бросил ступню на траву и разок в неё выстрелил — так, для смеху. Я знал, что Аврора ужасно взбесится, и очень хотел посмотреть — измывательство над техникой наскучило. — Ремир! — да что такого? — Ты совсем ебанулся? — ни в коем случае. Бросил ей ногу и расхохотался.       Аврора шмыгнула, взглянула очень зло и немного обиженно — мне даже стало немного стыдно за детскую выходку, но я тут же от этого отмахнулся. Это же Аврора. Она густо харканула на пальцы, зачерпнула ими землю и запихнула этот травянистый комок в дырку на облупленной ступне, утрамбовала и с щелчком присоединила конечность обратно. На левую ногу. Правую, блять, ступню.       Мне захотелось прострелить ей голову, но удовольствия от этого не будет никакого — внутри пластикового шара с полутораметровыми цыплячьими патлами только приторная розовая блёвань, по вкусу напоминающая помадку в бабушкиной вазочке с конфетами. Иногда она вытирает подтекающую мерзость с уха и суёт пальцы в рот, смакуя собственный мозг.       Если сожрать свой мозг, станешь умнее? если ты беспросветный долбоёб, есть шанс стать лучше? если сожрать свой мозг, есть шанс стать долбоёбом? умнее мозг беспросветный сожрать если шанса стать? Наверное, последнее, решил я, глядя на Аврору. Она бы точно согласилась. — Ты знаешь, Марат вчера мне кое-что сказал. Я изобразил интерес — на большее меня не хватило, тело было вязким и ныли плечи. Я мало практиковался в стрельбе, гораздо больше в клептомании, а потому подустал. — Да? — дебильно как-то вышло. — Да-а-а… Он, знаешь ли, очень хочет с тобой поболтать.       Я скривился, пиная камень. Марат мне не нравился. Точнее, не то чтобы — я просто не мог взять в толк, чего это он решил, что мне понравится цыганский поцелуй в туалете колледжа. Злости не было, было замешательство, ведь я раз двести говорил, что не переношу запах табака. Вместе с тем, наверное, стоило бы немного стыдиться, потому что Марат после этого финта отмывал свой стильный кардиган крупной вязки от моей блевотины в ржавой холодной воде. Я тогда смотрел на куски непереваренного обеда из столовки и чувствовал себя простиранным изнутри. И немного грустным. Ещё меньше — виноватым. Заключительной эмоцией стало сардоническое веселье — стекало коричневой струйкой по задней стенке черепа; и я хихикнул. Плитка гадкого желтоватого цвета холодила спину, казалось, что я к ней примерзаю. Под шум воды и на удивление незлые матюки Марата я смотрел сквозь заляпанное окно на дорогу, на жучков с колёсами, и гадал, какой завернёт на Ленина, а какой поедет дальше по Рабочей, в сторону рынка. Угадал примерно три из девяти, тяжко вздохнул и достал пачку парламента.       Не люблю машины, они грязные и вонючие, не люблю туалет колледжа, он вонючий и грязный, не люблю Марата, но очень люблю себя и, наверное, Аврору. Примерно так же, как любят своего ребёнка, больного ДЦП — меланхоличная сосущая жалость, остатки глупого неверия и червячок, нашёптывающий идею эвтаназии. Я своего червячка не давил, в отличие от остальных. И совсем не был уверен, что ощущает ко мне Аврора — содержимое её головы может и сладкое, но на самом деле, это скорее от гнилостности, чем что-то конфетное. Но, как ни крути, мы друзья. Я весьма этим доволен.       К запаху мочи и блевотины добавился запах табака. Да, я его терпеть не могу — но при этом склонен к безболезненным формам мазохизма. Так назвала мою придурь Аврора, большая любительница психологической ерундистики, гороскопов и всего такого, что свойственно для людей с магическим мышлением. Я не осуждал, но не понимал. — Ты это, — коряво начал, ковыряя фильтр, — извини. Хочешь, заберу, постираю дома? — Не надо, — мягкий тембр Марата придал мне смелости, я заглянул в чуть узкие карие глаза. Его татарское лицо тронула примирительная улыбка. Невозможный человек, будто солнце проглотил — от него хотелось прикрываться руками, чтобы не ослепнуть.       Я не любил машины, они грязные и вонючие, я не любил туалет колледжа, он вонючий и грязный, но, наверное, любил Марата. В нём странная отрешённость и вселенская, немного наивная доброта — при том, что человек он, со всеми своими заёбами, довольно-таки плохой. Неоднозначность меня всегда притягивала, именно поэтому, наверное, я окружал себя самыми омерзительными людьми (и куклами). Но Марат из этой массы выбивался тем, что от своей злобной и аутичной природы отчаянно отказывался, старался быть приятнее, скромнее, эдаким современным депрессивным праведником. Я подал ему сигарету. — Только без поцелуев, — вяло отшутился я. Он усмехнулся. Прополосканные в дыме мозги стали вязким киселём, по которому лениво ползли мысли. Почувствовал себя Авророй. — Слушай, Ремир… а ты спишь с Авророй?       Он что, так хочет повторно отстирываться от моей рвоты? Заржал в голос, подавился дымом и продолжил смеяться вперемешку с надрывным туберкулёзным кашлем. Наверняка лицо пошло красными пятнами. Наверняка не стоило смеяться. Наверняка Аврора скоро хватится украденной зажигалки. — Мне всякое делать приходилось, — наконец выдавил я. Не врал — однажды она попросила выстричь у неё на лобке свастику. Решив, что это нельзя назвать гетеросексуальной практикой, я преспокойно взялся за триммер. — Но таким ещё не занимался. В ней, конечно, есть свой шарм, — как у найденной в мусорном баке плюшевой игрушки — драная и провонявшая кислым запахом пищевых отходов, но зато своя, трофейная. Вслух не сказал. — Но мне не нравится, что в процессе есть вероятность выдернуть ей руку или типа того.       Марат ничего не сказал, и я почувствовал себя дебилом. Наверное, надо было ограничиться простым «нет»? Я не знал — человеческие ритуалы усваивались моим мозгом тяжело и со скрипом. Этим, наверное, я и нравился Марату — такому же отщепенцу. — Нет, короче. Не было такого.       Он кивнул. Он вздохнул. Он отвернулся к окну, принимая душераздирающе-печальное выражение лица. Я стал огромной чёрной дырой и поглотил сам себя. Я стал маленьким, как Дюймовочка, и утонул в ложке с водой. Я стал Авророй, я стал Маратом, я стал разбитым советским телевизором. — Ясно. — Так и сказал? — ужаснулась Аврора, просунувшая голову в мужской туалет. Воспоминание рассеялось, я снова был Ремиром, Аврора — разваливающейся на части собой, а Марат сидел на парах. Я был хомячком в колесе сансары. — Ага. А потом я пошёл к Лизе, — Лиза очень хорошо зализывает душевные раны, да и волосы у неё красивые, рыжие. — Ремир, ты проститутка! — И заблевал Марату кофту. Я вообще очень занятный малый, только ты этого не ценишь, — хотел паясничать, но вышло вяло.       Стало гадко, потому что Аврора, в сущности, права. Но не стыдно — я не из тех, кто язык на плечо старается стать хорошим и картиночно-добрым, я Ремир, клептоман и нарцисс, и самая большая проблема в том, что я живу романтизацией своего мудачества. А кто нет? Но тогда, по правде, на пару минут хотелось стать кем-то другим. Кем-то, кто филигранно играет словами и интонациями, кем-то, кто интуитивно чувствует других, кем-то, кого не зовут Ремир. Кем-то, кто никогда не выбривал свастику на лобке Авроры.       Я взглянул в остатки стекла телевизора на своё узкое лицо. На спутанные волосы по лопатки, на дебильный кожаный плащ, как будто я из матрицы. — Может, Миша?       Вставшая рядом Аврора замотала головой, хлестнув меня сожжёнными осветлителем волосами. — Андрей?       Изобразила рвотный позыв. — Валера?       Снова нет. Она задумалась, также осматривая моё отражение. Взгляд облупленных глаз больно цеплялся, оставляя на коже мелкие ранки, в отличие от мягкого материнского взгляда Марата. Нахмурила почти невидимые белёсые брови, подняла воротник моего плаща. Затем собрала мои волосы в гладкий хвост. Я вслушивался в еле слышный скрип кукольных шарниров и испытывал мимолётное желание поцеловать её в сгиб локтя с трогательной россыпью родинок. — Джузеппе! — завопила Аврора и с замахом пнула по телевизору.

***

      Марат меня избегал. Я поникшим итальянцем таскался за неунывающей Авророй, дышал её мерзкими духами прямиком из нулевых и не упускал случая представиться новым именем тому или иному знакомому. Воротник был поднят, волосы я оставил собранными; разумеется, я понимал, что страдаю полной и безоговорочной хуйнёй, но подавленное сознание, утопленное в сигаретном дыме и самоуничижительных мыслях, требовало нивелировать это какой-нибудь выходкой, вернуть своё привычное состояние лёгкого помешательства. Поэтому я покорно принял груз новой личности и даже испытывал смутную надежду, что Марату она понравится больше.       Джузеппе, по задумке Авроры, работал на пуговичной фабрике, пил огуречный рассол и забавно картавил. Мне понравилось — совсем не то, что скучный душевнобольной Ремир.             Аврора, оказывается, не всегда глупая и потасканная барби. Иногда в её большеглазую пластиковую голову приходят очень заботливые мысли, как например сейчас: никто другой не стал бы помогать мне быть Джузеппе. Никто не смог бы его придумать, а Аврора смогла и даже натянула его на меня, даром, что размер не тот. Все эти дни я льнул к распустившейся в ней доброте, окунал в неё руки и наслаждался защищённостью. Авроре это даже нравилось — эго у неё ещё необъятнее, чем моё. Точнее, Ремира. Я, Джузеппе, человек чрезвычайно скромный.       Ковыряясь в остывшей гречке, похожей на горсть сгнивших зубов, я поглядывал через два стола от нашего, на Марата, уплетавшего эти зубы с вежливым аппетитом — его бабушка была тут поварихой. В груди прела тоска, я остервенело её ковырял, выдумывая, как он занимается самым грязным групповым сексом и между стонами приговаривает, как всё это лучше, чем даже смотреть на меня, Ремира. Джузеппе. Ремира. Ремиппе. Джумира. Гречка вывалилась из моего приоткрытого рта. Я медленно ехал крышей, но ощущал извращённое ликование. — Иди, представься ему! — Аврора обожгла мне лицо горячим шёпотом. — Главное, не веди себя как Ремир и помни: пуговицы… рассол… картавый уёбок… не блюй ему на кофту. Давай, н-но!       Я вскочил, оглушительно споткнулся, уронил стул, уронил своё самолюбие, подошёл к столу Марата. Его немного растерянный и бесконечно ласковый взгляд вызвал во мне дрожь омерзения. Его взгляд вызвал во мне трепет. Держа в голове наставления Авроры, я откашлялся, почесал щёку и сказал: — Пг’ъивет, добг’ъого дня.       Одногруппники Марата прикрыли расплывшиеся воском лица. Пускай смеются, Джузеппе добр и не держит обид, в отличие от Ремира. Но смущение уже сковало мышцы рта; я швырнул Авроре отчаянный взгляд, будто стоял у доски. Она ткнула себя в грудь, в гладкую розовую пуговичку на кофте. — Пуговицы! — воскликнул я и уставился на Марата. Краем глаза заметил одобрительный кивок подруги. — Ремир, с тобой всё в порядке? — его беспокойство лизнуло мою душу широко и жарко. Захотелось сдохнуть у его ног. — Я… — «ДЖУЗЕППЕ» — орал тетрадный лист в руках Авроры. — Я Джузеппе… — совсем тихо. — Давай поговорим. Где-нибудь не здесь, — Марат прервал мои жалкие попытки быть итальянским рабочим пуговичной фабрики. Размышляя, сильно ли я облажался, и давя в животе тяжелое ощущение стыда перед его одногруппниками, я поплёлся за невысокой фигурой.       Спину жгло зубастой улыбкой Авроры, насмешливыми взглядами парней и девчонок за столом и чем-то ещё. Я обернулся — на стуле рядом с Авророй сидел Джузеппе и приветливо махал рукой. Я с тоской ощутил, что снова стал Ремиром.       Прошлёпал за Маратом до пустующего гардероба, нырнул в куртки, обматываясь запахами духов и пота, и наконец осмелился открыть рот. — Не очень у меня получилось? Встретился с его бараньим взглядом и захотел стать Авророй, — чтобы с такой же лёгкостью, как она, снять свою голову и смыть её в унитаз. — Блять. Прости. — Что это было? — Я подумал, я подумал, — я и правда много думал. — Я подумал, что если я вдруг стану, ну… кем-то другим, ты заценишь его больше, чем Ремира.       Говорил и смотрел поверх маратовского плеча под тканью чёрного пиджака, крутил в голове мысли истеричнее стиральной машинки в режиме отжима и боялся реакции. Почуяв пробирающие ко мне под одежду тёплые волны внутреннего существа Марата, я сделал полшага назад, опьяняться его личностью не хотелось, хотелось хоть раз остаться в ясном уме. — Я тебя тогда обидел? — Знаешь, — он добродушно мне улыбнулся. — Возвращай Ремира. Джузеппе выглядит как полный придурок.       Он стянул резинку Авроры с моих волос; они рассыпались по плечам вместе с чужим образом — в груди стремительно раздулось необъятное эго, а в кармане засвербила украденная зажигалка.       В следующий раз наклею на телевизор дебильную итальянскую харю и расстреляю её из пневмата под разрывающую колонку поп-дрисню нулевых.