Вскрой мою душу

Серость души. Хмурый отголосок света кричит тяжестью и унынием, продолговатая лампа, обтянутая арматурными лапками совсем слегка раздражает — дело привычки. Каждый день схож с предыдущим. Это вгоняет в тоску и спокойствие одновременно: все тот же металлический стол в центре мерзлой каморки, колотая белая плитка, проросшая на стенах, холодильники и по-неприятному сладкий шлейф формалина. Минхо работает без выходных уже неделю. Ночные смены, одна за другой, медленно растекаются по дням календаря, синяки затемняют тени под глазами, потолочные трещины нашептывают какую-то ересь от недосыпа. Скучно. Минхо засматривается в грязную синеву неба, отраженную в единственном крохотном окне с защитными решетками. По телевизору передавали дождь с грозой до утра и усиление ветра до двадцати метров в секунду. В Фандертауне подобное не было чем-то диковинным. Стена распята кнопками, график смен почти голый — июнь только начался, часы ходят бесшумно, правила пожарной безопасности, кажется, висят на ней дольше, чем живет Ли. Письменный стол изувечен документными узорами: скотчем, краешками печати, чернилами и сколами от ножниц. В патологоанатомическое отделение почти никто не заглядывает, оно отделено от больницы сосновой рощицей, а в редких окнах здания мелькают голые стволы деревьев. Безжизненно. Кислолицый патологоанатом отвлекается от окна на стук входной двери и поднимается со скрипучего стула, сухо кашляя в кулак. Поворот связки ключей по часовой, и свежесть ночной улицы бьет в нос. Настолько, что хочется чихать. На пороге морга беззаботно стоит парень: загадочные глаза спокойны, на устах слабая улыбка, в голове — пресноватый штиль. Никто иной, как Ян Чонин — наверное, самый странный и интересный человек в жизни Минхо. На часах второй час ночи, а у него в бледных длинных пальцах шоколадный пудинг с одноразовой ложкой и капхолдер с двумя стаканчиками черного чая. Ли не пьет кофе исключительно из детского принципа — быть не таким, как все остальные врачи, что литрами вливают в себя растворимые помои из автоматов. — Привет, — шелестит парень, теребя собачку на воротнике объемной кофты с капюшоном. — Погоди, я накину что-нибудь, — Минхо улыбается и уходит вглубь тесного помещения, хватая со спинки стула красную кожанку с клепками. Прохлада воздуха приятно облизывает нездоровое серое лицо, взлохмачивает каштановые волосы и пересчитывает подрагивающие ресницы. Они умиротворенно сидят на ступеньках, соприкасаясь локтями: Чонин неторопливо делает глоток еще теплого чая, Минхо же рисует полосы на земле носком больничных тапочек и в задумчивости хмурит брови, вглядываясь в мглу пролеска. — Чай пей, я все-таки старался принести его горячим, — хмыкнул друг и поднял зачарованный взгляд на бледнолицую луну, что мгновение спустя скрылась за тяжестью грозовых туч. — Спасибо. Несмотря на прохладу, воздух кажется спертым и удушающим, но это намного лучше, чем то, что в его кабинете. Минхо поежился от усилившегося ветра, проскользнувшего под медицинский халат, в нагрудном кармане которого лежат пакетики сахара. Он вдруг закашлялся, рефлекторно закрыв рот ладонью. — На здоровье, готов хоть каждый день к тебе таскаться лишь бы ты чай предпочитал, а не курение, — покачал головой юнец и вытянул ноги вперед. Минхо, услышав, последние слова, тяжело посмотрел на него, говоря, что лучше эту тему не развивать. Чонин уступил в этот раз, сказав: — как смена проходит? — В тишине и спокойствии. Мои монологи нравятся слушателям, все как обычно. — Думаешь, нравятся? — Ян выгибает бровь и вновь прячет лицо в кольце бумажного стаканчика. — Если молчат, значит, все устраивает. — Хорошо, согласен. Мне нечем крыть. — Так-то, — Минхо высоко вздергивает нос и улыбается чуть самоуверенно. Графитовые синяки под глазами привлекают к себе внимание, черный безмятежный взгляд устремляется в крошечные родинки на расслабленном лице Чонина, — ты, кстати, почему сегодня решил вдруг зайти? Вчера же приходил. Неужели уже соскучился? — Обойдешься, — Чонин лениво смял стаканчик с обгрызенными стенками и сладко зевнул, потянувшись в спине до хруста, — начальница опять заграницу уматывает, плюнув на все, — с тихим и полным смирения вздохом, говорит Ян, прикусывая ноготь на указательном пальце, — так что в ближайшие дни я буду разгребать ее дела. Навряд ли сможем увидеться. Отстой, скажи? — Зато доплачивают, — пожал плечами Минхо, — меня за сверхурочные часы разве что трупами с интересными болячками награждают. — Ладно, у меня теперь не так отстойно, как у тебя. Волосы у висков и лба слиплись от духоты. Перед грозой всегда так. Усилившийся ветер воет меж тонких стволов деревьев, треплет шелковые пряди и охлаждает вспотевшую кожу на затылке. У Минхо медицинский халат расстегнут, а под ним майка с пальмами и надписью: «sexy life». Он качает головой и облокачивается на заржавевшие перила, корябая пальцами чешуйки металлического лишайника. Под ногтями рыжая крошка, подошва тапочек в черноземе, со стороны рощицы доносится шкворчание кузнечиков. — Да не, не так уж плохо в принципе, — Ли вдруг тихо засмеялся. Его смех напоминает сиплое пищание приморских чаек или какого-то лесного зверька: красивый, необычный, неоднородный, — хоть какое-то разнообразие. Но лучше всё-таки красное сухое из какой-нибудь Италии или Франции, — плавный смех перешел в резкий сухой кашель. В горле внезапно запершило, промыть бы чем, да нечем. На это со временем перестаешь обращать внимание. — Она меня не настолько балует, к сожалению. — Плохо глазки строишь. Чонин предпочел не отвечать. Повернул голову к патологоанатому, улыбнулся двояко и оставил многоточие недосказанности в душном воздухе между ними. Где-то вдалеке из темно-синих облаков сверкнули электрические молнии из горла грозы донесся перекатывающийся рык. Шершавость засела в воздухе, сама погода начала откашливаться до хрипоты. Сухость надоела, давно не было дождя. Чонин заметил, как смольные птицы взмахнули крыльями и улетели с проводов на ветки сосен — попрятались перед бурей. Тучи разошлось по швам от молний, что паутинкой заполонили небесное полотно, а двое друзей сидят на крыльце морга в темноте. Комары не кусают, бумажный стаканчик потихоньку остывает, в пудинг воткнута чайная ложка. — У тебя много еще работы на сегодня? — Да нет, парнишка какой-то молоденький только. Сладенькое оставил напоследок, симпатичным был. Рассчитываю найти у него какую-нибудь красивую опухоль. — Получается, сладенького? Минхо вдруг кривится, поджав губы, а после хрипло посмеивается в кулак, на мгновение отвернувшись к сосновому бору. — Фу, ужас какой. Сделаю вид, что ничего не слышал, — несильно закашлял Минхо, ударяя младшего кулаком в плечо, — ты за такие шутки в ад попадешь, — он с легким укором ловит чужую ехидную насмешку и вдруг дарит в ответ такую же, — вот если бы сладенькую… — Да все, хватит. Ты ужасен, раз продолжаешь развивать эту тему, — звонко смеется Чонин, яркий голос тонет в лесном шуршании и стрекотании кузнечиков, — ты теперь тоже в ад попадешь. Найди уже себе подружку. С Чонином легко. Они дружат уже третий год, а знакомство их вышло на снежный февраль, когда мороз кусал ноги сквозь сапоги, ветер вместе с мелкой сыпью снега царапал лицо, а одним ранним утром на берегу замерзшего озера сгорбленно сидел на корточках и плакал босоногий парень: куртки не было совсем, лишь тонкая льняная кофта. И то она пыталась отогреть диких уток, лапами примерзших к воде. Минхо в то утро как раз возвращался с подработки, небо потихоньку окрашивалось кроваво-розовым, изо рта шел густой белый пар, а утиное шипение в густой тишине парка отражалось от сосен, укрытых пышными белыми шапками. — Так не согреть, нужно лед ломать, — в то утро сказал Минхо, сам от себя не ожидая. Еще раз вгляделся в босые, местами грязные ноги и перевел глаза на все еще живых уток. — А как?.. — Палку берешь и ломаешь, — пожимает плечами уставший уборщик и бросает сумку со сменной одеждой на снег, — я помогу. И пока они долбили лед, пытаясь высвободить нескольких примерзших уток, Минхо думал не о том, сколько дел по дому ему нужно успеть за такой короткий выходной, а о странном мальчишке с мокрыми глазами, что каждый раз стирал слезы запястьем. Почему он босиком на морозе? Почему продолжает сидеть на снегу, пытаясь согреться птиц, а не себя? — Почему плачешь? — спросил студент спустя время, когда птицы гаркали друг на друга и чистили свои перья неподалеку, — уток же спасли. Минхо вновь взглянул на голые ноги с вопросом. — Я из дома сбежал. И вопросы отпали. На лице полное понимание, а ледяные руки из сумки достали затасканные с работы тапочки и повели мальчишку прочь с холода. Ночное, затянутое тучами небо разразилось громом, эхом отозвалось в ушах. Минхо вздрогнул и обхватил себя руками за плечи, молнии вспышками засверкали совсем неподалеку, едва не соприкасаясь с сосновыми макушками бора. Ли никогда не боялся грозы, пока находился дома с плотно закрытыми окнами и выключенными электроприборами, но в ситуациях, когда во время грохота погоды только предстояло вернуться домой, становилось не по себе. Первые дождевые капли стали падать сверху, ветер усилился, начав беспокоить сломленные ветви деревьев. Густые облака ломаной линией подсветились фиолетово-белыми искрами. — Дождь пошел, — зачем-то очевидное сказал Минхо, подтянув к себе колени. — И чай закончился, — в той же манере повторил Чонин, глядя на то, как в ночи намокает трава и пятнами темнеет асфальт. — Мама говорила, что гроза случается только тогда, когда Бог недоволен людьми. — Не знал, что ты верующий, — парень поднял на медика яркие графитовые глаза. Ветер приподнял волосы цвета прелой листвы. — Я нет, а вот мама помешана. — Раньше ты особо не касался темы религии. Теперь я понял, почему. — Раньше мы в грозу не собирались, я всегда дома сидел в это время. — Любопытное совпадение, — хмыкнул Чонин, — ладно, я пойду. Мне к пяти нужно уже в офисе сидеть. — Спасибо за чай. — Я не ради этого пришел, — Минхо глядит вопросительно, — в последнее время ты какой-то задумчивый, я хотел убедиться, что ты в порядке. — Спасибо. Ян нежно улыбнулся и, поднявшись со ступенек, незатейливо похлопал патологоанатома по плечу, глядя на него сверху-вниз. По навесу, приютившему зеленый мох, барабанит дождь. Чонин ушел также странно, как и пришел: он без зонтика, неторопливо вышагивал вдоль ряда деревьев, по тонкой, едва освещенной дороге до тех пор, среди хаотичных электрических молний, пока его силуэт полностью не скрылся в ночи. Минхо поднялся со ступенек и, отряхнув штаны от грязи, зашел в ветхую больничную каморку, взяв в руки пудинг со скомканными стаканчиками из-под чая. Оставил вещи на столе, повесил красную кожанку на стул, пощупал по синим карманам брюк и вытянул из них полупустую пачку сигарет. Облегченный вздох сорвался с сухих губ. У них с Чонином довольно странные отношения: ровно такие же, как и знакомство. Они переживают друг о друге, но не спешат расспрашивать о прошлом каждого. Будь у Чонина хорошая жизнь, он бы не надумал сбегать из родительского дома босым; будь у Минхо хорошая жизнь в школьные и студенческие годы, он бы, возможно, сейчас не вел подобный образ жизни. Ли прикрывает металлическую дверь и губами прижимается к фильтру, щелкнув колесиком зажигалки. Огонек гаснет в темноте, сигарета тлеет, разнося терпкий запах по крыльцу морга, а дождь не спешит успокаиваться, как и оглушающие раскаты грома, что каждый раз вынуждают вздрагивать. Воздух напитался свежестью, духота бесследно растворилась. Стало спокойно. Чонину никогда не нравилось, когда Минхо курит, он этого даже и не пытался скрывать, в отличие от врача, что стал прятаться от младшего, как нерадивый сын от матери. Лишь бы только не почувствовала едкий запах никотина и не заставила скурить всю пачку. Чонин почему-то всегда замечает. Но несмотря на свое категорическое «нет», он не стремился к тому, чтобы заставлять парня бросить вредную привычку. Их отношения можно описать как: «я могу стать тебе опорой, помогу подняться, но сделать шаг ты должен сам». Минхо устраивает. Он бросает тлеющий окурок на влажную траву, и освежающий дождь тушит маленький огонек, разнося последнее послевкусие дыма по ветру. Патологоанатом застегивает медицинский халат и заходит во внутрь, не прикрывая дверь до конца. Сквозь щелку проникает ночной прохладный воздух, кузнечики притихли и попрятались в траве. Минхо проходит вглубь стационарного помещения к стулу, на котором висит его броская кожанка и вдруг опирается руками о спинку, зажмурив глаза. Голова закружилась, словно колесо автомобиля на автобане, где-то в висках запульсировала горячая кровь, которая по ощущениям отошла к ногам. Воздуха вмиг стало значительно меньше, а в горле засело пугающее чувство удушья. Внутри все скребет, чешется и раздирает от сухого першения. Минхо широко раскрывает рот как рыба, которую волной унесло на песчаный берег и дышит часто-часто, шумно выдыхая через ноздри. Старается успокоиться, собирая весь рассудок в кучу, тело потряхивает, глаза становятся мокрыми — обычный рефлекс. В уголках глаз собираются кристальные слезинки, губы отчего-то бледнеют до невзрачного розово-серого цвета. Ли дышит как можно глубже и постепенно успокаивается. Дыхание нормализуется, шея потихоньку перестает стало скрипеть от наждачного приступа кашля. Каждый раз сразу после курения врача сопровождают ощущения удушения и острой нехватки воздуха. Обычно у него не доходит до состояний, когда хочется лезть на стену, расцарапывая себе глотку от зверского желания жить и дышать, а значит, терпимо. Если бы это заметил Чонин, он бы стал паниковать и судорожно рыться в сумках с жизненно необходимыми и важнейшими лекарственными препаратами. Как будто после этого Минхо бы бросил курить… Это бесполезно. Патологоанатом черпает пудинг пластиковой ложкой и со скукой глядит то на металлические ячейки, то на подтаявший десерт, устало вздыхая. Желания работать нет совершенно, с каким бы энтузиазмом он не доказывал другу обратное. Возможно, так сказалось многочисленное количество дней без выходных, вернее с выходными, с которых его срочно срывали на работу, чтобы заменить беременную коллегу. Может, все дело в паршивом настроении, сопровождающимся непонятной меланхолией. Когда в жизни становится слишком много повседневности, люди ищут то, что может дать эмоциональную встряску. Но когда ты врач, становится труднее реагировать на некоторого рода вещи. Медика можно удивить цветением вишни в январе, но не трупом. И то не каждого, специалисты-биологи удивятся, скорее, встретив конец света в этом столетии. Минхо оставляет недоеденный шоколадный пудинг, принесенный Чонином, и подходит к ячейкам, вытягивая из холодильной камеры ящик с телом. Он располагает «полку» на передвижной хирургический стол и закрепляет его к полу в самом центре каморки. Одинокая лампочка на потолке желтит, подсвечивая темные щели в плитке, забитые пылью, электричество потрескивает у удлинителя с электрическим чайником и монитором. Ли моет руки и натягивает резиновые перчатки, обработав их антисептиком. Пухлые губы скрыла одноразовая маска. Рабочие инструменты обработаны в специальном растворе и собрались в одну линейку на маленьком передвижном столике: дуговые и анатомические пилы, секционные ножи разных размеров, линейка, кишечные ножницы и многое другое. Перед патологоанатомом, на столе лежит обнаженное тело молодого парня, умершего по неизвестным причинам. Следов насильственной смерти нет, кожа трупа кажется чистой: без запекшихся ран и гематом. Минхо долго, внимательно, тщательно, проникновенно разглядывает каждый сантиметр трупа, подмечая про себя, что у него на шее и правой руке свежие, еще четкие татуировки, напоминающие древние настенные руны. Кожа не выглядит иссохшей от недостатка жизни, она приторными оттенками меда растекается на цыплячьем, слегка подрагивающем свету. Врач хмурится, концентрируясь на работе, чуть приподнимает чужую руку, замечая, смольные кляксы на подушечках пальцев — проводилось дактилоскопирование. Ногти отчего-то не посинели, возможно, так кажется из-за черноты краски. Молодого человека пытались опознать правоохранительные органы, рыская по базе данных, но не смогли найти никого похожего. При парне не было ни телефона, чтобы связаться с родственниками несчастного, ни документа, удостоверяющего личность, ни внешнего вида, говорящего о том, что он бездомный. Минхо внимательно вглядывается, глазами сканируя локти, плечи и ту часть лопатки, который Ли смог увидеть, слегка перевернув тело. Удивительно то, что он не увидел ни одного трупного пятна, хотя с момента привоза трупа прошло двое суток. Кожа желтоватая, отливающая медовым, но не стянута в слизистых, как это обычно бывает. С естественной смертью такого обычно не случается, да вообще ни с какой не случается. Это странно. Работник морга раздраженно вздыхает, подозревая, что ему в патологическое отделение подсунули насильственную смерть, которой он заниматься не имеет права. Но на всякий случай решает убедиться и поправляет перчатку, натянув ее получше на пальцы для того, чтобы затем открыть рот парня, раздвигая ледяные синеватые губы. Рот смочен слюной, которая должна была уже высохнуть. Минхо одергивает руку, как от кострища и неуверенно пытается нащупать пульс. В голове закрадываются нелепые мысли, врач даже не понимает, чье сердцебиение он слышит. А после, то ли с облегчением, то ли с радостью осознает, что это его собственное. Мертвец очень хорошо сохранился для того, кто пролежал в холодильнике более суток. У него гладкая медовая кожа и умиротворенно закрытые глаза. Желтый свет подвижной лампы скатывается по просачивающемуся рельефу тела, черные татуировки переплетают шею и правую руку. Минхо замечает гравированное кольцо на большом левом пальце, сглатывает, с какой-то опаской касаясь тела. Последний шаг перед финальным моментом, просто, чтобы самому убедиться. Ли прикладывается ухом к холодной медовой груди и облегченно вздыхает, не услышав стук сердца. — Очень странный. Бледные, продрогшие от волнения руки, подносят секционный нож к телу трупа, неуверенно стопорясь в нескольких сантиметрах от ледяной кожи. По стеклам, завешенным мрачными решетками от взлома, барабанит летний ливень. Капли пьяно стекают вниз, небо ежесекундно окрашивается белым цветом, полутьмой отразив острые линии скул. Минхо каждый раз отсчитывает ровно три секунды, прежде чем сделать надрез, но в этот раз приступает к работе только на шестой шумный вдох. Однако воткнуть секционный нож дальше эпидермиса он не успевает. Его неожиданно хватают за руку мертвой хваткой, сжав запястье медика чуть ли не до хруста. Минхо ошарашено, словно в замедленной съемке, поднимает взгляд на обладателя хватки и врастает в плиточный пол от нечеловеческого испуга. На него устремились янтарные и главное, живые глаза. — Ты меня разбудил, красавчик, — хрипит от долгого молчания юноша, чья желтоватая кожа сияет в свете лампочек, — и порезал. Минхо покрывается холодным потом, мурашки сложно режут кожу мясным тесаком. Молния сверкнула через металлические прутья, медик потерял дар речи от того, что его руку сжимает тот, кто не должен был открывать глаза; тот, чей путь окончательно должен был закончиться после морга и установления причины смерти. Пациент глядит лукаво, но сонно. В янтарной глубине омутов можно увидеть отражение человеческого страха и растерянности. Все равно что в позолоченной ложке разглядывать смешного себя. Патологоанатом отскакивает, вырывая руку из обжигающей хватки. Лицо незнамо кого на хирургическом столе приобретает услужливый вид — не сопротивляется порыву Минхо сохранить дистанцию. Окровавленный секционный нож со звоном падает на пол, у Ли дрожат руки, перчатки намокли изнутри от липкого пота, дыхание, словно надрывно плачет — ведет себя, как игла, сбившаяся с пластинки. В небе громко громыхнуло, Минхо вздрогнул, отойдя от некого транса в мыслях и судорожно протер глаза. Мертвец не вернулся в прежнее состояние, он предпочел остаться на койке — живым и едва ли вредимым. — Боже мой… — голос Минхо сорвался. — Ох, избавь меня от Лукавого, — устало просит труп, потирая виски, — я все-таки Сатане служу. — Что ты такое?.. — одними губами. — Я Джисон, грубиян. Я не «что-то такое», и я не чудовище, — хмыкнул он, разминая затекшую шею, спину до друста в костях, — хотя… — двусмысленно тянет обнаженный человек, — зависит от того, враг ты мне или друг, — злая насмешка обращена к потолку и натянутым по нему проводам, Джисон расслабленно закрывает глаза. Ему бы не помешал массаж сейчас, — мд-а, ну и тухляк здесь. Что это за конура, раз ты тут плесень разводишь? — Морг. — Оу… Ты поэтому ножом решил меня потыкать? Потому что подумал, что я мертвый, — вслух рассуждает парень, янтарные глаза на мгновение блеснули позолотой, — фу, в чем это у меня руки? Он качается вправо-влево, шевелит затекшими ногами и суставами, не обращая ни на кого внимания. А Минхо медленно попятился назад, не смея сводить глаз с крайне странного человека. Человека ли?.. Потолочная желтая лампочка съедает свет, профессиональное оборудование с белыми лампами Джисон подвинул в сторону, потому что он из-за него вообще мало что видно было в месте, где он находится. Оголенная медовая кожа, выглядит как разгоряченная на солнце пустыня. Минхо сглатывает вязкую слюну и неспециально задевает стопку упаковок бумаги, что шаркает по полу из-за толчка. Живой мертвец поворачивает голову к патологоанатому и сощуривается, отвлекшись от своего занятия. Джисон не спеша, плавно спрыгивает со стола и медленно, подобно дикой кошке перемешается к нему ближе, Минхо от испуга забился в стену маленькой птичкой, что оказалась в западне, но отчаянно бьется в закрытое окно. Обнаженный пациент с маленьким разрезом на груди нагибается так, что их лица почти на одном уровне, янтарные глаза чуть выше: — Ты боишься меня? Или смущаешься? — Я сошел с ума, — выпаливает он, начиная задыхаться. — Я не встречал еще не сумасшедших людей, так что ты не особо выделяешься, — Джисон чешет бок, оставляя на медовой коже черные отпечатки пальцев. Его совсем не смущает то, что он стоит перед медиком абсолютно без одежды, — эй, — вдруг обращает внимание на странное состояние Ли, — ты чего? Горло першит от сухости и раздирающих рвотных рефлексов, вспышка на небе просочилась через прутья маленького окошка. Ноги Минхо чуть подкосились, он оперся рукой на металлическую тумбочку, второй же схватился за шею, расчесывая горло. Джисон растерянно проследил за ним с легким ступором на лице и различил короткий жест патологоанатома: он пальцем указал на стол с документами и печатями. — Т-там, — голос сильно дрожит от першения. Джисон поковырялся в бумагах, пока не нашел нужное лекарство. Он подал его медику и безразлично посмотрел на то, как врачебные трясущиеся руки судорожно ухватились за ингалятор. Пациент лениво поинтересовался: — Ты астматик, что ли? — он выгибает бровь, — но куришь. Знаешь, я, конечно, не человек, но даже мне известно, что этим болезнь не вылечить. — А её вообще никак нельзя вылечить, — резко отвечает Минхо, отдышавшись. А после сам теряется, осознавая, что только что сказал тому, от кого не по себе. Джисон дергает щекой, злые глаза пронизывают до дрожи. — Ладно, мне в общем-то всё равно. Дай шмоток каких-нибудь. Что сейчас носят? — Там, — растерянно мямлит Минхо, показывая на несколько металлических шкафчиков со сменной одеждой и личными вещами. — Мда-а, безвкусица, — заключил Джисон, когда закрыл дверцу, сразу же после того, как увидел самые обычные голубые джинсы и белую футболку, — ну, бывай тогда. Он вышел из морга на улицу. Абсолютно голый и разутый, с золотисто-янтарными глазами и кровавым порезом на груди. Он что-то непринужденно напевал себе под нос, не заботясь ни о том, где находится, ни о том, что может простыть из-за сильного ливня, ударяющегося по сосновым шапкам. Его черные волосы змеями ложились на лбу, а с татуировок скатывались дорожки дождя. Незнакомец бы промок до нитки, будь он во что-то одет. А Минхо едва ли удержался от того, чтобы скатиться по стенке на пол у открытой нараспашку двери и выбежал на улицу, пальцами впиваясь в трухлявые перила, обросшие зеленым налетом. Под ногтями ржавчина и цветение лета, рабочие тапочки испачканы в грязи. Он дышал громко, часто, жадно, ведь на том медицинском столе так и не появилось мертвое тело. На нем оставался холод от пролежавшего пару суток в холодильнике «мертвеца», на плитке валялся секционный нож с частицами крови. А значит, это не было галлюцинацией. Труп действительно сбежал. Потихоньку светало, Минхо сидел на ступеньках, терпя дрожь в плечах. На рассвете воздух пах влагой, хвоей и июнем.