— Дядя, женишься на мне? — четырёхлетнее дитя сделало мне предложение. — Что? Нет, ты ещё слишком мал, — сказал я, и он заплакал. Поэтому я, поглаживая, успокаивал его и поклялся на мизинчиках. — Ты мой маленький, чёрный котик. Красный бантик тебе так идёт, мой милый дружок, чёрный котик Неро.
©Black Cat Nero — Ateez
Это случилось холодным ноябрьским воскресеньем, когда ливни наконец обрушились на иссохшие, пожелтевшие сады. Бабье лето в этом году растянулось на весь октябрь, и вот наконец хлёсткие струи воды прибили к земле всю пыль и сорвали с чернеющих ветвей последние пожухшие листья. Случилось в стенах старого, неприглядного поместья, будто давно покинутого. Густо увитое лозами дикого винограда и вьюна — оно высилось в поднявшемся тумане, словно облитое кровью. Пятиконечные бордовые листья с виднеющимися между ними мелкими гроздьями ядовитых ягод покрыли почти весь фасад, петляя между витражей и цепляясь за края черепицы. Сонхва стоял у окна, меланхолично наблюдая за тем, как капли обгоняют друг друга, стекая по тонкому стеклу, а где-то в заросшем сорняками саду раскачиваются молодые клёны. Время утекало с каждым щелчком тоненькой секундной стрелки на настенных часах; юный аристократ стал мерить кабинет шагами, касаясь пальцами пыльных книжных переплётов и изогнутых статуэток на полках. Он рассматривал исписанные тонким почерком листы на рабочем столе, запятнанные небрежно пролитыми чернилами, бронзовые подсвечники, залитые застывшим воском, и поблескивающие кусочки кварца и турмалина у чернильницы. Вскоре потеряв интерес к изучению и так выученного наизусть интерьера, Сонхва скучающе вздохнул и принялся разрезать тонким ножиком мягкую кожуру граната, лежавшего на подносе вместе с пурпурными гроздьями винограда и дольками потемневших яблок. С хрустом раскрыв фрукт, он отправил несколько сочных, алых семян в рот, когда дверь кабинета наконец открылась. Тихой, кошачьей поступью по узорчатым персидским коврам в комнату вошёл он. Воистину, красота в глазах смотрящего, и в тёмных глазах Сонхва словно маслом по холсту вырисовывались мягкие черты Тэмина, его круглые скулы, чуть смазанный контур розовой губы. Стоило юноше сейчас взглянуть на вошедшего, как вся решимость, что зрела в нём со вчерашнего дня, растворилась быстрее сахара в тёплой воде. Сонхва мог лишь дивиться тому, откуда в нём взялось хоть немного той самой решимости, подпитываемой горячностью и смелостью его юности, но такой слабой от похожей на лихорадку влюблённости. Семя было посеяно ещё тогда, когда аристократ был пухлощёким, капризным дитя, что жадно требовало внимания своего дяди. Алые цветы пунического яблока расцвели в отрочестве, когда Сонхва стал вытягиваться в росте, украдкой читать книги о любви в библиотеке Тэмина и просыпаться по ночам от сладкой истомы, растекающейся где-то между нежных бёдер. Сейчас же, когда он стал статным юношей с надменным изгибом размашистых чёрных бровей, плод наконец созрел и, лопнув, раскрылся, оставляя кисловатый привкус терпкого сока на языке. Пока этот плод не сгнил, оставленный на тёплой почве у корней, превратившись в перегной, Сонхва должен был действовать. Минуя вежливые светские беседы, минуя формальности и условности. Он ощущал биение собственного сердца где-то под адамовым яблоком, пока Тэмин зажигал малиново-красные свечи. Юноша не мог оторвать взгляд от его безмятежного профиля; беглая мысль породила желание, а желание породило импульс, будто фитиль в мягком воске вспыхнул от лучины, а жадное пламя вдруг перекинулось на парчовые занавески, облизывая стены и резную мебель. Он сделал шаг, протягивая руку и касаясь лица мужчины одними только подушечками пальцев. Словно приворожённый, Сонхва смотрел на тёплые блики робких огоньков, мягко ложащихся на бледную кожу под его пальцами и поблескивающих в чёрных зрачках чужих глаз. Тэмин не отстранился, не оттолкнул. Сонхва неумело прижался к его губам в донельзя неловком поцелуе отчаянно влюблённого человека. О, как же он был влюблён, одному лишь богу известно. Он ожидал всего, ожидал собственной казни, но только не того, что Тэмин так ласково, словно утешая, скользнёт ладонью по его затылку, зарываясь пальцами в чёрные, непослушные кудри. Что так требовательно сожмёт худой бок, притягивая ближе. Это было похоже на сон, от которого Сонхва не хотел просыпаться. Он беспомощно тонул в густом, дымном аромате ладана, которым Тэмин, казалось, пропитался насквозь. Мужчина был таким обходительным, принимающим, позволяющим, но сдержанным, будто он всё понимал, всё знал, видел насквозь. Робко отстранив губы, Сонхва уткнулся носом в щёку аристократа, не смея взглянуть ему в глаза. Он чувствовал, как Тэмин что-то шепчет ему, шекоча смуглую кожу едва ощутимым дыханием, но не слышал, не понимал слов. Его ладонь обессиленно упала на чужое плечо, дрожащие пальцы собрали под собой нежный сатин; юноша стиснул зубы, желая прямо сейчас распасться мелким прахом, сгореть от стыда. Он не знал, что было для него большей мукой — отвергни его Тэмин или же прими вот так просто, словно ему это ничего не стоило. Сонхва сбежал. Разорвав мучительные объятия, сбежал. Не глядя в глаза, быстрым шагом, хлопнув тяжелой дверной створкой, не сказав ни слова. Минуя оплетённую высохшим плющом беседку, прочь за кованые, скрипучие ворота, под печальными взглядами на потрескавшихся ликах каменных херувимов. Мимо покосившихся крестов на погосте, укрывшегося под серыми стенами церкви, принимающей юношу спёртым, затхлым воздухом, навязчивым ладанным дымом, запахом воска и треском горчично-жёлтых свечей. Служба давно закончилась, амвон пустовал, и лишь Иисус, распятый на бурых брёвнах креста, печально взирал на ряды пыльных скамей. Архангелы, выложенные цветными кусочками стекла на витражах, были безмолвны, но Сонхва спиной чувствовал их обличающие взгляды, а небесно-голубые глаза Богородицы казались холодными, словно лёд. Дрожь мелкими иглами пронизывала его лопатки, позвоночные косточки от загривка до поясницы, пока он шёл ко Христу, едва ли решаясь смотреть выше истекающих кровью стоп. Искал ли Сонхва защиты от сладострастного демона, взращённого внутри хрупкой клетки рёбер, искал ли покаяния? Обратиться ли от злого пути или поступать по своим помыслам и упорству злого своего сердца? Юноша поднял глаза, ища в страдальчески заломленных бровях, остекленелых зрачках Спасителя ответ. Нет, он не получил его — статуя в терновом венце безмолвно плакала по его душе, но Сонхва не омыл бы его ноги своими слезами, не оттёр бы с них грязь чёрными кудрями. Он встал. От густой дымки благовоний кружилась голова, пламя свечей танцевало на хлопковых фитилях. Прийти сюда теперь казалось таким бессмысленно глупым, ведь Сонхва уже не был ребёнком, дрожащим на жёсткой скамье, внимающим гневным переливам органа и разноголосого хора. Его больше не грело то пламя, стены божьего дома были холодны. Юноша поджал губы, повернувшись спиной к распятому, и покинул церковь. Остаток тоскливо туманного дня прошёл словно в забытьи, тягучей меланхолии, а вечер медленно перетекал в томные объятия сумерек. Сонхва очнулся ближе к ночи, ощущая весь прошедший день лихорадочным сном, помешательством. За окном его комнаты ливень уже давно перешёл в мелкую, колючую снежную морось под натиском ноябрьского холода. Уйдя из церкви, юноша вернулся в своё поместье озябшим до костей и промокшим, а сейчас чувствовал, как грудь спирает, горло саднит, а щёки наливаются жаром. За чугунными прутьями в камине тихо потрескивали поленья, ему было душно под тяжёлым балдахином, ночная рубашка липла к разгорячённому телу. Где-то внизу смутно слышались отголоски светского раута; Сонхва встал, приблизившись к окну, отбрасывающему тусклое свечение наружу, но тут же отшатнулся. Накинув на плечи халат, он спешно вышел из покоев, чувствуя дрожь в слабых коленях и как где-то в животе закручивается тугая спираль. По тёмным коридорам, мимо безмолвных, горделивых портретов в рамах с барочной лепниной, юноша шёл, почти что бежал. Преследовал ли, спасался ли, но искал глазами тот силуэт, что мгновение назад стоял, объятый вихрящимся снегом на мраморных ступенях крыльца. Он чувствовал на себе тот взгляд, слышал шелест подола тяжёлого плаща по коврам, метался по поместью, ведомый лихорадкой. Вернулся. Выбившись из сил, Сонхва вошёл обратно в душное тепло своей комнаты, мгновенно утопая во всё том же аромате церковных благовоний, что, казалось, уже впитались в слизистую носа. Ему не привиделось, не почудилось. Он пришёл, стоял у камина, молча лицезрея разбрасывающие мелкие снопы искорок пунцовые угли. Юноша подошёл, тихо ступая босыми ногами, едва дыша, не отрывая поблескивающих, поддёрнутых поволокой чёрных глаз. Тэмин призывно раскрыл руки, Сонхва вздрогнул. В солнечном сплетении ворочалось волнение, граничащее со страхом. Боится ли мотылёк лететь в пламя? Сонхва боялся, но летел, он не мог иначе, он нуждался в этом. Тэмин баюкал его в своих руках, ласково прижимая к себе худое, кипяточно горячее тело Сонхва, медленно оседавшего на колкие волчьи шкуры, расстеленные перед камином. Юноша совсем ослабел, но отчаянно держался за шею мужчины, утягивая за собой. Он не мог надышаться им, хватался слабыми пальцами за холодные щёки, льнул к губам. Всё снова казалось сном — просыпался ли Сонхва вовсе? Явью ли был Тэмин, осторожно гладящий его взмокшую спину, утешающий его своим тихим, вкрадчивым голосом на грани сладкого шёпота? Но он пришёл, этого было достаточно, чтобы Сонхва больше не сомневался, не колебался, не прятался, не убегал. Тихий, короткий вздох сорвался с его пересохших губ. Мужчина ослабил завязки на его ночной рубашке, спуская нежный хлопок с плеч. Юный аристократ млел и плавился под аккуратными поцелуями на острых ключицах и ложбинке между по-юношески плоских грудей, его карамельно-смуглая кожа покрылась мелкими мурашками и тонким слоем испарины. Треск снедаемых пламенем дров, приглушённые стоны и мягкие звуки касания кожи о кожу нарушали тишину тёмных покоев. Жёсткая волчья шерсть колола нежные, голые колени Сонхва, пока он сидел на бёдрах Тэмина, откинув голову назад. Тёмные, блестящие пряди волос липли к его лбу и щекам, щекотали выпирающие лопатки, а ладони мужчины сминали влажную ткань на его изогнутой талии. Юноша был так близок к тому, чтобы целиком и полностью потеряться в нём, в его руках. Его налитые алым цветом губы раскрывались в беззвучных стонах и прерывистых вздохах, пушистые ресницы подрагивали, когда Тэмин почти жадно покусывал солоноватую кожу открытой шеи, на которой буйно расцветали пунцовые цветки. Он был на грани, тёплая, тягучая нега растекалась где-то внизу напряжённого живота, но в короткое мгновение наслаждение сменилось жгучей болью. Сонхва задрожал, хватая ртом воздух и закатывая глаза то ли от удовольствия, то ли от того, как острые, тонкие зубы, словно калёное железо вонзались в изящный изгиб шеи. Его конечности немели, ослабевшие пальцы обреченно хватались за шёлковое кружево тэминовой сорочки, а ключицы пачкала винно-бордовая кровь, неосторожно пролитая вкушающим её Тэмином. С каждой каплей из юноши медленно утекала жизнь, но страха не было. Стены покоев, покрытые тиснёными обоями с цветущими гибискусами, расплывались в густом мареве; мужчина крепко держал его податливое тело в своих руках, чутко прислушиваясь к слабому, едва ощутимому сердцебиению в трепещущей грудной клетке. Он смаковал его небрежно, с жадностью, а Сонхва теперь сломанной куклой обмяк, забывшись в сладостном посмертном бреду, закатившиеся зрачки остекленели… …но глубокий чёрный не потускнел, наливаясь гранатовым красным.