Тридцать лет назад

      — Так, значит, душегуб твой на кошках тренируется...       Почти за двадцать пять лет гражданской жизни Александр Максимович Евглевский не мог представить себе, что когда-нибудь вновь почувствует себя в cтоль затруднительном положении. В шутку ли, всерьёз, но раз за разом приходилось ловиться на назойливой мысли, даже не зная наверняка — удивляться ей или просто гнать прочь. Конечно, трудность трудности рознь, несмотря на тот факт, что большинство трудностей были делом человеческих рук, а человек человеку, как известно, другом был чрезвычайно редко.       Он успел попривыкнуть и к тем трудностям, и к тем людям, что стояли напротив него от сожжённых руин Сталинграда до обугленных развалин Кёнигсберга. В конце концов что дело, что разговор между ними был короток, но громковат — люди в основном молчали, зато досыта свистели, щебетали и гремели выстрелы: то по одиночке, то очередями, а то и целой предрассветной канонадой.       А люди молчали, потому что слова остались в другой в жизни — в той, где пушки грохочут лишь по праздникам. Здесь же меткое слово лишь на миг врезалось в тишину, а вот меткая пуля врезалась вечной тишиной в самое сердце. Словом, конечно, можно убить, но всё же не наверняка, не так, чтобы не воротиться с того света.       Пожалуй, хуже всего было то, что к таким разговорам, какими бы ужасными они не казались после, привыкаешь быстрее, чем кажется. Привыкаешь, и совсем забываешь о том, какого это — убеждать человека по-человечески.       Мужчина отвернулся от заиндевевшего окна и снова взглянул на мальчика, сидящего возле его рабочего стола. Тот смотрел на него в ответ, не выказывая своим уверенным, блестящим от решимости взглядом ни капли сомнения, ни досады, ни, что хуже всего, стыда. Евглевский усмехнулся про себя — сдержанно и нервозно. Уговаривать у него особо никогда не получалось, грозиться, впрочем, тоже выходила скверно, а тут, как назло, несговорчивый шкодник, мужественно выдержавший уже не одну сотню нравоучительных слов. Уповать на собственное красноречие было бессмысленно, уверенности не прибавлял ни возраст, ни опыт, ни даже тёмно-синий милиционерский китель на плечах с блестящими золотыми звёздами, лежащими поверх серебристо-алых лейтенантских погон.       Мальчишка был либо чересчур своенравен для чужого авторитета, либо чересчур самоуверен, однако ни первое, ни второе не могло внятно растолковать участковому мотивов всей этой затеянной им дурацкой игры.       — «Тренируется», — отозвался школьник, смахнув сбившуюся прядь со лба. — Сегодня на кошках, а завтра — с топором на старушках!       — Вон куда хватил! — присвистнул Евглевский, не сразу угадав между петербургским студентом и московским газовщиком. — Давай-ка по порядку, друг, раз уж ты первым делом про кошек заикнулся.       — А чего тут ещё рассказывать? — нахохлился мальчишка. — Крадёт он их, из посёлка прямо тащит.       — И как, много уже натащил? — c напускной серьёзностью, дурно прячущей снисходительность в голове, уточнил милиционер.       — Три или четыре.       — В лес?       — В лес, — не моргнув глазом, кивнул школьник. — И там их убил.       Евглевский с тяжёлым вздохом опустился на стул и провёл ладонью по проряденным сединой волосам, краем глаза взглянув на стопку заявлений, ещё не разобранных с выходных — три «несунства», два рукоприкладства, один обвес в сельмаге, протараненный бульдозером забор и на радостях потузившиеся вчерашние выпускники, едва успевшие прибыть по распределению. Словом, дурдом, а не посёлок.       А теперь ещё и кошачий похититель вдобавок.       — Ты что же, — вздохнул милиционер, — сам это всё видел? Или, может, кто рассказал?       — Не видел, — чёрные глаза мальчишки подёрнулись сожалением. — Я только... только трупы находил. Один всего, вернее.       — А остальные, значит, сквозь землю провалились. Или их вовсе не было?       — Но ведь он их тоже утащил! — губы мальчика дрогнули. — Я собственными глазами видел, честное слово...       — Ты человека видел, который шёл в лес, — поправил его Евглевский. — От твоего окна до опушки метров двести напрямки — это раз. Приходит он у тебя каждый раз в сумерках, когда хоть глаз выколи, а ты его на таком расстоянии различаешь. Это хорошо, что ты такой глазастый малый, но вот сложил бы ты ещё два и два и понял, что у твоего... злоумышленника на пути лесоповал, где каждый день полным-полно народу бывает. Это два. Мало ли, зачем кому-то туда вечером нужно. У них работы и без нас с тобой по горло, а темнеет нынче рано, так что же им прикажешь после заката вообще носу из дому не высовывать теперь?       — Ничего я не приказываю, — буркнул мальчик. — Только пока я его в первый раз не увидал, то всё тихо было, и странного ничего тоже не приключалась.       — А кто тебе сказал, что он там с тех самых пор шастает, как ты его заметил? Ходил он себе спокойно и раньше, а ты как увидел, не разобрался и стал чепуху всяческую на человека вешать. Додумывать, домыслы с правдой мешать, чтобы картина стройнее выходила, верно?       Мальчишка потупил взгляд и, кажется, впервые за разговор не сразу нашёлся с ответом. Евглевский аккуратно перевёл дух, наконец почувствовав под собственными ногами почву.       — Костя, ты уже давно не маленький, — категорически отвесил он, — и прекрасно знаешь как некоторые вещи в природе устроены. Кошка — зверь вольный, гуляет сама по себе, а «сама по себе» означает, что куда ей в голову взбредёт, туда она и удерёт. Как человек дуру такую приручил я тебе сказать не могу, зато могу сказать вот что — убежать по глупости можно и в лес, а в лесу всякого зверья в достатке водится. Напорешься невзначай на волка или куницу — вот тебе и весь сказ, обрисовывать не стану, раз сам всё видел.       Костя промолчал. На секунду милиционеру показалось, что уголки его стиснутых в тонкую линию губ слегка приподнялись и в глазах промелькнуло грустная, почти тоскливая тень усмешки. Мужчина сморгнул — улыбка исчезла, теперь лицо мальчика, казалось, снова не выражало ничего определённого.       — Молчание — знак согласия, — подытожил милиционер. — А коли так, то у меня к тебе тоже разговор один имеется, — он мимоходом бросил взгляд на часы. Сорок минут безнадёжно утекло насмарку. — Ко мне кое-кто вчера заглядывал насчёт на тебя, настоятельно просил поговорить — без вызовов, без родителей, вот так, просто с глазу на глазу.       — Сделала одолжение! — демонстративно фыркнул мальчишка. — Да я снег неделю есть буду, если Смирнова на меня не наябедничала.       — Лилия Павловна, Костя, твой пионервожатый, — упрекающе заметил милиционер. — Её, как ответственную за ваши бедовые головы, очень тревожит твоё поведение и, если честно, удивляет меня.       — Да она меня даже слушать не стала, а теперь «тревожится»! — вспыхнул Костя. — Я ей ни капельки не утаил, всё на чистую выложил, говорил ведь, что понять мне только было нужно...       — Нужно-нужно, — поднял ладонь милиционер. — Нужно было разобраться, кто из учащихся твой бандит. И ради этого ты готов шпионить за своими товарищами, преследовать, красть на них характеристики, — он нервно постучал пальцами по столешнице. — Одним словом, влезать в чужую жизнь и подозревать кого-то, не имея на руках никаких доказательств, — в голосе милиционера прозвенела сталь. — По-твоему, это достойно пионера?       — Пионер должен быть бдителен, — упрямо бросил в ответ мальчишка. — Я бдителен, товарищ милиционер, а если вы не хотите мне помогать, то и, пожалуйста, — он вскочил на ноги. — Я сам до всего доберусь, вот увидите.       — А ну-ка сядь, — сквозь зубы приказал участковый. — Сядь, я говорю. «Бдительность» он тут мне разводит. Знаешь, Костя, когда-то подобная бдительность нам таким боком вышла, что... — он лишь немо пригрозил пальцем. — Товарищей уважать, товарищам доверять нужно. Если имеешь, что против другого, то так и выскажи ему в лицо, а не пытайся втихомолку смуту сеять. Ты и меня ещё привадить надумал, того и гляди кляузы строчить начнёшь. Ну вот скажи мне, — Евглевский опёрся обеими руками на стол, приставив въедливый взгляд к лицу школьника. — Только честно скажи, зачем ты весь этот спектакль закатил? Ты ведь не хулиган, младших не обижаешь, старушек на улице не грабишь, с дурной компанией не водишься, родители у тебя примерные люди... так, что у тебя с головой, Тихонов?       Костя не ответил. Помолчав, он вдруг сникнул, отвернулся от участкового и тихим, то ли от оскорбления, то ли от сожаления голосом произнёс:       — Значит, вы мне не поможете?       — Помогу, — ответил Евглевский. — Если выкинешь всю дурь из головы и сам за ум возьмёшься. Вот с этим я тебе помочь смогу. А подозревать кого-то в посёлке по твоей указке я не стану, и впутывать ещё кого-то в твои игры — не позволю.       Мальчишка поджал губу и повесил голову, словно стушевался окончательно, растеряв весь боевой пыл. На замёрзшие окна наплыла первая сумеречная сирень и в сгустившемся свете ламп его казалось уже не столько растерянным, сколько ужасно уставшим.       «Нет, Саша, — с прискорбием участковый самому себе, — с детьми работать — это тебе не чистуху c головорезов выбивать. Тут подход нужен, опыт, сноровка, а у тебя что?.. Люба? Так давно это было, старина, давно. Считай, в другой жизни...».       Мужчина тихо перевёл дух — груз побитых временем воспоминаний замаячил тяжёлой тенью где-то за его широкой спиной.       — Хотя, знаешь, в чём-то мне даже любопытно, — вслух, почти шутливо произнёс он. — Чтобы ты стал делать, если бы никто из наших не оказался виновным? Махнул бы рукой или до победного конца ждал ошибки резидента? Кстати, а вдруг он и впрямь шпион? Запульнули его к нам из-за границы, а он возьми да ухнись прямиком в тайге. Вот теперь живёт в лесу, молится колесу да суп себе из кошек на ужин варит.       Но во взъерошенном взгляде, зыркнувшем на него в ответ, не осталось ничего, кроме злости.       — Он никакой не чужак, товарищ милиционер, — с расстановкой произнёс Костя. Только теперь Евглевский понял, что на губах мальчика дрожала вовсе не улыбка, а насмешка — горькая, въедливая до самой души, так напоминающая то молчаливое, потемневшее от обиды лицо дочери в тот страшно суматошный и страшно далёкий воскресный летний вечер, когда он не смог сводить её на давно обещанную прогулку. — Он среди нас прячется, и я найду его — один или не один, а всё равно...       — Тихонов, довольно! — тяжёлая ладонь участкового обрушилась на стол. — Если не хочешь схлопотать неприятностей, то лучше заруби себе на носу: среди наших дурных людей нет, ты слышишь, парень, нет и не будет. И маньяка твоего с этой минуты больше не существует. Не существует — и точка!

***

      «Берегись!»       Едва не в последний момент собственный голос отбросил мальчишку назад, заставив отшатнуться прочь от рельс. Костя припал к земле, и стальная тень электровоза налетела на него сверху, ураганным гвалтом пронёсшись над головой. Рыжий свет фар с воем пробежал огненной полосой по холодным рельсам, прежде чем исчезнуть, сменившись бесчисленной кавалькадой вагонных колёс, мельтешащих перед глазами. Казалось, только сглупи, подайся ещё немного вперёд, и тебя вмиг изрубит на мелкие куски, унесёт и растащит по чёрным шпалам.       Но Костя не слышал и не видел несущийся перед его лицом состав, доверху гружённый свежесрубленным лесом. Прижавшись к мёрзлой земле и нервно закусив зубами рукавицу, мальчишка смотрел вперёд — туда, где за мелькающими перед глазами пятнами колёс, по серой просеке двигались две человеческие фигурки, шагая навстречу чернеющей кромке лесной опушки. Одна — высокая, худощавая, ссутулившая плечи, вторая — маленькая, резвивая, бегущая рядом с первой почти вприпрыжку. Она тянула своего нескладного спутника за руку, поторапливая навстречу неприветливой тени деревьев, но долговязый будто бы медлил, осторожничал или просто боялся. Время от времени озирался по сторонам, пытливо обшаривал взглядом оставшуюся за спиной тропу.       Всё проверял, не увязался ли за ними хвост.       А впереди была только старая, почти заросшая дорога, когда-то ведущая к молодым, ещё не посечённым топорами и пилами делянкам, а сейчас лишь в бескрайние владения тайги.       Они вошли под лесную сень почти в тот самый момент, когда последний вагон со свистом промчался перед Костей и короткий гудок, раздавшийся уже вдалеке, точно бросил ему напоследок: «ни пуха, ни пера». Мальчик медленно приподнялся, почти ползком перебрался через пропахшие креозотом пути и, затаив дыхание, осторожно спустился с насыпи на тропу.       Только не суетится — оступиться, спугнёт и тогда пойдёт насмарку, и до правды уж точно не доберётся никто. Особенно, если кроме тебя её и искать будет некому. На счастье, земля была холодной, но почти совершенно голой — зима заявилась рано, но совсем с пустыми руками, не принеся снега, который бы непременно трещал под каждым его шагом.       В который раз нащупав в кармане перочинный нож, Костя неспешно двинулся по тропе, стараясь не терять путников из виду. Схорониться было почти некуда — пышная летняя листва уже давно гнила черным ковром под ногами, и всякий раз, ступая чуть громче, чем казалось осторожным, мальчишка вполшёпота заклинал долговязого о том, чтобы тот не вздумал обернуться. Но парень, едва оказавшись в укрытии леса, будто почувствовал себя увереннее, свободнее — выпрямился, прибавил шагу и даже его отрывистый, почти бессловесный голос, однотонным гудением начал отзываться щебечущему от радости голоски спутницы. Девочки. Первоклашки, крепко держащейся за его руку, и о чём-то всё без умолку болтающей со своим немногословным попутчиком. Попутчик охотливо кивал, время от времени поддакивал и что-то коротко отвечал с деланным интересом, а она в ответ лишь сильнее загоралась нетерпением.       Мальчишка едва цеплялся за их разговор, но слишком хорошо понимал о чём они говорили. Знай он чуть меньше — ноги бы его не было сегодня в тайге.       А вышло всё по чистой случайности, можно сказать, по нелепости. День с самого начала не сулил ничего хорошего — вечером должен был состояться пионерский совет, и, волей-неволей, приходилось готовиться к долгому и заслуженному распеканию за непримерное поведение. Может, даже к тому, чтобы вовсе снять с себя красный галстук. Благоразумно не желая раньше времени ставить в известность бабушку, Костя бесцельно послонялся по избитым просёлочным дорогам и, едва начало вечереть, с тяжёлым сердцем повернул обратно к школе.       До собрания оставалось не меньше получаса. Отзвенел последний звонок, гудящая лавина второсменщиков скатилась с верхних этажей, живым потоком пронёсшись по коридору мимо мальчишки. С десяток насмешливых взглядов влепились ему в спину, но Костя не обратил на них никакого внимания — в кои-то веки он уже примирился с ролью местного дурачка, исправно разыгрывающего перед гогочущей до слёз публику одну репризу за другой.       — Как же смешить людей, не подвергая человечество смертельной опасности? — нарочито театральным голосом, подражая Райкину, с вялой улыбкой спросил у самого себя, взглянув в зеркало. — Айн унд цванцих фюр унд зибцих...       — О, греческий зубришь? — в отражении рядом с ним рыжим солнечным зайчиком выглянула щурящаяся лисья мордашка. — Завтра на проверочной списать дашь?       — У лис проверочных не бывает, — Костя мигом стёр с лица несерьёзное выражение. — Лисы, между прочим, и в школу не ходят. Если они не бешеные.       — Вот бука, выдумаешь тоже, — глянцевая маска скользнула вверх и ровный свет заиграл на лице Ленки Синициной, улыбающееся ему всей россыпью рыжих веснушек. — Скажи, а у вас все люди такие гостеприимные?       — А у вас?       — А у нас в квартире газ, — хихикнула Синицина и её синие, отливающие почти небесной лазурью глаза, блещущие двумя золотистыми звёздочками, пристально взглянули на мальчика. — А мне вот волчок очень нужен, — чуть подумав, многозначительно прибавила она.       — Какой ещё волчок? — прихмурился мальчишка.       — Который «хвать за бочок», — с дружелюбной угрозой пояснила Ленка. — У меня первоклашки спектакль через неделю ставят, а волчика из них настоящего никак не выберешь. Вот я подумала, — Синицина прищурила взгляд, «целясь» вторым глазом в Костю. — Просто вылитый ты — хмурной, злой и голодный. Того и гляди, слопаешь кого-нибудь.       Её безобидная улыбка дрогнула, слегка потускнев в ответ на помрачневшее лицо Кости.       — Ты что, обиделся?       — Я?.. — сбросив мимоходную пелену смятения, мальчишка подёрнул плечами. — Нет... Не знаю, Лен. Посмотрим, если доживу.       — Почему — «если»? — теперь и Ленкино лицо стало серьёзным. — Ты ведь... не собрался за ним в тайгу, правда?       Костя замялся. Глядя в чистое, безоблачное как погожий день лицо одноклассницы, меньше всего на свете ему хотелось врать.       — Нужен он мне, — небрежно отозвался он. — Не до него нынче.       — Вот здорово! — мигом просияла Ленка. — Поможешь мне тогда кое-кого разыскать? Тут первоклашка одна бегала, уж не знаю зачем, но как сквозь землю провалилась. Может, прячется где, может, натворила что-то... — девчонка испуганно тряхнула своими короткими русыми косичками. — А мне потом, как дежурной, расхлёбывать. Влепят четвёрку по поведению и что тогда?       — Ша, последний день Помпеи, — сочувственно вздохнул Костя. Искать кого-то его совсем не тянуло, но и занять себя тоже было нечем. — Ладно, щас найдём её.       — Ой, подожди, Кость! — Синицина остановила его на лестнице. — Ты пробегись по третьему, а я на второй заскочу, так быстрее справимся. Только поторопись, а то у меня пересменка скоро!       — Вот ты даёшь, Синицына, — укоризненно бросил мальчишка, свесившись через перила. — Ты уж определись, волчок я тебе или заяц?       — А у нас и для зайца роль свободна! — Ленка надвинула маску, спрятавшись за притворной лисьей ухмылкой. — Только душа у тебя, Костик, не заячья.       — Значит, всё-таки волчья?       — «Волчье» у тебя на лице, — «лиса» многозначительно подняла указательный палец. — А душа — настоящая, — важно протянула она, — человечья.       — Голова ты, Синицына — обзавидуешься! — рассмеялся Костя. — Ладно, побежал я, — махнув рукой, он взлетел вверх по ступенькам. — Аллюр в три креста!..       Мальчишка хорошо помнил, как отворил дверь на третьем этаже, шагнул в прохладные объятия тени, и длинный, вымерший коридор вытянулся перед глазами в розоватом свете. Серели тишиной стены, дрожащие под грохотом и топотом старшаков, тускнел избитый тысячами ног ламинат и молча, как на линейке, строились по одной черте закрытые двери классов, крашенные совсем свежей и совсем безжизненной жёлтой краской. А за ними — тишина, тишина, шум ветра за незапертыми окнами и тихий треск, быть может, забившейся под парту мыши, жадно догрызающей оставленный кем-то гранит науки...       Если бы школа была живой, о чём бы она думала в вечерние часы затишья? О том, как сладко не слышать невыносимый галдёж, сотрясающий её старые ветшающие стены? Или, может, о том, как страшно оставаться наедине, будто ты уже никому не нужен? Чувствовать, как в облетевшую краску и в надтреснутые окна дышит холодом и смертью чёрный котлован за задним двором, вырытый ещё летом, где вот-вот должны были взяться за новую школу.       У взрослых всё просто: обсудили — постановили — заменили. Костя был не против — если уж «даёшь прогресс», то давай всюду да поскорее. И всё же сердце сжималось с картинкой о том, как эти хорошо знакомые, пусть не всегда и не самые любимые, стены крошат в щебень и пыль, превращая в горстку руин...       Забросив портфель на батарею, школьник не спеша прошёлся по пустой рекреации. Уже приближаясь к концу, он мысленно отрепетировал для Синициной доклад о тщательных, но безуспешных поисках, когда за предпоследней, исправно примкнутой к стене дверью, сквозь тишину послышались чьи-то голоса.       За дверью шёл разговор.       Два голоса — один монотонный, тягучий, почти баюкающий, второй — захлёбистый, так смешно, по-детски громко шепчущий второпях.       — ...Ну не томи, — умоляла девочка, судя по голосу, та самая Ленкина первоклашка. — Скажи, скажи: где ты её нашёл?»       — Ишь ты, — с усмешкой отозвался парень. — Всё тебе скажи да покажи. А потом ты туда одна подорвёшься, а мне голову за такое оторвут.       — Я не пойду, честное слово! — не унималась она. — Ты только скажи поскорее!       — Чёрная она у тебя, да? С белым брюхом? — переспросил старшак. — И глазёнки разного цвета?       — Да-да! — чуть не взвизгнула от радости девочка. — Мурка моя хорошенькая, Серёженька, она это, она!       «Серёженька». Мысли, как по команде, зашевелились в голове, перебирая имена выученные назубок имена старшеклассников. Сергеев в десятом «А» было сразу трое, но вот голос, доносящийся из-за двери, не подходил ни горластому Фарфилову, ни, тем более, хрипливому, вечно простуженному от курения Чебышеву. Он был каким-то естественно невнятным и тихим, лишь время от времени, как бы с большой неохотой, ненадолго прибавляя громкости       — На дереве твоя Мурка застряла — забралась на сосну, а слезть обратно не сможет. Я её битый час стащить пытался, а она мне, шельма, только все руки исцарапала, — Сергей вздохнул. — Пришлось оставить её там мёрзнуть.       — Это она перепугалась сильно, — почти виновато затараторила первоклашка. — Мурка добрая, она и мухи не обидит и меня ни разу не цапнула.       — Ну, может, с тобой она поласковее будет, — согласился парень. Затем, чуть помолчав, с сожалением добавил: — Вечереет уже, надеюсь, она там ещё ночь как-нибудь пересидит, а завтра возьмёшь кого-нибудь из старших и заберёшь её оттуда.       — Ой, нет-нет, не пересидит! — испугалась девочка. — Её сегодня надо оттуда забрать. Ты ведь меня туда отведёшь, Серёженька? Ну отведёшь, а?»       Костя слышал, как во вновь повисшей тишине забарабанила кровь в ушах. Он и сам не заметил, как вплотную прижался к дверному косяку, стараясь не пропустить ни одного слова.       — А тебя родаки-то отпустят? — усмехнулся старшак.       — А я... а мы им ничего не скажем! — с готовность ответила девочка. — А если спросят — скажу, что Мурку в посёлке нашла!       — Ишь ты... — только и отозвался парень.       Снова повисло молчание.       — Хозяин — барин. Но только торопиться надо, а то скоро совсем стемнеет, а путь туда не близкий.       Мальчишка едва успел юркнуть в сторону, спрятавшись за открывшейся дверью, откуда выпорхнула сначала сияющая от радости девчонка, а затем показался и сам парень. «Серёженька». Сергей Ушканов. Наверное, единственный из всего десятого «А», к кому он отнёсся безо всякого интереса. Да и что было в нём разглядывать? В меру молчаливый, в меру разговорчивый, не задиристый, но и не паинька, один как все и все как он один, в общем говоря, совершенно фантастическая посредственность...       Из-за тёмного края двери Костя видел, как черноватый блеск пробежал по его слегка встрёпанным, засаленным волосам, спускающимся до алеющего треугольника пионерского галстука. Сверкающие глаза первоклашки почти с обожанием заглянули в невидимое для Кости лицо и её маленькую руку, доверительно протянутую вверх, перехватила широкая ладонь парня.       — Ох и всыпят тебе дома! — с усмешкой, как бы для проформы бросил ей Ушканов.       — Не всыпят, — хихикнула девочка — её смех эхом разлетелся по пустому коридору. — Я ведь не одна, а под защитой старшего товарища.       — Нашла себе рыцаря. Смотри, не разнойся по дороге...       Их шаги уже успели стихнуть на лестнице, когда Костя решился выбраться из своего укрытия. В голове всё путалось, мысли беспорядочно цеплялись друг за друга, слипаясь в какой-то бесформенный, тупо давящий на череп ком. Но ощущение, сдавившее сердце, тихо, почти немо твердило ему о том, что только что случилось нечто особенное. На нетвёрдых ногах мальчик пересёк коридор и приблизился к подмёрзшему окну, дышащему холодом сквозь проклеенными жёлтыми полосами щели, за которым открывался вид на ещё вымазанный тяжёлой осенней тоской школьной дворик, занесённый давно окоченевшими листьями. Девочка и парень сбежали со ступеней крыльца и, по-прежнему держась за руки, бодро зашагали к железной калитке.       Костя почувствовал, как волна жара медленно накатилась на его тело. Прислонившись горячим лбом к ледяному стеклу, он жадно глотнул воздуха, растерянно провожая глазами чудную парочку, с каждым шагом удаляющуюся от него всё дальше и дальше.       Вечернее солнце, вдруг выползло из-за облаков и подожгло бледным пламенем мёртвую землю. Красный луч, соскользнув по окну, угодил в глаза мальчишки, отчего фигура старшака на мгновение потемнела, обугленным силуэтом замерев на серой полосе дороги.       Сердце дрогнуло. Простая картинка, мелькнувшая всего на миг, вдавилась в память уродливым пятном, плеснувшим чернотой на глаза. Куда-то исчезли чужие имена, чужие голоса и чужие лица, оставив лишь очертания — контур человеческого существа, прорезанного мраком в жёлтом небе. Нет, он видел его не здесь, он не мог... может, даже не имел права быть уверенным в том, что не ошибся, ведь никто бы не поверил в такое дурацкое, пусть и невообразимо живое совпадение — никто, вполне возможно, он сам.       Но сейчас он поверил.       Чёрный человек сгинул — перед глазами пронёсся исцарапанный пол коридора, с грохотом ударилась о стену дверь, замелькали залитые вечерним светом ступени... Руки второпях накинули на голову шапку, набросили на плечо шарф, дотронулись до воротника пальто и тут же отдёрнулись, ухватившись за лестничные перила.       Пролёт круто вывернулся к лицу пустым вестибюлем, одинокая лампочка мазнула светом над входом и взвизгнула тяжёлая дверь, отскочив прочь от плеча мальчишки.       Звонкое эхо шагов разрезалось треском сухих листьев, разлетевшихся в пыль под ногами. Раскалённые холодом прутья калитки обожгли голые руки — вовсе не больно, нет, почти и незаметно...       Просёлочная улица была почти безлюдной — редкие прохожие, подворачивающиеся на пути, останавливались, бросаясь настороженными, удивлёнными взгляды, до которых не было никакого дела. Чужие люди, чужие лица, а он лихорадочно искал лишь двоих, всего двоих, нужных ему в эту минуту.       Никого. Не сбавляя шагу, Костя глотнул воздуху, втягивая новый приток сил. Ледяной воздух хлынул внутрь и тут же взбурлил в груди, вспенившись до самого горла. Мальчишка задохнулся — рябь пробежала перед глазами. Шаг спутался, сбился и тело повело в сторону, едва не рухнул на землю. Вслепую он налетел плечом на какую преграду — чей-то покосившийся забор, жалобно скрипнувший всеми деревянными костями.       Закатное небо, поддетое чёрными зубами леса, бросило кровавый отблеск на перекрёсток, куда его занесло. Резанувший по крышам ветер отозвался знакомым скрипучим «мяу» и, задрав голову, взглянул на чёрную кошачью тень, замершую в прыжке над железным флюгером. Кошка «мчалась» на восток — прочь от надвигающейся таёжной тени. А поперёк ей и лесу улица уходила вверх по посёлку, и всего в нескольких минутах ходу добегала до милицейского поста.       — Я умираю, — тихо бросил мальчику гаснущий над его головой день. — Помоги... помоги мне.       Верхушки деревьев всё глубже вонзались в розовую кожу облаков, медленно надрывая на части. Где-то болезненно дрогнул и вновь ненадолго померк солнечный свет, уступив землю сумеречной тени, выползшей из-под темнеющей опушки.       — У тебя нет времени! Иди же, иди, ты должен помочь мне!...       Сейчас. Сейчас... Костя прикрыл глаза, изо всех сил стараясь отдышаться. Ещё немного, лишь бы выправить сердце. Ничего, они никуда не денутся, не успеют. Вернее, он, он не успеет.       Мальчишка попытался представить себе лицо старшака, но на ум лез только злосчастный затылок, обросший чёрными сальными волосами. Лица не было — была маска, избавленная от внятных черт, способная принять любой человеческий облик. Она то скалилась, то криво усмехалась, то молча смотрела на мальчика из полумрака, не задерживая на себе ни одной конкретной гримасы, и только голос её — тихий, лениво ворочащийся на зубах, оставался неизменным.       — Тихонов!       Физиономия исчезла, и Костя вздрогнул, обернувшись на окрик. Секундный испуг, всколыхнувшийся в сердце, тут же рассеялся, разбитый воодушевленным прибоем. Ещё никогда раньше негодующее лицо Лилии Павловны Смирновой — будущей мучительницы всех средних классов и сердобольного пионервожатого шестого «А», где не по велению случая, а по форменному несчастью довелось учиться и самому Косте, не отозвалось бы в душе мальчишке ничем, кроме раздражения или злобы. Но сейчас случайная мысль, зажёгшаяся в голове, заставила его едва ли не подскочить от радости при столь нежданной встречи.       — Лиля!.. — взволнованно воскликнул он, рванувшись навстречу девушке. — Погоди минутку, я прошу, только послушай! Беги скорее в милицию, с-скажи, ч-что Ушканов ваш увёл девчонку в лес — мелкую совсем, первоклашку, наверное. А я... я пока за ними и...       — Какая девочка? В какой ещё лес? — перебила его Смирнова и в её глубоких серых глазах пробежали раздражённые огоньки. — Костя, у тебя собрание вот-вот на носу, разве не помнишь?       — Какое, к чёрту, собрание? — вспыхнул мальчик. — Неужели не понятно, что они туда не на прогулку пошли? Ну же, Лиля, я очень прошу...       — Костя... — умоляюще перебила его девушка. — Я тебя тоже очень прошу: хватит морочить всем голову и пойдём...       — Да не морочу я тебе голову! — огрызнулся мальчишка. — Ты ч-что, не понимаешь? Там сейчас человека убьют!       — Костя, уймись, тут люди кругом! — ошарашенно воскликнула Смирнова, испуганно оглядевшись по сторонам. — Ну-ка пойдём, — она схватила его за руку и кивнула в сторону школы. — Лучше по-хорошему, иначе я за себя отвечать...       — А ну пусти! — вывернулся Костя. — Забудь ты хоть раз про свою школу, нам преступника поймать надо!       — Мозги тебе вправить надо! — зло, уже безо всяких увещеваний прикрикнула вожатая. — Нет здесь никаких преступников, Костя, не старайся, не поверит больше никто!       — Значит, нет преступников...       В зубы ударил разъярённый вой. Мальчишка схватил с земли камень, размахнулся и швырнул в висящий над ними фонарь. Новенькая лампа, только-только прилаженная монтёром, разорвалась в клочья стеклянным салютом.       — Атас, нашёлся один! — гаркнул Костя. — Давай, беги скорее, пусть с собаками меня догоняют!       Распахнувшиеся глаза пионервожатой метнули на него поражённый взгляд и побледневшая от холода ладонь врезалась в лицо мальчишки звонкой пощёчиной. Костя неуклюже отшатнулся, ошалело взглянув на вожатую. Кровавые пятна гневным румянцем пылали на её щеках, но губы предательски бледнели, выдавая готовую выплеснуться наружу горечь обиды.       —Т-ты зверь, Костя, — запальчиво прошептала она и её строгий, всегда зажелезнелый взгляд, затуманился водянистой рябью. — Я т-тебе ведь по-человечески добра желаю, а ты...       Держась за горящую от боли щёку, Костя отступил на несколько шагов. Гложущий голосок совести, дотронувшийся до сердца, испугал его куда больше, чем напирающая со спины машина. Он развернулся и, не сказав ни слова, бросился прочь от него, прочь от разбитых им и заплаканных глаз, прочь от всех, во весь опор рванув к опушке.       — И беги, больно ты мне нужен! — сквозь шумящий над лесом ветер донёсся до мальчишки крик девушки. И вдруг, точно испугавшись собственных слов, она жалобно воскликнула: — Костя, вернись! Брось свои дурацкие шуточки!       Но Костя был уже далеко.       Перемахнув за мост, переброшенный через студёный ручей, он оставил за спиной последний огонёк, зажжённый в последнем окне, и широкая, густая лесополоса схватилась вокруг него плотным кольцом сучьев и ветвей. Вмиг не осталось ничего — ни голоса, ни шороха, ни малейшего движения жизни. Тайга выросла перед ним вымершим городом, испепелёнными холодом руинами, сквозь которые мчался мальчишка, отчаянно пытаясь выхватить взглядом потерянных путников.       «Неужели, он успел завести её далеко?..»       Деревья молча кружились вокруг, свысока бросая на него молчаливые, полные сомнений и подозрений взгляды. Лес таился, только редкое шипение шелестело по окоченевшим языкам мёртвых листьев и тихо, почти по-мушиному, скребли друг о друга тонкие лапки ветвей. Костя поёжился, словно чей-то недобрый, полный холода и злости взгляд встретил его на чужом пороге, встретил, как встречают нежеланных гостей.        А вокруг ни жизни, ни души — только он один, как дурак, шатается тут в потёмках.       Мальчишка устало привалился спиной к дереву и оглядел пестреющую вокруг него серость. И что теперь? Воротиться с пустыми руками, наобещав золотые горы? Да его живьём съедят этим же вечером, такую головомойку закатят, что волком взвоешь. «Мы-же-говорили!», «мы-же-предупреждали!» — загудят на все лады собрания, затирая до дыр набившую оскомину тему, но иначе нельзя. Неспроста ведь говорят, что побеждённым — горе. Поражение, увы, как и победу, нужно ещё как следует выстрадать и вытерпеть.       А, может, и не возвращаться некуда? Сесть прямо тут под деревом, обнять руками колени, да и окоченеть себе потихоньку. Костя вообразил, как вламывается сюда милицейский отряд, а тут он, припорошенный снегом, давно промёрзший до костей, но несломленный и непобеждённый.       — Здесь зрители аплодируют, аплодируют... — пробормотал он, досочиняя трагический спектакль, и тут же озябло поёжился от холода. — Кончили аплодировать.       — У-у-у! — вдруг раздался низкий крик над ним.       Костя запрокинул голову — пристроившись поудобнее на ветке, за ним с любопытством наблюдала сова.       — У-у! — повторила птица, вытаращив свои жёлтые глазища.       — «У-у-у»! — передразнил её Костя и, подняв с земли еловую шишку, нехотя бросил в сторону гостьи. — А ну шуруй отсюда...       Оттолкнувшись от дерева, он побрёл было куда глядят глаза, ещё надеясь наткнуться на убийцу, но в спину ему вновь прилетел совиный возглас. Мальчишка недоумённо обернулся к птице.       Не спуская с него глаз, сова вспорхнула крыльями и, отлетев подальше, приземлилась на соседнее дерево, отступив чуть глубже в лес. Костя озадаченно уставился на неё в ответ и осторожно двинулся следом.       — У-у!       Птица взлетела и перебралась на следующее дерево, пристально цепляясь взглядом за человека.       — «От гнезда, что ли, своего уводит?» — промелькнуло было у него мыслях, но он снова последовал за ней.       Таким чудным манером они продвигались куда-то вглубь чащи — сова перелетала с дерева на дерево, подзывая мальчишку своим нетерпеливым уханьем, пока Костя, чертыхаясь про себя, продирался следом сквозь кусты и овражки. Если птица и тревожилась о своих птенцах, то её выдержке можно было только позавидовать. Впрочем, ему, вероятно, следовало бы сразу родиться в совином гнезде, чтобы с уверенность судить о том, какие мысли занимают пернатые головы.       Чуть погодя, впереди послышался шум, а затем, как по мановению волшебной руки, лес расступился и только тут мальчик увидел, что выбрался аккурат к железнодорожным путям, в полукилометре севернее от поселка. Закатный свет искрился на стальных стрелах рельс, натянутых поверх серой землистой насыпи, разделённой с краем опушки ровной полосой побитого холодом ковыля.       Вдалеке, маяча в сумерках жёлтыми огнями, набирал ход от станции очередной грузовой состав.       — И чего ты меня, на прогулку вывела? — угрюмо, вполголоса поинтересовался Костя у своей проводницы.       Но сова глядела вовсе не на него и даже не в сторону мчащегося им навстречу поезда. Мальчишка повернулся по её взгляду и сердце, отсчитывающее усталый ход, подпрыгнуло, ударившись о рёбра. Там, в сотне метров, взобравшись по насыпи, дружно шагали через рельсы две человеческие фигурки.       Ветер нёсся мимо них, ероша воротник на плечах парня. Девчонка жалась к нему, жалась к холодной чёрной шерсти, и худощавая ладонь бережно приобнимала её за плечо, заслоняя от ледяного порыва, грозящего вот-вот схватить, закружить как беспомощный осенний листок и затерять глубоко-глубоко в таёжном мраке.       Костя на всякий случай ущипнул себя побольнее, но нет, ни девочка, ни Ушканов никуда не исчезли. И колошматящий по рельсам грохот, и прижигающий щёки мороз, и кудлатая плетень леса, и неуклюжая долговязая тень, неотличимая от человечьей — всё было взаправду, здесь и сейчас, всё летело, неслось и волочилось своим чередом, сползаясь на глазах в одну чудовищную и безупречно правдивую картину.       — Вот молодчина! — дрожащим от волнения голосом шепнул мальчишка и обернулся было напоследок к своей спасительнице       Но птицы и след простыл.

***

      Красный диск солнца провалился в чёрный капкан ветвей, запутавшись в кряжистых силках, и тусклые лучи слабо пробивались сквозь уродливую клеть, схватывающуюся всё плотнее с каждым шагом, отдаляющим прочь от безопасной опушки. Ступая по мёрзлому мху и прибитой холодом траве, Костя крался следом за парнем и девочкой, забирающихся всё дальше и дальше в чащу. Ушканов, похоже и не думал останавливаться, даже понемногу прибавлял шагу, словно назубок помнил прячущуюся в сумерках дорогу. Мальчик понемногу отставал от них, а подобраться ближе боялся — любая спешка могла выдать его с головой, стоило только парню услышать подозрительный хруст за спиной и ещё разок обернуться.       Не оставалось ничего другого, кроме как мало-помалу позволять старшаку отрываться всё дальше, уводя за собой, в самое сердце тайги, ничего не подозревающую первоклашку. Костя хоть и злился, но в глубине души не мог её винить — он сам и мог лишь догадываться о том, что затеял парень.       Сперва заболтать, обмануть, а потом увести... похитить? Но зачем? Ответ немо маячил в бездыханной таёжной тишине, брезжил в разлитых лучах света, нанизанных на чёрные сучья и ветви, и гниловатым дыханием доносился откуда-то издалека, с опутанных мёртвыми сетями кустистых берегов давно заплывшего зелёным льдом зыбуна. Он был невероятен, ужасен и, вместе с тем, до ужаса логичен, как дважды два — простейшая арифметическая задачка с предсказуемым заранее ответом...       Остановились. Их разделяло не меньше тридцати шагов, когда Ушканов повернулся к девчонке и, сунув руку под ворот полушубка, стащил со своей шеи шарф. Перехватив длинную ткань обеими руками, старшак опустился на одно колено перед спутницей и его тихий, чуть шелестящий голос, что-то прошептал малютке.       Она прыснула, прикрыв рукавичкой расплывшиеся было в улыбке губы, но тут же послушно кивнула и развернулась спиной к провожатому. Парень наклонился вперёд и, подняв руки, набросил шарф на голову девочки.       «Удушит!» — стрельнуло в голове мальчишки. Забыв о всякой осторожности, он рванулся вперёд, тут же разломив ногой сухую ветку. Ушканов вздрогнул, мигом вскочил на ноги и бледнеющее пятно его лица просунулось средь чёрного частокола сосен. Несколько секунд он вдирчиво разгребал взглядом лесной полумрак, где хоронился его преследователь, нервно перебирая в руках свою незадачливую удавку.       — Что случилось? — донёсся удивлённый голос его спутницы.       — Лес сердится, — вполголоса отозвался парень. — Говорит, тебя уже хватились, а ты по потёмкам шатаешься.       — А вот и врёт твой лес! — воскликнула девчонка. — Кто меня так скоро хватится?       — За тобой что, родители не следят?       — Ещё как следят, — обидчиво дрогнул её голосок. — Только они сегодня поздно вернутся, а бабушка у меня старенькая, целый день спит и не вспомнит!       — Заливаешь.       — Зуб даю, — видно, для верности она пошевелила пальцем во рту. — Отдам, как только выпадет, хочешь?       Ушканов молча мотнул головой.       — Тогда завязывай, ну! — она снова повернулась к нему спиной. — Сказал, что отведёшь, так веди!       Парень помедлил — случайный звук явно не давал ему покоя. Но, успокоившись, он снова наклонился, снова накинул шарф на глаза и, натянув концы шарфа... завязал их на затылке, соорудив широкую повязку.       Костя судорожно пропустил вздох сквозь дрожащие губы. Передумал, гад. Струхнул.       Разделавшись с конспирацией, Ушканов положил руки на плечи девочки и несколько раз прокрутил её вокруг своей оси, и развернул спиной к посёлку.       — Видишь что-нибудь?       — Ни капельки! А далеко нам ещё?       — Не боись, пришли уже почти.       — А я и не боюсь, — тут же расхрабрилась первоклашка.       Парень усмехнулся и взял её за руку, ступив вперёд.       — Выше ноги от земли, — в полусмешки наказал он и повёл в чащу.       Солнце, в последний вспыхнув где-то вдалеке, окончательно сгинуло в закатной дымке, испустив последний вздох. День умер, и его лучащаяся золотом душа ненадолго вспорхнула над синей полосой облаков. Костя поднял взгляд к темнеющему пригорку, куда взбиралась теряющаяся в тайге тропа, и сердце мальчика сжалось, когда чёрная фигура Ушканова, точно мушка, пробежавшая по залитому свету замёрзшему стеклу, вползла на желтеющий кусочек неба.       Нет, ему не показалось — теперь он признал в сухощавой фигуре парня тень душегуба, впервые увиденного им ещё два месяца тому назад. Вспомнил грязно-жёлтый, тусклеющий над опушкой закат, разлитый у чёрного подножья таёжной тени. Вспомнил как сидел перед окном и с любопытством наблюдал за тем, как чья-то безликая фигура волочилась к тайге, карабкаясь вдоль темнеющего небосвода. Как горбатилась, озиралась по сторонам, время от времени пригибаясь к земле, слипаясь с сумерками, чтобы затем вновь выползти на гаснущую лучину дня. А тайга ярилась, сучила своими сухими костистыми лапами, привечая пришельца как старого друга, пока его длинная тень не исчезла за мглистой стеной леса.       Он был похож на обломанное тощее деревце, шатающееся в сумерках по истоптанной осенью просеке, — без корней, без ветвей, просто ищущее себе пристанище вдали от человеческого мира. Костя перебрал в голове не один десяток прозвищ, наблюдая за тем, как затянутый чёрной шкурой скелет снова и снова ковылял навстречу опушки, пока тот не остался обыкновенным, обглоданным словом, режущим слогами по худым ребристым бокам — «До-хо-дя-га».       Доходяга всякий раз приходил по вечерам и никогда, сколько не выжидай, не возвращался обратно. Костя заставал его лишь закате, вновь спешащего навстречу лесу, подгоняемого не то заботой, не то страхом. Никогда бы он не подумал, что этот страх не вглядывается в его лицо таёжными сумерками, а целится в спину просёлочными огнями, если бы однажды незнакомец не явился не с пустыми руками.       Ноша его была живой, приласканной людьми, но, почуяв неладное, она начинала вырываться из тёплых человеческих рук, в чьих объятиях её заботливо тащили на верную смерть. Тогда ноша принималась драться, биться и царапаться, отчаянно пытаясь вырваться и умчаться прочь от этого страшного леса и страшного существа, уносящего её в ночь. Но Доходяга, может, был и не силён, зато был проворен и ловок, чтобы не выпустить жертву из тощих рук. Ему словно только и было нужно добраться до леса, шагнуть под чёрные лапы елей, пересечь границу своего невидимого царства — без окон, без дверей, откуда без его ведома не высунулась бы ни одна живая душа.       Когда чёрный человек повадился ходить в тайгу, Костя насторожился далеко не сразу. Участковый был прав — мало ли кому и зачем понадобилось бывать затемно в лесу? Неподалёку раскинулся лесоповал, где изо дня в день кипела работа — метко и колко били топоры по мёрзлым сучьям, дружной компанией жужжали мотопилы, прогрызая тела оледеневших деревьев, рычали и мычали трудяги-трелёвщики, волоча по бездорожью посечённый лес.       Но не успело мальчишке наскучить мозолить глаза об этого странного, но, пожалуй, безобидного типа, как в самом посёлке начали происходить странности.       Вернее, сперва странность была всего одна. У Генки Малинина, его давнишнего приятеля, пропала кошка. Исчезла. Сгинула, как волки съели. Пять лет подряд исправно убегала куда-то по своим кошачьим делам и всякий раз возвращалась обратно, а тут взяла да не воротилась.       Генка ходил как обухом пришибленный — чем больше времени уходило с тех самых пор, как Кометы и след простыл, тем сильнее на отпечатывались на лице мальчишки отчаяние и злость. В классе только и делали, что удивлённо косились на него — мол, нашёл, чудак, повод — переживать из-за кошки! Кто-то втихомолку вертел пальцем у виска, кто-то откровенно посмеивался, пусть не в лицо.       А Костя думал о человеке, крадущимся к тайге, думал о ноше, сидящей на чёрных руках, и холодок, замётший безлюдную опушку, впервые дотронулся до его сердца. Комета была чуть ли не единственным на свете созданием, что относилось к Генке с любовью и лаской. Отца насмерть зашибло на лесоповале, а мать, средь бела столкнувшись с ужасной трагедией, так и занемела от горя, из весёлой женщины в считанные дни превратившись в жуткую копию самой себя — нелюдимую горькую тень с потухшими глазами, смотрящими всегда куда-то мимо, сквозь взгляды и лица и тех, кто заговаривал с ней. Случайные прохожие. Знакомые. Генка.       Комета осталась единственной радостью в жизни — мальчишка нянчился и возился с ней с того самого дня, как в ясную декабрьскую ночь, бушующую метеоритным ливнем, она приземлилась к нему во двор, гоняя ворон на обледнелой крыше. Малинин бережно вызволил застрявшее в снегу «астрономическое тело», отогрел, накормил и назвал Кометой. На том они и сдружились.       А теперь Комета исчезла. Может, угодила в передрягу с местными собаками, может, загулялась и заплутала, может, убежала по собственной воле, за что-то обидевшись на Генку?..       Костя отправился к опушке засветло, пока на небе ещё жалось от холода белое ноябрьское солнце. Замёрзшая в невыпитой росе трава, уже давно не таявшая под дневным светом, белёсым ковром стелилась к самому лесу. Напасть здесь на длинную цепочку следов, протянувшуюся между посёлком и чащей, оказалось совсем не трудно. Куда труднее было понять — почему следы вели в одном направлении?       Мальчишка двинулся по чужим стопам — его нога, как минимум, на пару сантиметров короче, чем у незнакомца, идеально ступала след в след, не оставляя за собой лишних подозрений. Конечно, при свете дня его могли заметить из посёлка, но если человек был кем-то из взрослых, значит, сейчас ему было не до слежки.       Не дойдя нескольких шагов до первых деревьев, Костя остановился. Солнце, прижавшееся к облетевшим кронам, померкло и яркий свет, только-только заливающий широкую поляну, точно ослеп, растерянно шаря растопыренными пальцами по колючим верхушкам деревьев, путаясь в хвоистых ветвях и обламывая лучи об острые сучья, так и не дотягиваясь до потерянной земли. Казалось, солнце блестело отовсюду и отовсюду чернела густая, мазанная по чёрным корням и лапникам, полоса вечных сумерек. Тайга молчала, ни одним шорохом, не выдавая ни гнева, ни радости перед незваным гостем.       «Волков бояться — в лес не ходить», — припомнилось Косте и мальчишка тут же поморщился, выкинув из головы некстати подвернувшуюся поговорку.       Забот хватало и безо всяких волков. Стоило только войти в лес, как трава в два счёта спряталась под мшистым покровом, скрадывающих всякий след, и уже через десяток-другой шагов пробитая Доходягой тропка исчезла окончательно. Пришлось пробираться наугад, по-сапёрному обшаривая взглядом едва ли не каждый клочок земли перед носом. Но даже у самой невзрачной, рябящейся уже через пару минут серо-зелёной мешанины красок была одна полезная черта — любой новый цвет вмиг бросался в глаза.       И не заметить красный было невозможно.       На сером мху вдруг проступили багровые капли и кривая дорожка, будто оставленная раненным зверем, прометнулась вперёд, круто свернув за ближайшее дерево. Костя осторожно прошёлся по следам, шагнул мимо сухого ствола осины и взгляд невольно упал вниз, к крючковатым корням, в чьих мёртвых объятиях лежало... что-то. Что-то недвижное, всклоченное, похожее на шерстистый ошмёток, заляпанный ещё не просохшей грязью.       От белоснежной шубки Кометы не осталось ни следа — её ошмётки плотно облепили рёбра, провалились под живот, из которого, похоже, выскребли все внутренности. Мальчишка поднял с землю первую подвернувшуюся палку и, уткнувшись носом в рукав, концом ветки дотронулся до бездыханной кошки. Тело не поддалось, примёрзнув к собственной крови, лишь голова безвольно перекатилась на шее, и убитая развернулась к нему лицом.       Косте не в первой было видеть мертвецов, тем более, животных, но даже он отдёрнулся, когда выеденная до костей пасть ощерилась на него грозящим оскалом и две чернеющих дыры, врезанных над кривыми зубами, впечатали в него смертельно равнодушный взгляд. А затем, чудь помедлив, череп улыбнулся — быть может, последней, предсмертной гримасой убийцы, отпечатавшаяся на её несчастной и истерзанной мордашке.       Рассказать обо всём Генке было куда тяжелее, чем увидеть наяву. Но промолчать Костя не имел права. Как крошечный вымпел нацепив на ветку собственную рукавицу, мальчишка помчался обратно в посёлок.       Он разыскал Малинина лишь на старой автобазе, возле бетонных гаражей, мимо которых когда-то до смерти боялась ходить Сонька, его до жути самостоятельная младшая сестрёнка. Сонька, наперекор всем свои ровесницам, не боялась никого и ничего на свете — ни душных пыльных чуланов, ни забитых пауками погребов, ни даже чёрной тайги, всякий раз удивляясь и обижаясь до слёз, когда родители в два голоса отчитывали её за то, что она в очередной раз убежала гулять без спросу. Вот так и однажды, устав дожидаться, пока папа закончит возиться с бритвой и своей непослушной бородой, Сонька просто вышмыгнула из дому, и сама побежала в детский сад по серым утренним сумеркам.       Никто в то утро не видел, как всё произошло, но через пять минут она примчалась обратно в слезах. Плача и запинаясь, сестра лепетала про какую-то страшенную «чурлу» с белыми глазищами, выскочившую на неё из огромной конуры. «Конурой», естественно, оказались обыкновенные автомобильные гаражи, а «чурлой» или, переводя с Сонькиного на человеческий, «чудищем» — безобидная валочная машина, выкатившаяся на утреннюю рабочую смену. Но сколько не убеждали Соньку, она на всё мотала головой — может, просто ужасно стыдилась, что перепугалась из-за такой глупости. Но впредь, ни с родителями, ни с ним, ходить мимо автобазы девочка отказывалась наотрез.       Место было не особо приметное, даже днём в небольшом перелеске было непросто с ходу различить квадратные скелеты гаражных коробок, прячущимися за негустыми ветвями. Здесь, в глуховатом закутке, засыпанном ворохом старых листьев, окурков и клочков чёрной шерсти, у изъеденных ржавыми царапинами железных дверей, Костя и столкнулся с Малининым. Друг выслушал его молча, не задавая вопросов, — Тихонов даже было подумал, что тот и вовсе не вникает в разговор, но стоило мальчишке заикнуться об увиденном, как Генка сам, безо всяких обиняков, вызвался идти к опушке.       С первыми сумерками они вернулись в лес. Костя провёл товарища по знакомой тропинке и быстро разыскал в полумраке оставленный ориентир, белеющий у страшного, хоть и ничем непримечательного с виду дерева. Всё та же костлявая чёрная ветвь, всё те же сухие, гнущиеся как плющ корни, и та же чёрная, уже едва приметная в гаснущем свете пятнистая дорожка, заводящая за поворот, прямиком к...       К ничему. Ни трупа, ни крови, ни даже обрывка шерсти. Комета исчезла, оставив лишь клочок сухой земли, на котором спокойно пробивалась в холоде стройная, не примятая ни одним дуновением трава.       Костя хорошо помнил, как в нависшей тишине медленно выцвело бледнотой лицо товарища и подточенное, измученное страхом и отчаянием сердце Генки на сей раз не стерпело.       — Т-так ты, значит, тоже... — прохрипел он не своим голосом, — Думаешь, я совсем на дурака похож? Ну, скажи, похож, а? — его глаза, облитые желтым пламенем заката, сверкнули болезненным огоньком. — Весело вам... ве-е-есело, так вот нате-ка, посмейтесь!..       Кулак товарища врезался в лицо Кости. Перед глазами рассыпались искры и он, застигнутый врасплох, отлетел назад. А дальше — как на промотанной плёнке, цвета и краски промелькнули перед глазами почти незаметно: изумления, обиды, горечи, злости... Не помня себя, он рванулся обратно, размахнулся и наотмашь зарядил ударом в грудь Малинину.       Вот так, с чистосердечного побоища и началась многотрудная и полная невзгод жизнь, посреди которой Костя Тихонов очутился тем самым чёрным котом из песенки, которому только одному и не везёт. Кровавая ссора с лучшим другом, воющая от боли голова, перепуганная бабушка, вытирающая подмёрзшую юшку с его разбитого лица и причитающая о том, что внук непременно сведёт её в могилу — всё это были только первые, чахленькие цветочки, перед которыми стыдно останавливаться.       В тот тяжёлый вечер Костя крепко-накрепко поклялся себе разузнать о том, кто в посёлке взялся за подобное злодейство. И пускай у него не было ничего, кроме высокой, худощавой фигуры, ползущей по пригорку к лесной опушке, но мальчишка был слишком зол и слишком упрям, чтобы теперь так просто спустить ему всё с рук.       Перво-наперво следовало сузить круг всех возможных подозреваемых. И хотя живодёр был явно крупноват, Костя живо отсёк из их числа львиную долю взрослых — к тому моменту, как Доходяга выбирался на свои похождения, бригады, трудящиеся на лесозаготовках, ещё только-только возвращались обратно.       Из тех, кто работал в самом посёлке, под подозрения подметались двое.       Первый — Штрох, старый плотник, двадцать лет кряду проживший в том самом угловом доме с железным кошачьим флюгером, из-за которого все так и величали этот перекрёсток — «кошачьим». Бывший вояка-немец, расплатившийся с войной двумя пальцами на руке в ледяном сталинградском котле и всей своей семьёй, погребенной под обломками собственного дома в городке под именем Бендорф, которого и карте-то было не сыскать, Штрох держался бобылём, всегда в сторонке от повседневной суеты и забот. Трудно было сказать, прижился ли он с годами или же все в округе попросту свыклись с его существованием. Даже местные мальчишки и те, когда-то задирающие его, со временем перестали обращать внимания на высокую и худощавую, так похожую на Доходягу, фигуру в чёрной заштопанной стёганке.       Костя пригляделся к нему с особой придирчивостью — то ли из-за внешнего сходства, то ли потому, что прошлое Штроха отзывалось в голове простой и ультимативной мыслью: «немчуре веры нет». И мальчишка, может, был бы и рад наглядно доказать, что бывших врагов не бывает, но, убив уйму времени, присматривая за угловым домом, Костя скрепя сердце признал: плохой человек затесался среди своих.       Если Штроху «досталось» из-за Костиного недоверия, то вот чернобородого егеря Харитона школьник попросту побаивался. Харитон, казалось, застал те богом прзабытые времена, когда на месте посёлка не было ничего, кроме дикости и тайги, а сам он, должно быть, так и жил в лесу, пока однажды сюда не явились другие люди. Укутавшись в тяжёлый мохнатый тулуп, надвинув на косматые брови мешковатую овечью шапку, в сумерках он походил крадущегося зверя, выбравшегося из нехоженых лесных краёв, чтобы побродить по людским закоулочкам, позаглядывать в расписанные жёлтыми огнями окна, и молча подивиться тому, как живут эти странные двуногие создания. Он не любил задерживаться подолгу в посёлке, да и работа не могла разлучить охотника с тайгой — то зверя больного выследить, то браконьера изловить. Правда, говорили, что ни бывалые браконьеры, ни опытные охотники сюда не хаживали — уж больно гиблое для охоты место. Хоть сутками по тайге броди, присматривайся и выжидай, а ни один след, ни один зверь под мушку не подвернётся.       Но Харитону везло, иного слова было не подобрать, — приберегая здоровых, лес будто сам сгонял ему навстречу больных и увечных, избавляя свои дикие края от страдающей, поражённой слабостью крови.       «Помнит, шельма, чьи руки лечат», — посмеивался удачливый егерь.       Часть зверушек он прибирал к рукам и, возвращаясь в посёлок, запирался в доме, денно и нощно возвращая выбитые пулями жизни в их остывшие тела. Кто не знал о подобных чудесах, мог сам прогуляться в сумерках прогуляться до пригорках, где стоял дом охотника. Заячья тень, присевшая у забора, первой встречала непосвящённого бедолагу, поблёскивая в темноте чёрными глазёнками. Тот, кто подходил к косому поближе, через минуту уже сломя голову летел прочь, застигнутый врасплох бросившейся из тени оскаленной волчьей пастью или дюжиной горящих глаз, хищной стаей несущихся на него с крыши дома.       Конечно, никаких живых зверей там не было и в помине, но у страха, как известно, глаза велики, и ни один таёжный гость не наводил в посёлке столько шума, сколько дружная свора чучел, стерегущая жилище егеря. На все вопросы Харитон только простодушно пожимал плечами — суеверный, мол, отец-охотник говорил, что мёртвый зверь всегда живого прочь отвадит. Насчёт зверей Костя ничегошеньки не знал, но к дому не приближался, наблюдая издалека, как под лунным светом, расправив крылья, танцуют на коньке птичьи тени вместе с чернохвостой пернатой гарпией, коронованной парой ветвистых рожек.       И всё же никаким полуночным убийцей Харитон не был. Кряжистый, сильный, не чета Доходяге, он одной рукой мог бы проломить медведю череп, но никогда попусту не трогал животных. А рядом с ним вечно крутилась верная охотничья собачонка, ничуть не смахивающая на чудовище с Гримпенских трясин.       Вот тогда-то, оборвав две следственные ниточки, Костя и начал по-особенному приглядываться к старшакам, самые рослые которых ничем не уступали живодёру. Беда была в том, что тщательного внимания требовали сразу полсотни человек, каждому из которых нужно было подойти со всей революционной бдительностью. Но попробовав с неделю наугад последить за некоторыми из них, мальчишка быстро понял, что таким подходом не победить никого, кроме уймы свободного времени. К тому же, в одиночку здесь было управиться невозможно — нужен был кто-то, кто мог бы ему помочь. Кто-то, кого ещё он с чистым сердцем мог посвятить в собственный замысел.       Выбор, разумеется, пал на Лильку Смирнову — образцовую зануду, ходящую с высоко поднятым носом и относящуюся к своим обязанностям с таким щепетильным вниманием, что волей-неволей начинало сводить желудок. Смирнова, минуя всё прогрессивное человечество, была бы последним человеком на всём белом свете, кого Костя взялся бы подозревать в недобросовестности.       Судьба, как казалось, на счастье свела их сама — замаскировать разукрашенное Генкой лицо было проблематично и бдительная пионервожатая, не уступающая Тихонову в чрезмерной наблюдательности, наказала явиться для назидательного разговора. По такому поводу на вопрос «куда идёшь?» все вызванные обыкновенно отвечали: «четвертоваться». И если все мальчишки от Москвы и до Камчатки грезили прорывами в гиперпространство, то все мальчишки 6-го «А» грезили лишь о карманном тихофоне по системе Баранкина.       После того, как Ксения Николаевна, их классный руководитель, месяц назад слегла от долгой болезни, Смирнова наскоро заделалась новым лидером. Долгожданное поначалу солнце свободы над Кубой, закатилось за горизонт, едва успев подняться. Ссориться со Смирновой было чрезвычайно дурной затеей — за такое можно было не только «четвернуться», но и, что хуже всего, встретиться по этому поводу с родителями. Не ссориться было просто — надо всего лишь было быть ответственным и серьёзным человеком, совпадающим с тем представлением об ответственности и серьёзности, какими оперировала девушка. Костя умудрился опровергнуть и первое, и второе — во-первых, честно рассказал обо всей подоплёки их драки Смирновой, во-вторых, с энтузиазмом взялся доказывать, что нисколько не пошутил.       — Не понимаю я, что у вас за игры, — увы, но Лилькиного терпения хватило ещё на меньшее, чем у Генки. — Выдумали каких-то похитителей кошек, а теперь ещё из-за них фингалы друг другу ставите. Лучше бы оба хорошенько задумались над тем, как вытягивать алгебру в этой четверти. Троечнику, знаешь ли, до двоечника одного шагу хватит.       — Да вытяну я, честное слово, — поклялся Костя. — Но я того живодёра собственными глазами видел. Видел, как он кошек в лес утаскивает и...       Перед глазами смутно зарябили остатки кровавой расправы.       — Собственными глазами видел, — понизив голос, продолжил он. — Кошку, на куски разорванную им нашёл...       — Фу, гадость какая! — брезгливо поморщилась девушка. — Ты мне нарочно весь аппетит испортить решил?       — Да я ведь чистую правду тебе говорю!       — Правду? — снисходительно переспросила пионервожатая. — А вот Малинин мне сказал, что никакой кошки там не было. Обманул, получается?       — Не обманул, — Костя прикусил губу. — Не было её, когда мы пришли. Припрятал кто-то. А, может, звери утащили       — А кроме тебя её кто-то видел?       Мальчишка досадливо, но честно покачал головой.       — Только я.       Девушка со вздохом облокотилась на стол и устало помассировала ладонью лоб, уткнувшись взглядом в исписанную аккуратными тетрадь, обложенную со всех сторон бастионом раскрытых книг. Свободная рука бесцельно и нервно мусолила стакан, доверху наполненный уже затянутый плёнкой чаем.       Если в жизни и можно было найти причины не взрослеть, то, пожалуй, ни одна из них не звучала так убедительно, как завывающее волком уныние на лицах тех, кому явно не счастливилось вот-вот распрощаться со школой.       Дверь в класс бесцеремонно хлопнула и зазоре показалось кучерявая голова старшака.       — Чего звала, Лилька? — тоном, не терпящим ни одной впустую истраченной секунды, осведомился он. — Потоп, пожар, нашествие?        — А, Фарфилов, — взгляд Смирновой c уже привычной строгостью нацелился на одноклассника. — А ты у нас за старое, да? На тебя младшие опять жалуются.        — Какие-такие младшие? — парень удивлённо захлопал глазами, пока не зацепился взглядом за Костю. — Вот эти что ли? — коротко припечатал он.       — Не эти, не мечтай, — отрезала девушка. — Я своих свидетелей не сдаю.       — С каких это пор стукачи свидетелями стали?       — А вот с тех самых, когда ты опять взялся шантажировать младших товарищей. Ну-ка признавайся, у кого ты опять вчера что вымогал?       — Лилия Павловна, — старшак просунулся на порог целиком и приложил ладонь к сердцу, — клянусь, ничего дурного в виду не имел...       — Ничего? А он вчера весь чердак в слезах перебрал, чтобы для тебя «мелиоратор» найти, лишь ты ему «ондатру» не показал.       — Так виноват ли человек, ежели другой юмора не понимает? Ну, сама посуди, как мелиоратор может лежать на чердаке, если это человек? А ондатра? Так не водятся они здесь! — Фарфилов снисходительно улыбнулся, но тут же натянул серьёзную мину. — Плохо воспитываем молодое поколение, бестолковыми, элементарных вещей не знающих. Я считаю, Лиля, этот вопрос нужно непременно поставить на следующем...       — Фарфилов, — оборвала его Смирнова. — Последнее предупреждение. Ещё одна жалоба и получишь заслуженную заметку в личное дело, понял?       — А кто мне её влепит? Ты? — парень прищурил свои улыбчивые, почти лисьи глаза. — Стало быть, «Фарфилов» — это плохо, а вот идти против мнения целого класса — правильно. Никак волюнтаризмом захварываешь, Смирнова? А дальше что — «Сайгон» нам всем устроишь?       — Демагогию, пожалуйста, оставь, — заметно тише, стараясь держать себя в руках, ответила девушка. — Класс меня поддержит, можешь не сомневаться, потому что каждый здравомыслящий человек понимает, что ты, Фарфилов, поступаешь не только не по-товарищески, но и не по-мужски!       — Не по-мужски, Лилечка, за «Метеор» не болеть. Я вот намедни их реванш с «Вымпелом» смотрел, сердце до сих кровью обливаются, но я мою великолепную пятёрку на везучих слюнтяев всё равно не разменяю. Хоть убей, а чую, что они передохнут, встряхнуться и вот тогда-то точно разделают всех под орех! Вот как это — «по-мужски», товарищ староста. А что до стукачей, — парень незаметно, почти вскользь прошёлся недобрым взглядом по Косте. — Не серчай, не будет больше. Иначе я им такой «рики-тиккки-чик» закачу, что тайга милым домом покажется.       Смирнова резко поднялась из-за стола.       — Серёжа, ты...       — Храбрейший из мангустов, — подмигнув, закончив парень. — Только свистни — загрызу любого, — затёртый от чернил палец чёрным когтем ткнул в мальчишку. — Хочешь, его, например?       — Фарфилов!!       Но старшак, не дожидаясь ответной тирады, мигом испарился за дверью.       — Безобразие! — алый румянец вспыхнул на щеках девушки. — Шестнадцать лет людям, а сознательности никакой, за каждым глаз да глаз нужен. Инфантилы несчастные! — она замолчала, взволнованно отвернулась к окну, но, отмахнувшись от налетевших мрачной стайкой мыслей, грозно воззрилась уже на Костю. — А тебя, Тихонов, это тоже касается. Если и дальше будешь ввязываться во всякие неприятности, то и в твоём личном деле появится несколько неприятных строчек. И будет и от комсомола отворот поворот, и от старшей школы заодно. Вот заглянут в твоё дело и сразу поймут, с таким ненадёжным и неответственным человеком дела иметь нельзя! Хочешь всю жизнь просидеть в этой глуши — пожалуйста, — Смирнова указала рукой на дверь. — Вперёд, дерись, калечь, выдумывай и ври, в общем, старайся загубить свою судьбу как следует, — Костя даже подрастерялся, не понимая, разозлилась ли она из-за него, или из-за Фарфилова. — Лень — разминка перед тунеядством, а хулигану недалеко и до бандита. А за то и за другое, Костя, недолго в тюрьму загреметь.       — Ой, нет, не надо тюрьмы! — деланно всполошился Костя.       «Мне её и здесь пока хватает».       — И в это... в дело мне писать ничего не надо. Исправимся, Лилия Павловна, зуб на отсечение даю.       Усталое и раздражённое лицо девушки, похожее не на красочный лик с плаката, а на измятую фотографию со старой стенгазеты, немного разгладилось, хоть в её взгляде решительно не прибавилось ни капли доверия. Примирительно-гнетущая пауза сменилась коротким коронным ответом:       — Последнее предупреждение.       — Китайское, — кивнул мальчишка. — По рукам.       Схватив портфель, он со свалившейся с плеч горой дёрнул к выходу, но, вдруг вспомнив про Фарфилова, развернулся на каблуках и вопрошающе взглянул на вожатую.       — Лилия Павловна, а что, такие личные дела у всех имеются?       — У всех, — кивнула она. — Только в моём, например, всё..       — Отлично! — просиял школьник. — Слушай, Лиль... Лилия Павловна, а как мне на твой класс посмотреть эти... ну, «ориентировки»?       — А тебе это ещё зачем? — опешила Смирнова.       — Да мало ли, — мальчишка пожал плечами. — Ты же сама сказала — «глаз да глаз нужен», а тебе следить за ними времени совсем нет. Вот и я думаю, вдруг это кошку кто-то из них зарезал. Кто-нибудь, кто, понимаешь, с этим... — он присвистнул, крутанув пальцем у виска. — С приветом.       — С каким ещё «приветом»? — девушка возмущённо вскочила на ноги. — Ты за кого держишь мой класс, Тихонов?..       Один позабытый мыслитель когда-то давно-давно заявил, что свобода одного человека заканчивается там, где начинается свобода другого. Костя Тихонов на собственном опыте сумел научно доказать, что бдительность пионервожатых заканчивается там, где начинается ответственность старост. Конечно, Смирнова слишком радела за собственный класс, чтобы позволить вот так просто в чём-то кого-то подозревать. И, конечно, как добросовестный человек, он должен был бы усомниться в чистоте её мушкетёрских принципов. В конце концов рыба гниёт с головы, и если кто-то из десятого «А» был замешан в дурных делах, то тень неминуемо падала на старосту.        Но Костя слишком хорошо знал, что слова «Смирнова» и «преступление» были физической аномалией — единственными в природе противоположными полюсами, которые даже в самых экстремальных условиях отталкивались друг от друга. Только искренностью в чужую голову не залезешь и какой бы пример ни подавала девушка, но к остальной полсотне десятиклассников у мальчишки с этого дня у него веры не было.       Как и не было доказательств.       Вероятно, накопать их можно было, добравшись до личных дел. Костя смутно представлял себе их содержание, но всё же в душе теплилась надежда, что если за кем-нибудь из учащихся десятого «А» и водилось что-нибудь подозрительное, то непременно должно было угодить на бумагу. Будь он помладше, то вычислил бы злоумышленника с ходу, просто пристально поглядев на нужного человека. Плохое ведь должно быть различимо сразу, отпечатано на лице, как штамп в документе. Разок взглянул — и сразу про человека ясно. Вернувшись ненадолго к давно позабытым мыслям, Костя, пристроившись на перемене возле кабинета старшаков, очень быстро понял, что упорно видит плохое в каждом, даже озарённом самой счастливой и невинной улыбкой лице.       Естественно, заявиться в директорскую и вежливо попросить досье на весь десятый «А» разом он не мог. В лучшем случае подобную просьбу, как и Смирнова, сочли бы полной чепухой. Оставалось по-честному стащить ключ от кабинета и, подальше от чужих глаз, проверить всё самостоятельно.       Чтобы проникнуть в школу «зайцем», во внеурочное время, пришлось самоотверженно напроситься на внеочередное дежурство. И пока за запертыми дверями классов под монотонную диктовку тихо скрипели железные перья, Костя Тихонов, пристроившись к одному из окон на первом этаже, старательно отдирал замазку, пробивая себе «чёрный ход». Заполучить ключ от директорского кабинета оказалось проще, чем уговорить бабушку погулять лишний часок-другой допоздна — бабушка была упряма и терпелива, а школьный сторож никогда не отказывал себе в том, чтобы отлучиться с самокруткой на крыльцо, вовсе не спеша вернуться обратно.       К счастью, кабинет директора располагался в конце коридора, подальше от вахты, так что в два счёта заслышать подозрительную возню в опустевшем здании сторож бы не сумел. Как только мальчишка прикрыл за собой отпертую дверь директорской, самое трудное осталось уже позади.       Личные дела, как ни странно, хранились ни под навесным замком, ни железном сейфе, а рядком пылились в обыкновенном шкафу на самой обыкновенной полке в не менее обыкновенных жёлтых шероховатых папках, на которых, разумеется, не стояло жирных квадратных штампов с двумя страшными словами: «Совершенно секретно».       Папка десятого «А» была самой распухшей — правда, распухшей из-за количества людей, а не секретной информации. Вытащив её на стол, мальчишка с тяжёлым вздохом уставился на первое дело, открывшееся перед его лицом. «Азимова И.И.», за ней «Беляев В.Б.», «Борщов А.Н.»...       Да тут вдесятером за ночь не управишься.       Дело спорилось со скрипом — обстановка была чересчур нервозной, а почерк был настолько неразборчив, что приходилось по нескольку раз бесцельно перечитывать одни и те же строчки в попытках ухватить какой-нибудь внятный смысл. Осилить всю графоманию за раз не вышло, мальчишка добрался лишь до литеры «Г», окончательно выдохшись на «образцовом пионере», «примере для младших товарищей», «кандидате на серебряную медаль», «исполнительном руководителе шахматного кружка» и прочих лестных характеристиках, какими был засыпан Голованов С.А. Близился поздний час, а кроме невнятных, худо помогающих делу, формулировок мальчишка так ничего и не нашёл. Впереди маячил второй полуночный заход, а за вторым пришлось вернуться и на третий.       В тот мглистый вечер злился северный ветер и ветви молодой осины, прислонившейся к школьной стене, барабанили по тёмному стеклу, словно кто-то стучался из темноты, требуя впустить его внутрь. Костя успел разделаться с Тарасовым и теперь разбирался с Терёхиным — человеком «со средними способностями, исправно посещающим занятия, но не проявляющим особой инициативы в ходе обучения». Краем глаза он видел, как волновались за стеклом тонкие тени ветвей в холодном фонарном свете, падающим откуда-то из-за стены. Где-то вдалеке время от времени хлопала входная дверь, разнося гулкое эхо по пустому коридору, и вслед бранился сторож, видимо, пытающийся задремать.       Закончив с Терёхиным, Костя перевернул последнюю страницу дела и взглянул на обложку следующего. Ушканов Сергей Владимирович. Следом за ним поджидал старый знакомый Фарфилов Сергей Викторович. Фамилии, как на подбор, словно нарочно блистали оригинальностью — совсем не то, что в их классе, где друг за дружкой сидели Сидоров и Иванов, наверное, иногда вздыхая о том, что на весь посёлок для полной компании не сыскалось ни одного Петрова.       Мальчик торопливо помусолил языком грифель карандаша и вновь склонился над раскрытой тетрадью, куда он выносил пометки по всем делам.       Ветви противно царапнули по стеклу. Зыбкий холодок пробежал от окна к полу, скользнув колючим хвостом по ногам. Костя поёжился и бросил раздражённый взгляд в окно...       Оттуда, высунувшись над карнизом, на него таращилась остроухая звериная морда, сверкая горящими в свете фонарей глазами. Из распахнутой пасти чудовища стекала белёсая пена и острые зубы играли блеском под задранной плотью губ. Зверь приподнялся, надвинув голодный взгляд на мальчишку, и передняя лапа, выскользнув из темноты, с хрустом вонзилась в стекло растопыренной ладонью.       В памяти просунулся ледяной ручей, хмурые фигуры в круглых фуражках, столпившиеся возле чьих-то протянутых к воде ногам и черным рукавам, из которых торчал скорченные, белые, словно вылепленные из гипса, руки.       А теперь они были здесь — по-живому подвижные и всё также мертвецки ледяные.       Костя вскрикнул от ужаса, вмиг забыв обо всякой осторожности. Тело отшатнуло назад, локоть зацепился за тяжеленную папку и та, слетев со стола, как кирпич грохнулась на паркет. А пришелец... пришелец лишь улыбнулся, состроив мальчишке насмешливую, так не похожую на звериный оскал гримасу.       Топот шагов налетел со спины. Дверь со скрипом распахнулась и под потолком кабинета вспыхнул яркий свет. Костя не сразу понял, что произошло. Не сразу услышал гневный окрик сторожа. Не сразу почувствовал руку, больно схватившую его за плечо.        Он по-прежнему смотрел туда — за беспросветное, черное, как колодезная горловина, окно куда нырнула ещё лыбящаяся на него секунду назад волчья морда, а теперь лишь липкий отпечаток ладони жирно поблёскивал на обратной стороне стекла.       Тот звериный взгляд врезался ему в память надолго. Он возвращался, он чудился повсюду, выплёскивая свой ледяной смех из выпученных глаз, горящих в тусклом, размазанном бледными пятнами, светом уличных фонарей. Каждое окно, каждая подворотня, каждое дерево, каждый человек — улыбающаяся образина во мраке теперь смеялась ему отовсюду.       На него и вправду стали смотреть по-иному, впрочем, чего ещё можно было ожидать после того, как он враз стал местной знаменитостью? После того, как вся история вскрылась и разлетелась трезвонящими сороками по всему посёлку, волей-неволей, а приходилось привыкать жить по-новому, можно сказать, даже в чём приспосабливаться.       Не замечать насмешливых взглядов, тычущихся в спину. Пропускать мимо ушей чужие сплетни. Гнать от себя навязчивый шёпот, то и дело пробирающийся сквозь беспечный гул школьной жизни. Заходя за железную калитку, делать вид, что ничего не произошло.       А выходя — что ничего не происходит.       Не оборачиваться, главное, не прибавлять шагу, когда долговязые тени нагоняли его на обратном пути, провожая до самого дома. У них были свои имена и даже фамилии, хотя Костя был бы рад-радёшенек не знать их никогда — по странному стечению обстоятельств он так и не успел добраться до них, листая пожелтевшие страницы чужих жизней. Тени, словно прознав об этом, сбились в одну дружную стаю, полюбившую скитаться за ним по пятам по сумеречной дороге.       Они были говорливы. Всегда любили поболтать и любезно болтали так громко, чтобы Костя невзначай не пропустил ни одного их словечка. Темы были весьма однообразны, но вот обсуждения шли с завидной живостью. Фарфилов, как вожак троицы, заводил первым, Черёмов подхватывал, а Хмарин с деланным интересом то и дело поддакивал да уточнял всевозможные подробности. Бывало, они даже с жаром спорили между собой, правда, вовсе не о том, кто заколотит финнам больше шайб в субботнем матче, а как заколотить человека топором. Спорили о том, где лучше спрятать тело — утащить в лес или прикопать в погребе? А если не прятать, то скармливать зверям или своей собаке?       А как насчёт того, чтобы попробовать самому?       — Эй, комиссар Жюв! — досыта нафантазировавшись, звал бредущего впереди мальчика Фарфилов. — Не хочешь нам под маски заглянуть? Говорят, под ними здоровенные клыки!       Но Костя исправно играл свою роль в их сумеречных спектаклях. Хорошо, что никто из них не видел, как он украдкой бросал взгляд на зажжённые впереди окна его дома, заговаривая себя не рвануться к ним поскорее — прочь от этой жути и мерзости, пусть в ней не было ничего, кроме чистой гнусности.       — Костя, а Костя, хочешь косточки в зимушнике покажу?       Молчи. Не оборачивайся.       — Костя, а Костя, хочешь собачонку мою на суп зарубим?       Иди вперёд. Не прибавляй шагу.       — Костя, а Костя, а хочешь мы тебя, как партизана, на дереве вздёрнем?..       Широченная лапища Фарфилова рухнула ему на плечо и одного мгновения слабости хватило, чтобы вся стая разразилась довольным смехом.       Когда его взяли с поличным, он не стал ничего скрывать, да и не было смысла отпираться. Он снова признался в том, что видел собственными глазами — ещё раз признался перед Смирновой, признался перед директором, признался перед бабушкой... И раз за разом слова натыкались на отчуждённые, забитые недоверием взгляды, покуда он, как тот остервенелый волк, царапался когтями в чужие окна, силясь прогрызться, силясь прорваться сквозь них, нырнуть в эту густую мглу, в надежде отыскать, понять, где притаился в ней спасительный проблеск понимания.       Сколько суеты, сколько упрёков, а главное, сколько времени и сил отмело время, а у него по-прежнему не было ничего, кроме той идиотской честности, с которой он, как заведённый, всё повторял и повторял свою историю. Его пробовали переубеждать, с ним спорили, стыдили, даже участковый и тот пытался достучаться до мальчишки. Конечно, легко было успокоить себя тем, что мальчишка просто бредит — «одичал», слетел с катушек, спятил, а с кем не бывает? Лучше бы они считали так, чем сошлись на том, что без родителей он просто-напросто отбился от рук, распустился, и из обыкновенного человека превратился в обыкновенный «хулиганствующий элемент».       «И кому теперь до меня дела, Костя? — молча вопрошал у него Доходяга, останавливаясь у лесной опушки, и поглядывая в его сторону. Он не затаился, даже не взял передышки как только всколыхнулась вся эта проклятая история. Душегуб словно издевался над мальчиком, хотел показать, что не боится ничего — ни слухов, ни подозрений, ни, тем более, его самого. — Только мне ты одному и нравишься. Нравишься за то, что ты докричался про своих волков и ни-и-кто теперь здесь палец о палец не ударит, когда они приползут за вами по-настоящему».       Он смеялся, задирал, гарцевал перед пламенеющим небом, точно твердя: а вот он я, вот — настоящий! Не давал усомниться в себе, придавал новых сил измучавшейся, но по-прежнему упрямой вере в мальчишеском сердце, знающей о том, что где-то совсем рядом, под одной из крыш живёт, спит, жрёт и дышит настоящая гадина в человечьем обличии. А Костя всё думал, что действует ему наперекор, а не послушно тащится на поводу, волочащим его невесть куда. Куда-то в тайгу. К холодной, неприметно чернеющей между сосен ямой, вырытой как раз ему по размеру...       Он не видел её, только чувствовал холодное, смрадное дыхание, сочащееся между старых половиц и треплющее тетрадные страницы, исписанные его торопливыми заметками. Костя всматривался, перечитывал раз за разом, стараясь отыскать среди «примерных поведений», «общительных в компании», «прилежных в учёбе», «не читающих газет» и «не состоящих в комсомоле» хоть какой-нибудь намёк, подсказку, но видел лишь жалкие, выпаренные и вываренные до пресноты лоскуты чужой жизни.       Дело крепко упёрлось головой в тупик. Впрочем... нет, был ещё один выход. Дорожка, тонкой ниточкой протянувшаяся до лесной опушки, где стояла тень в человеческой маске, сминая в руках волшебный клубок, во всех сказках приводящий прямиком к разгадке.       Накануне дня, как Костя подслушал тот злосчастный разговор в пустом классе, его опять вызвала на ковёр пионервожатая. В конце концов даже железная воля и стальные нервы Смирновой оказались бессильными в борьбе со своенравием её младшего товарища. Будто глубоко уязвлённая тем фактом, что она не смогла достучаться ни до разума, ни до совести шестиклассника, девушка решилась поквитаться крайними мерами. Крайние меры начались с нравоучительной лекции, которую хочешь — не хочешь, а надо было пережить, чтобы досидеть до сути дела. Всё как на унылом фильме — маешься до самого финала, надеясь на интересное в конце.       Даже Ленин, устремивший с портрета задумчивый взгляд в вечернее окно, за которым ему непременно виделся проблеск нового дня, казалось, и тот лишь попросту отвернулся от пионерской комнаты, утомлённый речами Смирновой.       «Взять бы эту энергию да в мирное русло... — с грустью размышлял Костя, втихомолку разглядывая мушиную стайку, беспокойно вертящуюся возле зажжённой на столе лампы. — Стихи читать. Хоть Есенина, а, может, и Евтушенко. А Маяковский? Ну, конечно! Товарищ, верь: взойдёт она, звезда пленительного счастья...».       За окном чернилась непроглядная декабрьская мгла. Мошкара, видимо согревшись у света, теперь цеплялась к рукам девушки, чувствуя остатки сладостного обеда. Костя осторожно принюхался — нет, пахло чем-то плесневелым, чем-то промёрзшим и землистым, будто тянуло сквозняком из приоткрытого погреба.       Но едва ум успел найти себе мало-мальское занятие, как поразмыслить не дала сама Смирнова, очень некстати завершившая своё долго вступление. Костя и сам понимал, чего следует ждать от этой беседы — сто раз переволновался и столько же успокоился ещё до того, как зашёл на порог. Поэтому, когда девушка в лоб заявила о том, что намерена завтрашним днём созвать собрание и поставить вопрос не иначе как о его дальнейшем пребывании в рядах пионеров, мальчишка встретил эту новость без должного ошеломления.       — Я... мы терпели это столько, сколько могли, — едва ли не оправдываясь, и одновременно подражая излюбленному менторскому тону учителей, продолжала вожатая. — Тебе дали шанс, но ты упёрся как козёл...       — Как баран, — поправил Костя, разглядывая носки собственных ботинок.       — Что?       — Упёрся как баран, — повторил мальчик. — И ничего вы с этим не сделаете.       Он был готов выслушать новую порцию возмущений, но, на его удивление, Смирнова, пропустив сказанное мимо ушей, продолжила:       — Ты ведь понимаешь, насколько всё серьёзно, — с расстановкой проговорила она. — Какой позор для одноклассников, для нас... да для всей школы в конце концов! И всё из-за каких-то дурацких мыслей, от которых ты не хочешь отвязаться.       — Фарфилов со своими от меня тоже никак не отвяжется, — криво усмехнулся Костя. — Может, тоже теперь из-за них тоже собрание проведёте?       — Они тебя били?       — Куда им там... — отмахнулся он. — Только кобениться и могут.       — А могут и отделать.       Костя вздрогнул, машинально раскинув взглядом по сторонам, словно вместо Смирновой ему отозвался чей-то совершенно чужой голос. Но не найдя никого, он, наверное, впервые за весь разговор взглянул на вожатую, вопросительно вскинув брови.       — Что значит — «могут»?       Серые глаза девушки смотрели на него в упор, но без толики строгости, вдруг растеряв ту привычную тень усталости и серьёзности, вечно ночующую на её лице.       — Слу-ушай, Костя, — спокойно, так вкрадчиво, как ни разу прежде мальчишка не слышал, протянула она, — а давай-ка кое о чем договоримся...       Костя встретил предложение растерянным взглядом.       — Ты забудешь обо всей этой глупой истории, — со странной любезностью продолжила вожатая. — И про мёртвых кошек, и про твоего Доходягу...       — Откуда ты...        — А я, — улыбнулась она, — сделаю так, чтобы о ней забыли все остальные.       — Да ты ч-чего, Лилька? — испуганно воскликнул Костя. — Заболела что ли?       — Вот глупый, я ведь тебе награду предлагаю. За твою сердечную настойчивость, — пальцы девушки сложились в замок, и она наклонилась чуть ближе, отчего свет настольной лампы дотронулся до её плеч. Рыжий отлив игриво пробежал по её медной косе, лежащей на плече. — Но ты уже не маленький — заигрался и хватит. Одумаешься сейчас и будешь спать крепко-крепко, ведь никто тебя впредь не тронет — ни мы, ни он.       Она кивнула — то ли в сторону директорского кабинета, то ли за широкое, заполненное мраком ночи и тайги окно, зияющее за её плечом.       — А иначе... сам рассуди, что с тобой будет? А что будет с бабушкой?       — Я... я не понимаю, — Костя захлопал глазами, хотя прекрасно расслышал каждое слово.       — Если себя жалеть не хочешь, пожалей хотя бы её. Ну же, — губы девушки расплылись в подначивающей улыбке, и она протянула мальчику руку. — Скажи, дружок, мы обо всём договорились?       Но он лишь оторопело смотрел на неё, где-то в глубине души силясь, чтобы не задать тот злосчастный вопрос, который, кажется, услышал от каждого, кому только не пришлось рассказать свою историю. В наползшей тишине было слышно, как мелко-мелко дребезжит свет под потолком, и как всё назойливее лезит в уши противный мушиный писк. Мальчик опустил глаза к столу и только теперь увидел, что насекомые уже резвились на протянутой ему руке, снуя по запястью, пробегая по линиям ладони и копошась между пальцев, примеряясь в бледноватой коже своими крошечными челюстями.       В горло ударил землистый погребный смрад. Он вздрогнул и вскочил на ноги, с грохотом опрокинув стул.       — Что с тобой, Костя? — насмешливо спросила у него Смирнова, не обращая внимания на облепивших её руку насекомых. — Заболел что ли?       Он сморгнул, надеясь, что мушки исчезнут. Не помогло.       — Наверное, — машинально кивнул мальчик и попятился прочь от стола. — Я... домой пойду. Поздно уже. Да и бабушка волноваться будет.       Девушка вопросительно изогнула бровь.       — А наш уговор?        — Вот завтра и поговорим, — не отворачиваясь, Костя двинул ногой входную дверь. — Мне... мне подумать надо.       Глаза Смирновой, казалось, даже потемнели от холода, подёрнувшись черноватым болотным льдом.       — Завтра будет поздно, — с померкшей тенью дружелюбия ответила она.       — Поживём — увидим, — простодушно улыбнулся мальчишка, вышагнул за порог и тут же захлопнул за собой дверь.       Вцепившись пальцами в ручку, он стоял, бесцельно таращась на вылизанную жёлтой краской преграду, отделяющую его от этой нелепой встречи, нелепого разговора... нелепой комнаты, с виду прикрытой самой обыкновенной дверью, запирающейся на самый обыкновенный ключ.       Его лихорадило. По шее, медленно загребая миллиметр за миллиметром, сползала за воротник холодная капля пота. Костя чувствовал, как железная ручка потеплела в его ладонях, нагревшись так сильно, словно он и сам горел не хуже огня.       Высвободив одну руку, он машинально приложился запястьем ко лбу. И впрямь горячий. Ей-богу, как горшок из печки! Но не успело накатившее было облегчение развеять намертво спутавшийся клубок мыслей, как по ту сторону двери послышался шорох. Шаги. Шаги?.. Нет, по паркету точно била мелкая дробь, ломаным стуком подражая чужому шагу.       Клац-клац.       Костя тряхнул головой — нет, на сей раз это было не в его голове, это отчётливо отзывалось где-то в глубине леса. Он обернулся на звук, но треск переметнулся в сторону, вдруг оказавшись уже за его спиной. Прячась во мраке деревьев, тень, казалось, то робко петляла вдалеке, то, крадучись, ползла совсем-совсем близко. Или, может, она и вовсе была не одна?       Мальчишка бросил взглядом по сторонам, тщетно пытаясь поймать хоть что-то в сумерках, но звук, точно насмехаясь над тем, как беспомощно он вертел головой, лишь описал вокруг него невообразимую дугу и резко затих, притаившись за высоченной елью, зарывшейся корнями в землю у самого пригорка.       Немеющая ладонь с трудом нащупала складку кармана, и холодная металлическая грань фонарика на мгновение показалась задубевшим на морозе куском мяса, кем-то в злую шутку подброшенным ему в пальто. Сухо щёлкнул переключатель и щербатый кружочек света метнулся по земле, упав на замершие в сумерках ветви деревьев. Ничего. Только ослеплённые тени раздражённо уползли прочь, прячась под колючим лапником.       Луч скользнул вправо, затем пробежал влево и, выдохшись, снова припал к самой земле, готовый погаснуть...       На мгновение знакомая, сверкающая глазами остроухая морда вспыхнула в бледном пятне света, точно кадр из плёнки, прорезанный огнём фотопроектора. Зверь отпечатался перед самыми глазами, но тут же зарябился и померк, теряя первые очертания. Вместо всколоченной, обливающейся голодной пеной гримасы, фонарь выхватил из темноты лишь обыкновенную рыжую морду невесть откуда взявшейся здесь лисицы. Свет полоснул блеском по огненно-рыжей, пробежав по её телу снопом красных бенгальских искр, и жёлтые глаза зверя полыхнули двумя горящими точками, окаймлёнными зеленоватыми кольцами пламени.       — Напугала, чтоб тебя... — выдохнул Костя и сердито махнул фонариком перед чёрным носом лисицы. — Ну, чего уставилась?       Лиса, разумеется, не ответила. Усевшись на задние лапы, она с интересом разглядывала человеческого гостя, нисколько не щурясь от непривычно яркого света, и белоснежный кончик её хвоста лениво поигрывал по мшистой земле.       Мальчишка поднял взгляд к пригорку — туда, где ещё минуту назад видел тёмный силуэт Ушканова и спохватился. Зазевался. Упустит! Забыв про зверя, он рванулся было вперёд по тропе и тут же отдёрнулся. С грозным шипением лисица выскочила перед и, приоскалив зубы, царапнула когтями чёрные корни у самых ног мальчика.       — Брысь, я тебе не заяц! — сердито выпалил Костя и шагнул влево, намереваясь обогнуть зверя, но тот живо загородил ему путь и здесь. Вправо — а лиса, точно родная тень, вновь оказалась перед его лицом.       Злость или испуг заставили его выхватить из кармана складной нож и, воинственно взмахнув лезвием перед мордой пришелицы, мальчишка пригрозил:       — В последний раз предупреждаю, слышишь?       Но лисица даже не шелохнулась. Напротив, её горящие глаза точно налились насмешливым блеском, в глубине которого сверкал жалкий, обломанный кусок стали, заколоть которым было, разве что, под силу загнанную в западню мышь. Это был взгляд безраздельной дикости, не верящей ни в сомнения, ни в страхи под чёрными руками ночи, сулящей мир её бурливой крови и кровь врага на острие широкого оскала.       Была не была. Стиснув покрепче нож, Костя резко шагнул на лисицу, но та вдруг ощерила пасть и с коротким рыком бросилась на него, целясь зубами в руку. Он едва успел увернуться и кончик ножа, выброшенного вперёд, полоснул зверя по щеке.       С разъярённым шипением лиса отпрыгнула обратно в сумерки, прижавшись мордой к земле. Тихий горловой рокот, перетёкший в рык, прокатился где-то глубоко в её дрожащей груди. Тяжело дыша, она слегка повернула голову к обидчику, и жёлтый огонёк, полыхнувший звериным блеском в полумраке, наградил мальчика каким-то немым, но страшным проклятием. Выпрямившись, лиса убралась с тропы, царапнув когтями мёрзлую землю, и в два счёта потерялась в сутолоке лесных истуканов.       Костя растерянно проводил её глазами. Уронил взгляд на нож, теперь приукрашенный парой жирных тёмно-багровых капель. Протянув руку, он плашмя царапнул лезвием по задубелой коре, смахивая кровь. Но та не оттёрлась, а только смазалась, противным пятном расползшись по всей стали. Мальчишка раздражённо провёл ножом по тыльной стороной ладони, но вместо кровавой полосы, оставшейся на коже, из-под лезвия, как из разорванной раны, вдруг вырвались красные брызги, холодом ударившие ему в лицо. Костя машинально отшвырнул оружие и нож, отлетев в сторону, воткнулся в серый в мох, разливая свежую черноту по земле.       Запах крови ворвался в морозный воздух и где-то во мраке, почуяв чужую рану, раздался приглушённый рёв. Лес застонал, содрогнувшись от крушащего треска, разрывающего деревья и землю там, где выбиралась из замшелой берлоги древняя тварь, разбуженная сладостным, сводящим с ума от голода, сладостным ароматом добычи. Костя вскинул руку, сжимающую фонарик, и тьма, встретившись зубами с его тусклым лучом, проглотила свет одним укусом. Крошечный огонёк, как испуганная птица на шестке, заметался на стальной ниточке, и задохнулся, растаяв белым дымкой в своей маленькой стеклянной клетке.       Единственный свет и ночь в одно мгновение сомкнулась ледяным океаном тьмы, сквозь который светились в недосягаемой дали первые звёзды. Они сочувственно смотрели на это тёмное, заволочённое чёрным лесом дно, смотрели на маленького человечка, которому никогда не было суждено оттолкнуться от него, всплыть над мраком и, рассекая руками ночи, вырваться, вынырнуть к их холодному свету.       И только теперь, оставшись лицом к лицу с тайгой, Костя вдруг почувствовал, как невообразимое одиночество окружило в этой безымянной и безвременной мгле. А сквозь него, резвясь, как лживые шорохи в непроглядной ночи, проскребался невидимой тенью страх.       Мальчик судорожно щёлкнул переключателем, щёлкнул второй, третий... — но все без толку бесполезно, фонарь потух.       «Ты береги его, брат, — говорил папа, когда вручал свой подарок. И улыбался сквозь густую, давно не бритую бороду. — Смотри, не сломай до моего возращения».       Тогда он уже был «болен». Но болел совсем не так, как привык представлять Костя, а всё лежал, отчего-то сильно ослабленный и ни один, даже самый крепкий на свете сон, не мог поставить его обратно на ноги. Мальчик помнил хмурое лицо фельдшера, тёмные глаза, приносящие с собой усталый блеск вечера, а уносящие обратно тревожную тень ночи. Всякий раз, уже готовясь уйти, он о чём-то тихо говорил с мамой в сенцах — отрывисто, настойчиво, всё повторяя: «город», «город», «город».       Когда с молодых клёнов в школьном саду сошла последняя кровь, мама с папой уехали, забрав с собой и Соньку. «В город». Костя даже не знал его имени, впрочем, едва ли оно имело значение. «Город» — место, куда не выбираются без крайней нужды, «город» — другой мир, никогда не привечающий чужаков. По ночам он таращился на них своей тысячеглазой мордой, обнюхивал смрадом бензина и пыли, злобно рычал автомобильными глотками, готовый в любой момент перекусить и переживать своими бетонными зубами, вытянутыми в широкие и длинные оскалы улиц, сквозь которые текли и текли людские ручьи и реки.       И теперь родители и сестра были где-то там, в челюстях чудовища, которое, словно языческое божество, могло по собственной прихоти исполнить любое желание, либо уготовить самую жуткую участь. Костя каждый вечер вычёркивал в памяти ещё один угасший день, прошедший с тех пор, как они виделись в последний раз. Лёжа в кровати, он крутил в руках подаренный фонарик, ненадолго зажигая рыжую лампочку — боялся, что она ненароком перегорит, а запасной у него, как назло, не было. А, может, просто так, на удачу, думая о том, что пока зажигается свет, значит, всё будет хорошо. Значит, сгинул не только очередной день, но завтра за ним непременно явится другой. И, быть может, на сей раз он придёт с хорошими новостями...       Рёв, всколыхнувший спящую тайгу, вновь разорвался в ночи. У него не было ни направления, ни глубины — он звучал отовсюду и везде. Может, так и звучал ярившийся город? Может, взъярившееся чудовище проглотило всей людей и теперь надрывало в ночи голодную глотку? Но нет, город кричит человеком, город кричит машиной, железом и камнем, но там, за схлестнувшейся паутиной ветвей, разгребая когтями свою угодья, хозяйничал зверь, рыщущий в поисках незваного гостя.       «Нужно уходить... уходить, — нашёптывал в мреющем сердце мальчика голосок, блуждающий где-то во мраке. — Нас выс-следят... нас с-схватят... нас убьют!..»       Уходить. Костя обернулся через плечо, обратно к спасительной тропинке, медленно заметаемой тьмой. Туда, назад к теплу и свету, назад к безопасности, назад к жизни...       Навстречу новым смертям. Навстречу радующейся, растянутой в самодовольной улыбке человеческой маски Доходяги. Навстречу чёрному торжеству леса, навстречу чёрному людскому бессилию перед бескрайней чащобой, где нет ничего сложнее, чем найти. Потерять и найтись. Спрятать, да так, что будет бесполезно искать и никто не сунется сюда, чтобы найти, никто и ничего уже не докажет...       «А вот фиг тебе, не отделаешься», — мальчишка поднял темнеющий, блестящий от злости взгляд на жёлтую полосу света, ещё тлеющую над вершиной пригорка, но уже поддёрнутую зеленоватым гниением мрака. Заляпанная кровью рука опустила в карман перегоревший фонарь и мальчик, оттолкнувшись от дерева, встал обеими руками на пустую тропу. Зачерпнул ртом морозного воздуха и задержал его на зубах, чуть подождав, пока льдистый комок не согреется и не начнёт таять, мелкой капелью заструившись в грудь. Огонёк далёкого весеннего тепла коснулся замерзающего сердца и оно, встрепенувшись, ударило с прежней, бьющей ключом жизнью.       Он сделал шаг. Второй. И побежал.       Злобный шёпот ветра прокатился над ним, отозвавшись протяжным скрежетом в промёрзших кронах. Но мальчишка летел вперёд — туда, где ни ждало ничего хорошего, в вымышленное царство, где не существовало сказок, и где жила лишь одна быль — измученная и злая ведьма, умеющая лишь отбирать у проходящих мимо путников их надежды, их мечты, их радости и страхи, отнимать всё, что они чувствовали, оставляя пустую оболочку, где-то навеки укрытую старыми осенними листьями, сломанными ветками и тяжёлыми снегами.       Молодой месяц вознёсся и блеснул над деревьями, привечая Костю. Он был похож на тусклое пятнышко лампочки, подвешенное на тонком стекле окна. Мама. Смотрит на папу, а папа вглядывается в эту черноту, в этот беззвёздный космос, где ничего, кроме холода и мрака. Когда-то космос был полон света, полон таинственных и манящих миров, к которым он сам манил человека. А потом убил его собственными руками. И покорители межпланетных орбит, когда-то навеки заговорённые своей отвагой от смерти, унесли с собой в могилу приветливую улыбку Вселенной.       Человек был смел, человек был храбр, но одной храбростью жив не будешь. И не всякий полёт сулил удачу и не всякому смельчаку тьма протягивала навстречу руку, а не распахнутую пасть.       Бледный клык месяца, несущийся над деревьями, блеснул чуть ярче и лес поредел, замаячив почти потухшими проблесками заката впереди. Костя прибавил шагу, и смолистая сень разлепила пальцы перед его лицом, обнажив выбритую огнём пустошь. Раскидистые ели и сосны брезгливо посторонились, отвернувшись прочь от обожжённых, изломанных и изглоданных пожаром их братьев и сестёр, сиротливо торчащих над гладкой землистой проплешиной застывшими мрачными памятниками самим себе.       Парень и девочка были здесь. Мальчик не сразу увидел их, лишь когда старшак выпрямился во весь рост, став ещё одной чёрной фигурой посреди поляны. Он медленно снял с глаз малышки шарф и небрежно перебросил его через своё плечо. Малышка поозиралась по сторонам, то ли удивлённая, то ли напуганная столь странным местом. Ушканов стоял, терпеливо дожидался, пока она порядком придёт в себя и, наконец повернувшись к нему, задаст единственный вопрос:       — А где же Мурка?..       Костя озлобленно дёрнул самого себя зубами за костяшки. И кой чёрт надоумил его забыть про нож?       — Может, сама с дерева свалилась? — пожал плечами парень. — Позови-ка её, авось отзовётся.       — Мурка! — девочка повертела головой по сторонам. — Мурка!.. — её голос задребезжал от слёз. — Мурочка, н-ну вернись, пожалуйста!       Доходяга как тень неподвижно стоял за её спиной. Выпустив сквозь зубы белёсое облачко пара, он вынул левую руку из кармана и медленно просунул её за пазуху. Камень? Нож? Костю уже это не интересовало. Кровь вспыхнула огнём на лице, жаром прокатившись по всему телу. Теперь он действительно и сам был пожаром — готовый жечь, готовый рвать хоть собственными зубами.       — Не трожь её!       Парень обомлел, обернувшись к нему, и чёрная радость, готовая расплыться на его физиономии, потекла по щекам холодной росой страха.

***

      Но ужас лишь успел прикоснуться, дотронуться своим жаром до лица парня, когда ледяная тень спокойствия смахнула его прочь, притушив успевшие было пробежать в глазах трепещущие огоньки. Напряжение, вцепившееся в мышцы, исчезло и старшак медленно выпрямил плечи, уже безбоязненно повернувшись всем телом к мальчишке. Девчонка наоборот — испуганно метнулась к старшему товарищу, ища защиты.       — Не подходи!       Слова вылетели из горла сухим треском, но, точно прихватив первоклашку зубами, заставили её подпрыгнуть и растерянно заметаться на месте, снуя беспомощным взглядом между своим молчаливым проводником и мальчишкой, ставшим напротив него.       — С-серёжа, кто это?       — Да так, дурачок один местный, — с колючим простодушием отозвался Ушканов, небрежно смерив Костю взглядом с головы до ног. Только теперь он разглядел в сумерках его худощавое, почти натянутое на череп лицо. Впавшие щёки, поросшие дряблой щетиной. Густые, расслабленно сведённые по одной линии брови, и угольным блеском чернеющие под ними глаза, смотрящие каким-то неопределённым, безвыразительным взглядом. — Ты-то тут чё забыл? Заблудился?       — Сам-то как думаешь? — сквозь зубы процедил Костя, не сводя с него хищного взгляда, и кивнул на первоклашку. — Прогуляться пошли, да?       — Прогуляться, да, — повторил парень. — Кошку её ищем.       — Кошку, значит... — мальчишка с трудом пытался выровнять сбивающееся от злости дыхание. — Ну... и где она?       Ушканов едва шевельнул плечами.       — Удрала, наверное. Может, спугнул кто, — старшак бросил взгляд в сторону леса. — Может, сныкалась куда от холода...       — А, может... может, это ты её сныкал? — перебил Костя. — Да так, чтобы не нашёл никто!       — Интересно, и как же это получается? — криво усмехнулся парень.       — Убил ты её, — вбивая в воздух слова, отвесил мальчик. — На части разодрал. В-выпотрошил как к-кролика.       Парень не вздрогнул, но его кадык дёрнулся вверх, протолкнув ком через гортань. Глаза девчонки округлились как два блестящих блюдца, залившись чистым, пробирающим до самого сердца ужасом.       — Ч-что ты т-такое говоришь? — заикаясь, пробормотала она. — Т-ты ведь шутишь? С-серёжа, — девочка с надеждой взглянула на парня. — Он в-ведь шутит, да?       — Шутит-шутит, просто издевается над ними, — Ушканов укоризненно покачал головой. — И не стыдно тебе ребёнка пугать? У неё горе, а ты...       Он отвернул лицо от Кости и, чуть наклонившись, мягко опустил руку на дрожащее плечо девочки, зарывшись пальцами в её шерстистое пальто. Осторожно, ласково, как старший брат, утешающий обиженную сестрёнку.       — Не плачь ты, найдётся твоя Мурка. Она же всё-таки зверь, выкарабкается, вот увидишь.       Как волк, прихватывающий загнанного в угол ягнёнка.       К горлу подкатилось что-то холодное, грязное, как заляпанный кровью шерстистый ошмёток, оставшийся от несчастной Генкиной кошки. Мерзость! Дрянь. Гадство... Костя задрожал, сам не понимая, что станется с ним в следующую секунду.       — Сука.       Чёрный взгляд под изумлённым остриём бровей вновь навострился на него.       — Сука ты, — повторил Костя.       — И где это ты таких слов нахватался? — сдержанно ответил старшак. — Думаешь, я тебе башку за них не скручу?       — Ну давай, с-скрути, — Костя сунул обе ладони в карманы пальто, делая вид, что явился не с пустыми руками.       Желваки на скулах парня нервно перекатились, и глаза покрепче вцепились в мальчишку.       — Чего у тебя там? — мигом подцепившись на жест, спросил он.       — Ничего, — Костя крепко зажал в кулаках пустоту. — Подойди — узнаешь.       — М-мальчики... — умоляюще пролепетала девочка. — Н-не надо!...       Ушканов взглянул на неё и, чуть улыбнувшись — беззлобно, почти ободряюще, подмигнул, сунув ладонь за пазуху.       — Так и быть, при девчонках не бью.       Костя не успел заметить самого движения — стремительного, плавного, точно отрепетированного ни один раз. Лунный свет пробежал по выброшенный вперёд руке, скользнул по чёрной стали и исчез в зияющем дуле, уставившегося прямо в лицо мальчишке.       — Видал фокус? — осклабился старшак. — Смертельный номер, если не следовать инструкциям иллюзиониста.       Он щёлкнул курком. Первоклашка вскрикнула, прикрыв рукой рот.       — С-серёженька...       — Н-не бойся, — с трудом, не отводя холодеющего взгляда от оружия, пробормотал Костя. Он сам не был уверен, кого пытался сейчас подбодрить. — Да б-брешит он всё и...       Но вместо ответа парень вскинул руку вверх и хлёсткий сполох огня, стегнувший по чёрным деревьям, на мгновение опалил его лицо торжественной вспышкой. Не лицо — человеческую маску, чуть прикрывающую серыми губами черепной оскал. Бездонный взгляд смерти снова уткнулся в мальчика — глупо, безжизненно, словно пустая кошачья глазница, выеденная до последнего кусочка. Глухо забилась в ушах кровь — та холодная, сгустившаяся точно клей, расползшаяся под растерзанной тушкой. Она не струилась, не текла, а капля за каплей перекатывалась по темным жилам.       Кап... кап.       Сердце отзывалось ударами в унисон, сливаясь с голосом мёртвого кровотока. Может, он уже умер, просто ещё не понял этого? Может, та пуля угодила вовсе не в небо, а в его собственную грудь, впустив внутрь цепенящий холод?       Но стук не угасал и не спешил тонуть в тумане мёрклого сознания, стынущего точно покинутый дом, а становился лишь громче. И вдруг, сквозь глуховатое однообразие ударом прорезалось что-то ещё — звонкое эхо, отзывающееся им. Уже не кровавые капли бились о мёрзлые корни, а чьи-то холодные ладони схлёстывались в неторопливых овациях.       Когда тёмные глаза Ушканова скользнули в сторону, Костя понял, что ему вовсе не чудится.       Он медленно отвёл взгляд к пепелищу. Там, ступая средь убитых деревьев, к ним приближалась тень. Крошечная, не выше первоклашки, которую душегуб притащил на расправу. Но чем ближе подступал человечек, тем, казалось, вытягивался всё выше. Перерос девчонку. Перерос самого мальчишку и продолжал расти, уже равняясь под долговязого Ушканова.       Стук отчётливо доносился с его стороны, но стоило Косте прислушаться получше, как звук ушёл за спину, а затем и вовсе оказался на противоположной стороне, точь-в-точь как тот чудной треск, пляшущий вокруг него в тайге.       — Там... там люди, — прошептала девочка. И Костя был готов согласиться с ней, если бы луна этим вечером не светила так ярко.       Выбираясь из таёжного сумрака, подминая человеческими ногами сухую траву, на него наступали звериные морды. Они шли, волоча на лицах чёрные любопытствующие взгляды, просачивающиеся сквозь пустые глазницы, волоча на зубах бледный, будто вылизанный на изглоданных костях, блеск. То ли лесные твари, вставшие на дыбы, то люди, примерившие их отсечённые головы, но существа молча обступали троицу с четырёх сторон, шаг за шагом сжимая незримый круг.       Ближе всех показалось медвежье рыло, неуклюже заваливающееся набок, будто голова, насаженная на широкие, затянутые дранной шубой плечи, была слишком тяжела для собственного тела. Справа, прищёлкивая кривым серым клювом, показалось ожившие пернатое чучело, какие мастерил старый охотник, с совиной головой. Хитро щуря чернеющие во мраке глазницы, серебрилась в лунных ручьях пушистая лисья тень. И остроухая, взъерошенная волчья морда, скалящаяся из ночного окна, высунутыми из длинных щетинистых рукавов пальто, свисающего косматыми лохмотьями, звонко било в ладоши своими белыми-белыми, вытащенными из гниющей воды руками.       Сова прихлопывала крыльями, чёрные руки лиса лениво танцевали в воздухе, едва-едва касаясь пальцами друг друга, а медведь постукивал меховой рукавицей по груди, держа второй рукой взваленный на плечо холщовый мешок.       — Поздравляем тебя, Косенька, — влился в ночь вязкий, тягучий как холодная трясина голос из лисьих зубов. — Вот ты и добрался до правды.       — Пр-р-ринимай нагр-раду! — хрипло дёрнул зубами волк, шагнув поближе к мальчику.       — Ты-ы ведь этого и ждал? — низко протянула сова, расправив свои пернатые, почти как настоящие руки-крылья.       Костя растерянно пробежал взглядом по окружившим его чёрным глазам. Застывшие с одним неизменным выражением морды, казалось, пытались одновременно изобразить и дружескую улыбку и острый, щекочущий зубами нервы, оскал.       — К-кто вы? — с трудом выдавил он единственно правильный вопрос.       — Совсем нас не узнаешь? — удивлённо пропела «лиса». — Мы тайное общество троечников, конечно! — картинно взмахнув рукой, она изобразила «тройку» на пальцах. В полумраке Косте почудилось, как на них блеснули настоящие когти. — «ТОТР».       — Вынюхиваемых примерных пионеров, — шевеля пудовой челюстью, отозвался «медведь». — Тех, кто любит брать на себя столько, что голова пухнет...       — А потом утаскиваем их-х в чащу-у, — проклокотала «сова» и, склонив голову, искоса взглянула на мальчика. — Если по доброй воле за нами не идут.       — А п-потом?.. — вдруг пролепетала девочка.       — Р-разжёвываем, — по слогам отчеканил «волк», — как себя пр-равильно вести.       — Оч-чень остроумно, — судорожно вздохнул мальчишка. — Может... снимите эти дурацкие маски?       — Не снимут, — вдруг напомнил о себе Ушканов. — Они их никогда не снимают.       Костя повернулся к нему, вновь наткнувшись взглядом на чёрные, точно такие же, как и прорези окруживших их масок, глаза. Какое-то потаённое, известное лишь ему облегчение читалось во всём существе — в повисшей к земле руке, сжимающей пистолет, в расслабленной, беззубой ухмылке, не знающей ни страха, ни опасений.       — Глядите, братцы, а «зайчик»-то наш улыбается! — задорно воскликнула «лисица» и все пришельцы разом обернулись к парню. — Чу-ует, сладенький, что сегодня мы не будем кусаться!       — Да за такой ломоть, я бы ему враз всё простил, — довольно пробурчал «медведь» и его круглые глазища отчего-то повернулись к первоклашке. — Так и про запас оставить забудешь!       — Наконец-то будет чем пер-ребить этот падальный дух на зубах! — прытко поддержал его «волк».       — Наконец-то мы не будем попусту дразнить желудки, — с облегчением вздохнула «сова».       — Давай, сестр-рица! — хрипло прорычал серый, повернувшись к лисе. — Не будем тер-рять времени!       Та промолчала, отчего-то навострив на детей раскосые глазницы, ухмыляющейся пустотой, врезанной в фальшивую личину. Костя услышал судорожный вздох — девочка испуганно вцепилась в рукав его пальто, хватаясь как за спасительное деревце, ещё не сломленное катящимся по земле ураганом ночи.       Шепчущий в сердце страх наказывал вразумить, припугнуть или хотя бы остудить невесть чем живущий пыл нужными словами. Напомнить про лес, отрезающий их широкой чёрной полосой от посёлка. Пригрозить милицией, которая с минуты на минуту явится сюда и упрячет всех за решётку. Заикнуться про диких зверей, рыщущих где-то поблизости, и уже наверняка напавших на след беззащитного человеческого дух... Хотелось говорить, как с людьми — а с кем же ещё? Но чем больше мальчишка вглядывался в пришельцев, тем сильнее таяло его понимание.       Кто прятался там, по другую сторону этих искусных образин? Может, Фарфилов с его приятелями? Но Костя совсем не узнавал их голоса — рычащие, тянущие, лающие, словно незнакомцы нарочно кривлялись, подражая грубому звериному говору. Именно так, не наоборот. Не могли же в самом деле обступать его со всех сторон ряженые твари, кое-как приноровившиеся ходить на двух лапах, спрятавшиеся в людские обноски, и даже разучившие знакомую речь — всё, чтобы подманить к себе поближе настоящих людей...       Лиса шагнула к ним, и мальчишка невольно отступил в сторону, заслонив собой девочку.       «Чего ты боишься?..»       — Чего ты боишься? — вглядевшись в кутерьму его мыслей, елейным голосом прочла она. — Ты ведь нас совсем не знаешь, Косенька. И она не знает...       — Перебьётся, — с вызовом ответил мальчишка, чувствуя, как отнимается от страха язык. — Ей... ей домой давным-давно пора. В-весь посёлок уже с ног, н-наверное, сбился.       — А тебя, видать, бедного, никто не ищет? — лисья морда подалась вперёд и чёрные прорези маски оказались на одном уровне с Костиными глазами. — Сидел бы ты лучше дома, яхонтовый, авось и не впутался бы ни в какие неприятности. А то ты ведь у нас только на слабого зубки скалить смел! — она слегка повернула голову, и Костя ясно различил длинный аловатый рубец, тонкой линией прорезающийся под шерстью на её щеке. Холодные пальцы точно клещи впились в его запястье и лунный свет блеснул на ещё не спёкшейся крови, крепко приставшей к дрожащей руке. — Сгрызть бы твои поганые ручонки, гадёныш, — жидким шипением пролились сквозь зубы слова пришелицы. — Да больно мясца на них мало.       — Пр-ривер-реда! — насмешливо прохрипел волк. — Я их вместе с костями пер-ремолочу.       — Вот и ломай зубы о свои кости, — ткнулся ему в спину совиный голос. — А к лицу притрагиваться не смей, иначе сама твои глазёнки повыклёвываю.       — А душу ещё цапнуть не стр-ру-хнёшь? — ощерился пришелец. — Я бы распр-робовал, — проволок он рыком по зубам. — Хоть р-разочек подтянуть у Хозяина...       — Примолкни, к-кум, — холодно зашипела лисица. — Это угощение лишь для одного. И ты его не тронешь, если голова тебе дороже брюха.       — А он тебе ни того, ни другого не оставит, — вполбаса прибавил медведь. — Ощипает по пёрышку, кости с потрохами смешает и целиком проглотит, — косолапый громко причавкнул под маской. — Как нашу птичку-сестричку проглотил.       — Ну х-хватит! — вырвалось у Кости. — Слушать т-тошно!       Хриплый рык, точно злой смешок, сковырнулся в волчьей глотке.       — Да ты не бойся, Косенька, — ласково успокоила лиса. — Честное пионерское, я никому-никому не позволю забрать лишнего кусочка, — она протянула руку и уже бережно расправила сбившийся воротник его пальто. — Каждый возьмёт от тебя поровну.       Чёрный взгляд снова прошёлся по лицу мальчишки — порывом, вскользь разметавшим и без того гаснущие в холоде огоньки решимости. Сдавалось, съёживалось тепло и даже кровь, казалось, отливала от рук и ног, прижимаясь поближе к сердцу.       Костя побольнее прикусил дрожащие губы, силясь запереть ужас внутри, не выдать ни одной жилкой на лице, что ему страшно — страшно струсить, броситься наутёк или с позором разреветься под ликующий хохот и летящие на землю пустые маски, скроенные из обыкновенной бумаги и промасленные обыкновенным клеем.       «Повёлся, повёлся, дурик!...» — вскричат настоящие лица — тоже обыкновенные, человеческие, вовсе не похожие на существ, спустившихся с ночных глубин на самое дно, чтобы набить своё голодное брюхо.       — Темнеет, — несмело заметил Ушканов, взглянув на восходящий месяц. — Пойду я, пожалуй... — звериные морды обернулись к нему. — Вы тут дальше... как-нибудь сами.       Явно не желая задерживаться на прощание, парень шагнул вперёд, но волк, стоящий ближе всех, живо загородил ему дорогу.       — Удр-р-рать вздумал, зайчик? — со скребущим по нёбу рокотом, поинтересовался он.       — И куда же ты пойдёшь, милый? — нежным эхом повторила за ним лиса.       — Д-домой, — запнувшись, ответил старшак. — К-куда же ещё?       — Разве с нами тебе плохо? — удивилась она. — Разве здесь ты не чувствуешь себя дома?       Парень замялся.       — Н-нет, не особо, — голос звучал почти извиняюще. — Да и мамка волноваться скоро начнёт...       — Всё чудесатее и чудесатее! — рассмеялась ему в лицо лиса. — Всю жизнь знать тебя не знала, а тут взяла да и разволновалась!       От кривой ухмылки на губах парня не осталось и следа. Мертвенный свет луны медленно вытянул с его лица все краски, оставив лишь белую, незамутнённую цветом жизни плоть.       — Или плутовка твоя только лгать и умеет? — продолжала свою песню лиса. — Или для папочки нелюбимого ты больше не собачонка для битья? — её чёрная рука лишь легонько ткнула старшака под рёбра, но Ушканов всхрипнул, с шипением отдёрнувшись прочь. — Ни «паршивец», ни «щенок» и ни «бестолочь»? — пальцы коснулись его плеч, груди, сердца, на что парень лишь вздрагивал, морщаясь и пятясь от боли. — А личико-то чистое — ни пятна, ни следочка, всё под шкуркой твоей и спрятано. От чужих глаз подальше закрыто, — лиса остановилась, прямо заглянув в его бледное лицо. — Видно от любви большой к тебе, Серёженька.       — А мы тебя хоть раз трону-у-ли? — протянула сова. — У-уговаривали, пу-угали, но шу-утя, по-дру-ужески, зайчик.       — Потому что только мы одни тебе добра и желаем, — прибавил медведь.       Но на доброе слово по лицу Ушканова пробежала молчаливая дрожащая тень.       — Я... я завтра прийду, — несмело ответил он. — Честное слово, приду.       — А наша тр-р-рапеза сегодня, др-ружок, — угрожающе встрял в разговор волк.       — Волчик прав, — маску лисы расчертил тонкий заискивающий оскал. — Нельзя в такой час сторониться друзей.       — Потому что стор-р-роны у нас всего две. Одна наша, — белая рука протянулась в сторону, ткнув пальцем в Костю, — другая — их! Выбир-р-рай себе любую!       Парень вздрогнул, распахнув чернеющие от страха глаза.       — Но м-мы договаривались т-только на угощение.       — Угощение меня лапой по носу не стукнет, — пробасил медведь, хлопнув лапой по закинутой на плечо поклаже. — А мне возиться сегодня совсе-е-ем неохота.       — Только силы тратить зазря, — прищёлкнула клювом сова. — Не притронусь я к этим червям, пока они трепыхаются.       — Ох, и тяжко нам без тебя будет, зайчик, — угодливо отозвалась им лисица. — Но ты ведь на нашей стороне и друзей своих верных уважишь?       — Да ведь они... — Ушканов запнулся, зацепившись взглядом за Костю, и сглотнул, словно пытаясь выпихнуть из себя какое-то грубое, отвратительное слово, которое его странные знакомые явно не желали слышать.       — А Мурка тоже была живой! — нарочито громко воскликнула лиса. — А ты её прирезал. Ножчиком — чик! — она царапнула пальцем по горлу. — И глазом не моргнул.       — Т-так ведь т-то кошка, а тут!.. — воскликнул парень. — Нет, н-не могу я так! Хоть убей — не могу!       Бледный лунный свет медленно сошёл с недвижных лиц пришельцев, и холодный мрак, прячущийся под масками пришельцев, медленно выбрался из укромного уголка, просочившись сквозь пустые, пустеющие отрешённостью пустые глаза и пасти.       Медведь разжал свою ручищу, выпустив мешок. Ноша глухо шлёпнулась на землю и в безликий запах морозной ночи вкрался знакомый душок, пахнущий сырым и согретым мясом.       — Назвались друзьями, значит будем выручать друг дружку, — вымолвила лисица. — Зайчик наш ещё слаб и труслив, всё боится принять своё настоящее лицо...       Сова и медведь подались вперёд, двинувшись к парню вслед за своей подругой.       — А ну-ка, — дыхнул усмешкой сочувственный голос. — Прибодрим его, братцы!       Раскинув руки, пришельцы схватились между собой, сомкнув подобие хоровода вокруг виновника торжества, пусть и совсем безрадостного к такому почёту.       — Да л-ладно вам, п-пошутили и хватит... — его взгляд заметался пойманной птицей по сгрудившимся вокруг маскам. — Д-дайте минутку т-только, д-духом собраться мне и... — волчья рука первым вцепилась в него и рванула себя. Кольцо тут же наглухо сомкнулось, отрезав парня прочь от постороннего взгляда. — В-вы чего? Р-руки... руки прочь! П-пустите, д-дурачье, не надену я его, не надену!       Перепуганный крик вдруг взрезался пронзительным воплем, выбившим из сердца мальчишки последние осколки сомнения.       — Беги.       «Убьют».       Костя обернулся к девочке. Она смотрела на него, боясь шевельнуться, словно они играли в «замри и отомри», но вместо взволнованного азарта её широко распахнутые глаза сверкали таким чистым страхом, что Костя почти мог видеть в них собственный, одичавший от ужаса взгляд.       — Беги!       «Отомри».       Малютка вздрогнула и, рванувшись с места, бросилась сквозь чёрные деревья — навстречу тайге, огромной тенью, раскинувшейся вокруг них. К чёрту! Куда угодно, только бы подальше от этого места!       Волчье ухо первым услышало мелкую дробь шагов, пронёсшуюся над ледяной травой. Вырвавшись из рычащего клубка тел, пришелец метнулся в погоню, но Костя, так и не поняв, решил ли он по собственной или какая-то сила толкнула его вперёд, бросился под ноги зверю.       Чёрный взгляд врезался в лицо, сшиб с ног, кубарем протащив по сырой земле. Не успел на миг исчезнувший лунный свет вновь оказаться перед глазами, как остроухая морда заслонила его и чужая рука впечаталась в грудь мальчишки, не давая подняться.       Костя извернулся и врезал кулаком под подбородок, отчего нижняя челюсть соперника отскочила вверх, звонко щёлкнув по зубам. Но звериная голова, лишь слегка отклонилась назад, и не дав мальчишки опомниться, Волк набросился на свою добычу. В бездонных прорезях маски полыхнули серые свинцовые огоньки, брызнувшие раскалёнными каплями яростями. Белые полосы скользнули перед глазами, рассеча взъярившуюся личину — растопыренная ладонь накрыла лицо Кости, вдавив сквозь помертвевшие пальцы могильный холод в ещё живую кожу.       — Р-разор-рву!       — Стоять! — вдруг пролаяла Лиса над его головой.       Зверь круто развернулся к ней и их морды лица, очутившись нос к носу, одновременно исказились широкими оскалами.       — Это. Сделает. Зайчик! — отрезая зубами каждое слово, прошипела она.       Волчья челюсть дёрнулась, клацнув костистым капканов. Железный, но проржавевшей от досады взгляд лишь лязгнул по лицу мальчишки, и зацарапавшиеся в горле слова так и потонули в немом шипении, не выбравшись наружу.       Нехотя отстранившись, зверь схватил Костю за руку и рывком поставил его обратно на ноги. Мимо них, тяжело ступая по земле, проволочился медведь, таща за собой плачущую девочку. Мальчишка дёрнулся в их сторону, но его тут же оттащили назад и крепко схватили под руки.       — Извини, Косенька, — хихикнула Лиса. — Но теперь твой черёд водить!       Мальчишка только двинул посильнее локтём. Страх будто отступил на шаг, дав ненадолго порезвиться полуслепой злости, от которой, впрочем, было мало проку.       Скрежещущее дыхание зверей разбавили шелестящие шаги, приблизившиеся к ним вместе с человеческой тенью. Костя приподнял голову и из сумрака на него взглянул ещё один зверь, которого он прежде не видел. Выплёвывая рваные клочки пара из-под длинных зубов, на мальчишку молча глазела гладкая как кость, лишь на щеках присыпанная белоснежным инеем меха, заячья морда. Чёрные прорези маски были так близко, что Костя мог видеть стеклянный блеск, тусклеющий в их червоточинах — моргающие, укушенные холодом глаза незнакомца, чьего лица он видеть не мог, но воображение само дорисовывало портрет, спрятанный под фальшивой личиной.       Ушканов вглядывался в него целую вечность, не обращая внимания ни на тихие всхлипы первоклашки, ни на своих товарищей, сцепивших мальчишку мёртвой хваткой. Звери молчаливо ждали и только неровное, царапающее по горлу как лезвием по точилу, выдавало ту жалкую грань терпения, что разделяла мнимое спокойствие и неизвестность.       Может быть, парень знал об этом не понаслышке.       — Извиняй, — вдруг прохрипел он из-под маски. Руки его по-прежнему нервно вертели заряженный пистолет.       — Ч-что... с-стрелять будешь? — мальчишка и сам вздрогнул оттого, как жалко прозвучал его собственный голос.       Заяц отрицательно мотнул головой.       — Н-нет, — выдохнула маска и оружие выскользнуло из пальцев, упав на землю. — Нельзя. Не п-по-нашему это.       Дырявые глаза снова обратились к нему. Чёрный, как взгляд убитой кошки. Как дуло заряженного пистолета. Смерть как бы подмигнула, приговаривая: «а вот и снова я. Давненько не виделись». Костя смотрел сквозь прорези, туда, где под неподвижной личиной ещё билась жизнь, но теперь она ускользала от него, оборачивалась обыкновенной иллюзией. Снующие белки глаз превращались в копошащийся пучок червей, жадно вгрызающийся всё глубже и глубже в гниющую плоть, а протяжное дыхание напоминало обыкновенный ветер, сквозняк, забивающийся в изъеденные ими норы. И чем глубже становился мрак в них, тем всё ниже и протяжнее отзывался вихрь, превращаясь в раскатистый гул.       Подумать только, никто и никогда не говорил, что ужас может явиться не издалека, не в цепких когтях чёрного креста бомбардировщика, не разлитым морем огня и жутким рёвом крушащего урагана, а тихим, почти неразборчивым бормотанием, в котором трудно было поймать слова, но стоило уловить — и кровь начинала стыть в жилах. И не нужны ему были ни самолёты, ни пушки, ни звериный оскал в полмира, а хватит-то и самой малости: хотя бы одного по-настоящему плохого человека.       Но ведь и у плохих людей есть родители, есть свои мамы и папы, видевшие безжалостную и страшную мглу, сгубившую тысячи и тысячи жизней, — так неужели они могли научить своих детей плохому? Научить тому, что к жизни и к товарищам можно относиться не по-человечески, что говорить кулаками со слабым достойно снисхождения, а с равным себе — уважения, и что воткнуть нож в живот кошке — обыкновенное хулиганство, а не настоящее, жалкое и чудовищное в своём кровавом омерзении убийство.       Неужели, быть таким проще? Неужели, только так хочется жить? Жить не тем, а вопреки тому человеку, что отучил собаку быть волком, воспитал атом рабочим, а не солдатом, и вознёсся к недосягаемым высотам, коснувшись своей тёплой дружеской улыбкой до ледяных звёзд!       Костя проглотил сбежавшие по губам слёзы.       Неужели?..       Неужели, никто не придёт на помощь?       Но отчаяние оказалось слишком далеко в тот миг, когда холодные руки парня схватились на его горле.       Перед глазами взрябилась щербатая пелена, из-за которой высунулась лупоглазая заячья личина, вгоняя длинные ногти под кожу жертве. Его руки, липкие как змеиный клубок, тряслись, силясь покрепче стиснуть удавку и поскорее оборвать жалкую ниточку жизни. А в прорезях маски метались, едва не бились измученные глаза, выпученные от напряжения. Но стоило их взглядам уцепиться друг за друга, как руки парня точно стегнуло дрожью и неуверенная хватка дрогнула на мгновение.       — Не пялься на меня, — сквозь стучащие зубы выдавил душегуб.       Костя промолчал, но ни на йоту не отвёл глаз в сторону. Теперь он ясно видел их — живые, настоящие глаза, не сливающиеся в две гнилые червоточины в полумраке маски. Это были глаза, полные боли и ужаса, словно и не они, а сам мальчишка был готов вот-вот навеки затушить в них последние огоньки.       Резко, как ужаленный, парень сбросил руки с его горла и надсадно захрипел, вцепившись пальцами в края маски. Глухой вопль вырвался из-под заячьей образины и со скользким треском та поддалась, оторвавшись от настоящего лица.       Ушканов рухнул на колени и согнулся пополам. Его вывернуло.       — Н-не могу я, — хрипя и отплёвываясь, просипел он. — Д-даже с ней... никак н-не выходит!       — Можешь, Зайчик, можешь, — спокойно ответил ему лисий голос. — Давай, попытайся ещё разок.       Но парень с отвращением швырнул маску в сторону.       — Вот сами и пробуйте!       Костя ясно расслышал тихое шипение волка, продравшееся над его головой. Лиса высвободила левую руку мальчишки и, подойдя поближе к парню, присела на корточки рядом с незадачливым убийцей.       — Посмотри на меня, — она осторожно дотронулась до его щеки, подставив лицо к лунному свету, и Костя сам ощутил знакомое чувство тошноты, шевельнувшееся в горле. Он узнал Ушканова лишь по его тёмным глазам, блестящим на потемневшем от крови пятне, расползшегося от обвисшего лоскутами подбородка до содранных бровей. — Зачем же ты так, Зайчик? Разве не знаешь, как больно срывать с себя лицо?       — Я б-больше не притронусь к э-этой дряни, — облезлыми губами выдохнул Ушканов и, сбросив с себя руку лисицы, резко вскочил на ноги. — А тр-ронете ещё раз — у-убью!       — Не убьёшь! — скрипуче усмехнулась за его спиной сова. — Сам ведь признался, что не можешь.       — Я говор-рил, что он нам не р-ровня, — взрычал Волк и, позабыв про Костю, оттолкнул пленника в сторону, сам вышагнув в звериный круг. — Говор-рил, что ты ошиблась, — его чёрный взгляд упёрся в лисицу. — Хозяин сомневался, но ты всё равно на своём стояла, лишь бы шкур-ру с тебя не спустили!       — А не я ли говорила вам, что возвращаться ещё рано? — прорычала в ответ лиса. — Не я ли предупреждала, что Зайчик ещё не окреп, что он слишком немощен против человека? Мы поторопили его, не дали времени причуяться как следует, найти близкую ему душонку.       — Мы были голодны, — чугунным басом отвесил медведь. — Закрома совсем истощились, ещё одной зимы можно было и не вытянуть.       — Значит, теперь вы будете голодать ещё дольше, — пустые глазницы лисьей маски обвели холодной чернотой своих приятелей. — И, может, ещё ни один десяток зим, покуда не народиться и не окрепнет свежая кровь. Покуда Зайчик будет снова просыпаться от смерти. А на сей раз, кумушки, просыпаться он будет долго.       — Хватит ли ему сил вернуться? — взволнованно встрепенулась сова.       — Хватит, — кивнула лиса. — А умирать не впервой, — её бездонный взгляд упал на окровавленное лицо Ушканова. — Ежели не успел он слишком сильно привязаться к этому куску мяса, значит, и расстанется с ним без особых хлопот.       Костя медленно попятился и в глаза упал стальной блеск, пробежавший возле ног. Пистолет. Мальчишка взглянул на него, затем в сутулую волчью спину, рассечённую ребристой полосой позвонков, выпирающими из-под тонкой одёжки. И только сейчас в глаза бросились тёмные, растрёпанные на затылке волосы, лезущие из-под края маски, и вовсе не похожие на грубую звериную шерсть.       Что-то хрустнуло и надломилось в чудовищном облике существа, стоящего перед ним. В хриплом зверином рычании послышался обыкновенный прокуренный хрип, раздражённый морозным воздухом, а мертвецкие лапы стали обыкновенными, замёрзшими без тёплых перчаток руками.       Может, всё вполне объяснимо?       Хорошо, человек — не леший, с ним договориться будет проще. Уж кто-кто, а человек бояться умеет...       Зверь обернулся слишком поздно, не успев даже цапнуть рукой мальчишку, как заряженное, взведённое и готовое одним щелчком всадить смертельную пулю, оружие оказалось в руках Кости.       — С-стой, стрелять буду! — вскричал он, намертво сжав обеими руками жёсткую рукоять пистолета. — М-маскарад окончен — вскрывайтесь!       Но ряженые только молчаливо перекинулись взглядами, прежде чем все, как один, уставиться на мальчишку. Никто не шевельнулся, чтобы стянуть с лица злосчастную маску. Никто не вздрогнул перед пляшущим прицелом смерти.       Волк вытянул шею, тихо зарычал и искристый, бьющий серебром огонёк снова пробился в его глазницах.       Глаза. Он забыл про их глаза.       — А ты настырный человечек, — усмехнулась Лиса и двинулась к нему, лишь хихикнув, когда мальчишка взял её на дрожащую мушку. — Всё-то хочешь разузнать да разнюхать, только зачем оно тебе, яхонтовый? Неужели, на чистую совесть и смерть краше?       — З-замолчи! С-сейчас м-милиция придёт...       — Придёт-придёт, только не дрожи, — наклонившись поближе, она мягко обхватила его трясущиеся руки и потянула на себя, приставив пистолет ко лбу. — Вот, смотри, не промахнись. А, впрочем, что мне твоя пуля? Что мне милиция? Мы же собрались повеселиться и тебе, хулиган, ни испортить нашего праздника. Веселье не убьёшь и не запрёшь в клетку. Оно творит такие чудеса, какие вашему брату и во снах не приходят!       Резко разжав руки, она отступила на шаг и её ладони, едва всплеснув в воздухе, ударили мальчика по вискам. В голове грянул выстрел, взорвавшийся золотистыми искрами перед глазами. Мальчишку повело в сторону — шаг, другой... земля вывернулась из-под ног, рухнув на спину, и чёрное небо придавило грудь, дыхнув мглой в лицо.       Прометнувшись средь серебряных звёзд, мигнули и погасли было на миг последние огоньки боли, как вдруг зажглись и разгорелись с новыми силами. Красные брызги, разлитые невидимым дождём на чёрной глади, но стоило приглядеться, как огоньки начинали шевелиться, расходясь всё сильнее, вот уже кружа и порхая, они тлеющими снежинками летели к земле. Редкие звёзды померкли и потеряли очертания за их бесчисленным роем, превратившись в водянистые пятна, серебрящиеся ровной дугой — два ярких с краю и ещё четыре тусклых, расплывшихся между ними.       «Паук» — отчего-то щёлкнуло в голосе мальчишки. Вернее, паучья морда, точь-в-точь как та, что была намалёвана в учебнике по естествознанию, и пугала своими лупоглазыми глазищами неподготовленных третьеклашек. Теперь эти глаза таращились на него из мрака, будто дожидались, пока леденеющая под телом не земли не вытянет из него последнее тепло жизни.       Мерещится, просто мерещится. Мальчик зажмурился, надеясь прогнать закипающую жизнью картину. Глаза исчезли, ввалившись в черноту его собственных век, но череп тут же сдавили невидимые руки, заставляя его вновь распахнуть их. Костя упрямо зажмурился лишь сильнее, и хватка ослабла — чужое прикосновение, лёгкое как дыхание, проскользнуло вниз, дотронувшись острым когтем до его щеки.       В нос ударил запах мокрой шерсти. Красный свет залил собой черноту.       Столб пламени вознёсся над сожжённой кроной, залив оранжевым светом сумеречную поляну. Земля задрожала, и Костя услышал, как в её глубине пронёсся болезненный стон — сгинувший дух, давным-давно ушедший в безвременье, вырвался из своей могилы и предсмертным воплем влился в обугленные тела деревьев. Горящая метель метель стегнула по чёрным ветвям, заметая красным снегом, и вспыхивая трескучими огнями лихорадки на голой коре. Пламя крепло и нарастало, с необычайной жадностью вгрызаясь в уже изъеденную им плоть, и с воем возносилось вверх, протягивая жаркие лапы к холодным небесам. Пепелище пробудилось светом и шипящим треском — мертвецы зашевелились и задрожали, разбуженные своим последним кошмаром. Но тот вовсе не терзал их нет, а пламенем вжигал в иссохшие скелеты новую жизнь. Под сожжённой плотью проступала горящая кожа, тянулись в стороны объятые огнём ветви и яркими всполохами распускались на народившихся сучьях свежие зелёные листья.       — Гори-гори ясно! — воскликнула Лиса и её объятый светом силуэт резко пронёсся вдоль пылающего круга огня. — Ух, и жарко здесь, братцы!       Свет и боль кусали глаза и, щурясь от лезущих на пожар слёз, мальчишка был бы рад не верить тому, что видел. Как ухватившись за воротник, пришелица рванула на себе одежду и та, точно бумажная, с лёгкостью поддалась, раскроившись в клочья. Как лисица выпрыгнул из лохмотьев и яркое пламя искрящимся блеском пробежало по её пушистой рыжей шубе. Как, взмахнув огненным хвостом, она припала к земле, и остроухая голова с оскалом обернулась к мальчишке, плеснув горячим золотом диких глаз.       Палящая волна жара взвихрила её шерсть и зверь, довольно заурчав, бросился в объятия пламени, одним прыжком исчезнув средь горящих деревьев.       — Догоняйте! — прозвенел в вое пожарища её смеющийся девичий голосок.       Волк с рёвом сдёрнул с себя шмотьё и, упав все четыре лапы, нырнул под горящую сень леса. Увесистый силуэт Медведя неуклюже перекатился за ним следом. Стегнув крыльями горячий воздух, Сова вспорхнула ввысь, яркой тенью взмыв над поляной, и тут же камнем рухнула вниз, нырнув за бушующую стену пожарища.       Звери исчезли, но горящие деревья, словно повинуясь их молчаливому наказу, лишь шире раскинули руки, замыкая западню вокруг маленького клочка земли, куда ещё не решалось сунуться пламя. Заволочённая огнём пелена плыла и накатывала перед нетвёрдым взглядом, разливаясь морем густого красного жара, зажжённого чьей-то крошечной убийственной искрой. И чьи-то гудящие голоса рвались из его глубокой пучины, мыча своим глухим, но слитным хором. Голосами, протащенными сквозь проеденные гнилью тела деревьев, как музыка, вытянутая из пустой флейты. Лес ревел, лес играл или что-то, кто-то заставлял его звучать, раздувая ураган и жар в горящих трубах и горнах. Раздувая древнюю песню — слишком старую, слишком страшную, чтобы слышать тому, кто не знал себе дома в тайге.       С песней танцевал пожар, танцевали кровавые искры, танцевал цветущий лес и танцевали чёрные звери. Шатаясь, сжимая ноющую голову в руках, Костя поднялся, поравнявшись взглядом с тенящимися на холсте пламени фигурами. Музыка подхватывала и подбрасывала, дёргала их за лапы, как нитками послушных кукол, превращая пляску в хаос, не то вихрящегося безудержным весельем, не то мечущегося в безжалостных муках.       — Костя!       Калеки, вертящиеся ради чьей-то забавы. Чудовища, резвящиеся как малые дети. Или, может, просто звериная свора, набивающая аппетит перед долгожданной трапезой?..       — Перед угощением, — изрёк чужой голос в голове.       «Передо м-мной?»       — Сделай так, как мы желаем. Сделай — и мы будем в расчёте.       «Что в-вам нужно?»       — Накорми их. Накорми своим мясом, отдай свою кожу, кости, отдай им свои руки и глаза. Они возьмут всё до самого распоследнего кусочка, — за словами, бьющими как чугунные гири, продрожал блеющий смех. — Они едят всё время, сотни лет, но прежнему не знают, каково это — вкусить настоящий дух, распробовать на зубах всё, чем ты жил и что чувствовал. Накорми их своей никчёмной дряблой кожурой, а тебя,— голос расплылся, сплетясь с шипением пламени. — Тебя съем Я.       — Костя!        Мальчишка обернулся на голос — средь змеящихся перед глазами рыжих языков взгляд выцепил крохотную фигурку девочки, застывшую едва ли не в двух шагах от объятых пламенем деревьев.       — Ты что, сдурела?!— в три прыжка он оказался возле неё и, схватив за руку, оттащил прочь от огня.       — Пусти! — закричала она, отбиваясь. — Я д-домой хочу!       — Да ты там как спичка вспыхнешь!..       — Л-лучше как с-спичка! — сбившимся от слёз голосом, перебила она. — Он-ни М-мурку убили, а т-теперь и м-меня... меня... А я не хочу!       — Н-никто тебя не тронет, дурёха! — вскричал мальчишка, прикрываясь рукой от огня. — Потерпи ещё чуть-чуть, сейчас помощь придёт!       — Н-не придёт! Никто нас не ищет!       — А вот и придёт! — разозлился Костя и оттащил её прочь от пожара. — Со всех окрестностей сбегутся и крышка им тут всем!       Словно заслышав их голоса, над деревьями взлетела совиная тень, и, выбросив вперёд крючистые когти, птица камнем полетела на детей.       — Л-ложись! — Костя сбил девчонку с ног и рухнул рядом, закрывая её от голодной тени. Змеиный шелест перьев, налетев из воя пожара, коснулся его тела, но звериные лапы не успели дотянуться до беззащитной добычи.       Грянул выстрел.        Сова с шипением отвернула в сторону и вновь исчезла за кольцом пожара.       Ушканов стоял посреди залитой огнём поляны и его очумелый взгляд, блестящий окровавленном, лице метался где-то за волнами дыма и пламени, там, где сновали и рыскали невидимые тени. Вытянутая рука сжимала пистолет и пули с грохотом летели в пекло, назло незримому врагу.        Мимо промелькнула волчья тень, щёлкнув зубами у самых ног. Вновь щёлкнули над головой совиные когти. Тяжёлое дыхание медведя прокатилось у самой кромки огня. Тёмные силуэты уже носились вблизи и их тени мелькали перед глазами, заливаясь смехом, и норовя в любой момент выскочить, наброситься и разорвать людей на куски.       Старшак прицелился, пальнул в последний раз и душераздирающий вопль отозвался короткому грому его выстрела. Из огненной пелены, схваченная языками пламени, вдруг выпрыгнула лиса и, рухнув на землю, принялась биться и кататься, стараясь вырваться из цепких зубов огня.       — К-костя... — прошептала девочка, вцепившись в рукав мальчишки.       — Закрой глаза! — крикнул Костя. — Н-не смотри!...       Но зверь продолжал надрываться, верещать, тщетно избивая лапами землю от нестерпимой боли.       Ещё пара мгновений и пламя заживо выжгло бы лисице сердце.       Не взвешивая и не раздумывая, Костя подскочил к попавшей в беду людоедке, сорвал с плеч пальто и набросил поверх, сбивая смертельное пламя. Но вместо того, чтобы потухнуть, огонь с шипением прогрызся сквозь плотную ткань, и красными языками выскочил из прорех, цапнув руки мальчишки. Костя с ужасом отдёрнул обожжённые ладони, а лиса...       А лиса всё билась на земле, пылая ярче зажжённого факела, но вопль её сменился трескучим хохотом, а болезненные конвульсии — игривыми извиваниями, словно пламя не рвало, а лишь дразняще щекотало её. Сгорала дотла пушистая шерсть, чернела и лопалась кожа, и горячая, уже вскипячённая кровь с шипением покатилась по дрожащим бокам, по горящей шее, по рассечённой щеке, струясь из распахнутых, захлёбывающихся смехом глаз.        Барахтающийся в расплавленном золоте зрачок вдруг замер, задержав чёрный взгляд на Костином лице.       Глаз разорвался.       С чавкающим треском лисья морда разорвалась надвое, выплеснув из-под плоти дымящуюся кровь. А за ней, прорываясь сквозь дым, сквозь пар и жареное мясо прорывалось на волю... что-то, пульсируя, шевелясь... Разбухая прямо на глазах. Шерсть рванулась ниже, раскроившись по самой глотке, с всхрипом и свистом кровь и воздух брызнули из зияющего чрева. Учуяв холод, тварь протолкнулась в бездыханной глотке, нащупала разорванную рану и вырвалась из живого кокона.       У мальчишки схватило дыхание. Из горла, крепко схватившись за изъеденную пламенем лисью шею, высунулись тонкие, залитые слизью и кровью, паучьи лапы.       Нечто продиралось из мёртвого тела, толкалось в брюхе, извивающимися жилами, похожими на длинных червей, оно прогрызалось по сосудам, мышцам и костям, безжалостно разрывая уже бесполезную оболочку. Её рвали в клочья, плоть и мех, измаранные пламенем и кровью, летели на землю — летели и падали, летели и падали, рвались-кусались-швырялись... Казалось, этой горе ошмётков не будет конца.       Она карабкалась ввысь, поднимаясь грязно-пушистой массой над поляной, раздуваясь, как напившийся кровью комар, и сжирая в черноте своей тени всё, до чего мог дотронуться взгляд — лес, пламя, древняя песня, сыгранная в мёртвых костях.       Гора проглотила музыку и отозвалась собственным хрипящим стоном. Гора проглотила свет и возвратила свой — холодный, белый, пробившийся из крови гноистым яблоком глаза.       Лунный свет ледяным огнём выжег ужас на лице мальчишки.       Перед ним, громоздясь на кривых ногах, измаранное кровью и слизью, лоснящихся на всколоченной шерсти, лоснящихся на жирных паучьих лапах, на голодном чешуйчатом брюхе, возвышалось чудовище, разглядывая паренька своей изуродованной лисьей мордой.       Костя не почувствовал собственных шагов, тащащих его назад. Не почувствовал, как пробила горло дрожь, захлёстнутая криком...       Не почувствовал. Нет, он не мог кричать.       Колючие лапы чудовища набросились на него, втащив в холодные объятия зверя. Месяц кувыркнулся, мазнул перед глазами и разбился о землю. Ноги оторвались от земли и тут же провалились в мясную хлябь. В трясину размякшей плоти и шерсти, кровавой вони и гнили, сдавившей мальчишеское горло. Тень закрыла лицо, обхватив глаза чёрной повязкой, пока вокруг что-то чавкало и трепыхалось, таща и затягивая в свои холодные объятия. Ползучий смрад пробежал по костям, потянувшись куда-то кверху. Костя толкнулся, двинул локтями живые силки и дёрнулся за ним... вырвавшись навстречу голодной пасти.       Зверь улыбнулся — без сожаления, без ненависти, и по кривым зубам прокатилась жёлтая кровь убитой луны. Гладкая, ещё блестящая свежестью краска, вымазанная на сомкнутых дверях, за которыми поджидала глухая комнатушка, где во мраке и тесноте горели цветастыми огнями последние страхи, последние мечты, отчаяния и жизни. Каждое на свой цвет и лад, каждое на свой распоследний вопль.       Челюсти разомкнулись — резко и плавно.       Кровавый порог сам бросился к его ногам.       «М-мама..»       Налетевшая тень острой болью вонзилась под рёбра и треск, продравшийся в глубине звериной мясорубки, на мгновение показался хрустом собственных костей. Мир поймало, защемило и сжало до крошечного комочка света, вколотого в чёрные тиски. Пламя отчаянно заметалось, заискрилось, и зарезалось в клочья, не находя выхода. Свет дрогнул, и нечаянно глотнув смертельной темноты, он исчез.       Но вспыхнул снова. Силясь, раздираясь от голода и злости, чудовище пыталось стиснуть собственную пасть, но нахальная добыча, уже угодившая в смертельную западню, отчаянно упрямилась, что было мочи вцепившись в свою жизнь.       Сердце швыряло в груди, ошмётки мыслей метались в тёмной клетке, вопя и разбивая черепа о череп, а руки бешено тряслись, скользя и срываясь с напирающих стен, залитых пеной и кровью, но Костя намертво вжимал все силы, не давая ни себе, не обезумевшей от аппетита твари ни сантиметра поблажки.       А тварь всё напирала, давила наживую и по живому, захлёбываясь рокочущим рёвом. Где-то на обледенелой, насмерть вымерзшей подкорке, мальчишке вспомнились отцовские слова о том, как загребались над его головой визжащие гусеницы бронированных чудовищ, как вминала тупая железная масса в землю и в грязь ещё живых и кричащих людей.       И сердце, обезумевшее от ужаса, вдруг разорвалось чёрной, слитой с нечеловеческим духом злостью.       — П-пошла к чёрту! — заорал он в кипящую над головой тьму.       И тут, сквозь сжимающийся в зубах зазор ворвался электрический луч. Зажглись и засияли яркие вспышки фонарей. Сквозь мрак и рёв, сквозь грохот сердца ворвались голоса, серые тени, замелькавшие на опушке, и торопливые шаги, мчащиеся на подмогу.       — Ни с места, милиция!       Воздух навылет пробил уже знакомый звук. Выстрел.       Пасть раздёрнулась, рванулась куда-то вверх, и звериные лапы, позабывшие о злосчастной добыче, разжали хватку. Звёздное небо, налетев вместе с морозным ветром, опрокинуло чудовищную тень и расправило сверкающие крылья, заслонив собой мальчишку. Серебряный месяц взмыл в высоту и ударил белым светом в таёжную ночь, расколов вдребезги схватившийся перед глазами мрак.       Костя зажмурился, но, разлепив смазанные в почерневшей крови веки, он взглянул свету в ответ. И едва улыбнулся упавшему на лицо лучу. Дрожащие руки, прижатые к груди, ещё машинально борящиеся со скользкими челюстями, опутанными мертвенно-синей паутиной жил, судорожно расслабились, упав на землю. Гниль, застрявшая в горле, пробилась свежестью и холодный воздух, наполнивший грудь, тихо пригасил обезумевшее пламя в сердце. И невозмутимая жизнь, едва не задохнувшись, слегка отдышалась, откашлялась, хлопнула себя ладонью в грудь, и зашагала дальше — в неведомо далёкое «вперёд».       Секунды наползали одна за одной, вырисовывая перед взглядом окружившую его теперь картину. Ни зверей, ни пожара, ни высокого дымного столба — всё утихло, воротив себе прежний несуетливый вид. Чёрные деревья, снова обломанные и обугленные, снова убитые, они столпились вокруг молчаливой толпой мертвецов, с любопытством или даже с завистью разглядывая мальчишку — счастливчика, вырвавшегося из зубов самой смерти.       «Так вот ты какой... живой, — надломленным эхом переливались в тишине их голоса. — А как это — «вы-жить»? А как это — «быть жи-вым»?...».       Но Косте нечего было ответить.       Хотелось лежать, не шевелиться, просто дышать и просто смотреть. Хотелось немного согреться, поймать холодными руками тепло лунного света, хоть бы самую малость, что осталась ему от жаркого солнца. Согреться и отдохнуть, вздремнуть всего на минутку, может, на часок, а затем с новыми силами бежать со всех ног домой, пока не хватилась бабушка.       Глаза постепенно слипались. Только бы не разнежиться — ох, и всыпят ему тогда, личное дело испортят, по всем падежам просклоняют, и заругают, залают, загрызут...       Шорохом пронёсшись по земле, чья-то тень пронеслась совсем поблизости. Лунный свет моргнул и вдруг исчез за мохнатой остроухой мордой.       Крошечные огоньки в чёрных глазах встретились с распахнувшимися глазами мальчишки. Зверь сипловато потянул носом воздух и наклонился к самому лицу Кости.       Шершавый язык лизнул по щеке.       — Гав!

***

      — И кто тебя только шарф завязывать учил? — бабушка удручённо всплеснула руками и, стащив уже накинутое на плечи внука пальто, взялась сама наводить порядок. — Уже по тайге впотьмах слоняться не боишься, а тут до сих пор не выучился.       — Да больно он мне сдался, — деланно насупился Костя, терпеливо дожидаясь, пока бабушкин обряд будет исполнен до конца. — С ним вообще не продохнуть.       — Ничего-ничего, зато в тепле, — женщина приладила в петлю последнюю пуговицу на пальто, которую мальчишка благоразумно оставлял нетронутой, и лицо её внука медленно налилось пунцовой краской. — У вас пока до школы добредёшь, и ушомкаться, и окоченеть дело не грешное. Прямо наказание одно, а не учёба.       — В твоё время ты ещё дальше ходила, — категорично заметил внук.       — В моё время зим таких лютых не было, — ответила бабушка и, придирчиво окинув засупоненного мальчишку придирчивым взглядом, она напоследок проверила узелок под подбородком, стягивающим «уши» шапки.       — А потом чего появились?       — А потом время настало злое, — вздохнула бабушка. — Вот и злиться до сих пор.       — И ничего оно не злое, — Костя бросил взгляд за чернеющее окно, на ещё не тронутую первыми проблесками сумерек улицу. — Страшное немножко, а так в самый раз.       Бабушка только печально улыбнулась, но, спохватившись, строго напомнила:       — Сегодня никаких гулянок, помнишь?       — Ещё бы!       Даже с энтузиазмом обливаясь потом под плотным слоем одёжек, Костя невольно улыбнулся сам. Казалось, он уже слышит вдалеке протяжный гудок пассажирского поезда, тормозящего у заметённого вечером перрона. Вот открывается железная дверь и первым, как бывалый разведчик, на улицу вываливается уставший проводник в наспех накинутом черном пальто и сдвинутой на затылок шапке. А за ним из вагона, протирая заспанные глаза, выглядывает сперва Сонька, тянет за руку маму, а за мамой, держа их обоих, выходит отец — живой, здоровый, и улыбающийся долгожданному таёжному вечеру.       — Ну, богом, — бабушка приподнялась на цыпочки и поцеловала мальчика в лоб, словно отпуская внука не за порог дома, а в ледяную космическую даль, откуда он мог уже никогда не вернуться.       Та страшная ночь переменила многое.       — До вечера, — мальчишка толкнул дверь и вышагнул на крыльцо. Он знал, что бабушка всегда крестила его за спиной — тихо, робко, по привычке боясь, что ненароком увидит мама.       После того, как он вернулся, бабушка почти не улыбалась, будто кто-то выписал ей такой запрет по рецепту, потому что каждая радость отзывалась в сердце глухой болью — отзывалась зловещей мыслью о том, что всё могло обернуться иначе. Когда впервые за много лет всполошился весь посёлок, когда сквозь поднимающуюся пургу мчались в ночной лес милиционеры, когда во мраке дома, чуть дыша, проползала минута за минутой, приближая заветные шаги на крыльце и безымянный стук в дверь, сулящий то ли радость, то ли страшное горе.       Мама как-то рассказывала, что после смерти дедушки бабушка не пролила ни одной слезинки, но с каждым утром она становилось всё старее и старее. Один месяц со дня похорон отнял у неё годы — похитил, не отдав взамен ничего, только подвёл любопытную смерть поближе к их дому. Иногда Косте чудилось, что она заглядывает через их забор, скребётся по сухим доскам, жалостливо просясь пустить её поближе.       Он бы ни за что не пустил и не пустил к ней бабушку, но кто бы помешал их встрече сейчас или вчера, если бы в ту ночь он так не вернулся обратно?       В детстве всё казалось чересчур простым и понятным — вот дом, вот двор, вот родная улица, а вот близкие люди, которые всегда будут рядом, потому что так и устроена жизнь, и она не имеет права меняться. Люди рождаются, кто-то взрослеет, кто-то даже стареет и остаётся таким до самого скончания времён. Дедушки не стало, когда он был ещё слишком мал, а бабушка всегда была здесь, в их маленьком и тихом домишке, должно быть, таким же вечным и старым, как сам мир.       Теперь же старость грозилась сломать, разрушить дряхлеющие стены, в любой момент превратив их в горстку ветхой трухи, а дверь, в которую он стучался каблуком всякий раз, прибежав под вечер с улицы, грозилась больше не открыться. Ужас, прячущийся в тайге, успел коснуться своими когтями до родного дома, до бабушкиного сердца, и глядя на то, как сильнее стали дрожать её маленькие руки, Костя ненароком злился на себя за то, что просто не отвернулся, не прошёл мимо в тот вечер, бросив всё на самотёк.       И тут же гнал от себя прочь эти подлые мысли...       — Берегись!       Он едва успел опомниться, когда рокочущий рёв захлебнулся за его спиной и яркий электрический свет мазнул по пустынной улице, сбив с заснеженной дороги ещё чернеющую сумеречную тень.       — Ты чего, малец? Забыл, где тут обочина? — испуганно воскликнул голос за его спиной. — А-а-а, — вдруг запнувшись, уже спокойнее протянул он. — Тихонов ты, что ли?       «Тихонов»? Мальчишка с удивлением обернулся и перед заслонёнными от света глазами вырос рычащий мотоцикл, гордо пестреющей впотьмах яркой солнечной краской.       — Здорово, боец, — с улыбкой козырнул из-за руля Евглевский. — Не опаздываешь?       — Не-а, — мотнул головой Костя. — Так... спешу просто.       — И я тоже спешу, — милиционер кивнул на коляску. — Садись, коли так. Доспешим уж вместе.       — Ничего, я успею... — мальчишка старательно изобразил на лице натужное сомнение. — Да и забускует он с нами вместе.       — Он корову из болота вытащит, — усмехнулся милиционер и, явно подыгрывая разговору, прибавил: — Спорим, что не застрянем?       — Конечно, спорим! — с готовностью подхватил Костя и запрыгнул в машину.       Участковый ударил по газам и мотоцикл, грызнув колёсами свежего снега, толкнулся и рванул вперёд по дороге.       Заспанная ночь спросонья шарахнулась прочь, прячась от слепящего взгляд фар, и возмущённая тишина, привыкшая просыпаться под негромкое утреннее бормотанье, с шипением помчалась к тайге, огретая оживлённым рёвом.       Железный зверь нёсся вперёд, не обращая внимания на перепуганные огни фонарей и окон, мелькающих то слева, то справа, то перед самым носом. Казалось, дай только волю и он, как засидевшийся в неволе, умчится на радостях в безвестные дали, прихватив с собой и бедного хозяина на собственном поводке.       Но Евглевский правил без тени тревоги на лице. Дрожащая улица неслась перед его глазами, слипаясь в смазанную сумеречную ленту краску — серых, чёрных и жёлтых, взвихрённых летящим навстречу снегом, но всё это словно проносилось где-то мимо него, мимо знакомо тускловатых глаз, всегда кажущихся удивительно спокойными из-за какой-то непреодолимой, неразлучной с сердцем тоски. Костя не мог их представить другими — ни в сердце лесного мрака, ни под звёздными огнями опушки, где рухнули в прах самые чёрные угрозы ночи.       Всё хорошо, что хорошо кончается, но было и страшно, и даже отчего-то смешно, что ещё минута-другая и всё могло обернуться иначе. Если бы помощь хоть немного сбилась со следа, если бы спешила чуть медленнее, если бы не ринулась в тайгу сразу, не истратив ни минуты на поиски в посёлке. И, конечно, если бы для одного-единственного сердца в тот вечер его громкие слова так и сгинули пустым звуком.       Костя приподнял голову, проводив взглядом огонёк, безошибочно выхваченный из нестройной гирлянды сумеречной улицы, прячущийся средь серых угловатых крыш, точно стесняясь показаться поближе.       Он представлял как мелко дрожит это тихое пламя за тонким стеклом лампы, приглушая комнатный мрак, и как болезненно желтеет неровный свет на спящем лице, размывая угловатые тени на исхудалых щеках.       «...Влетает ко мне на порог, вся перепуганная, говорит, старшак один первоклашку в лес увёл, так ещё и ты за ними увязался, — рассказывал потом Евглевский. — Сколько проработал, а такого ни разу не видал — сердце набатом, глаза как блюдца от страха и всю с ног до головы, бедную, колотит. Я прямиком в тайгу, а она, дурёха, за мной рвётся — насилу её на коммутатор отправил, чтоб в соседний посёлок сообщить, — участковый сокрушенно покачал головой. — Ну вот не дозвонилась ты с первого разу, обожди хоть минут пять, так нет же, сразу к ним по дороге ломанулась. В ночь. Одна, — было неясно, что в его голосе звучало громче — удивление или укор. — А дороги не знает, сбилась на развилке, еле живая окольной до них добралась да поздно — наши уже давно сообщили и подкрепление сюда укатило. Загналась, конечно, девчонка, — закончил он с теплотой и его многозначительный упал на лицо мальчишки. — Видать, сильно-сильно переживала в тот вечер кое-о-ком...».       Всякий раз, припоминая те слова, Костю укалывало чувство вино, смешанное с какой-то трогательной, щиплющей глаза теплотой гордости, уважения, которым теперь, казалось, звучало даже имя и отчество, произносимое впредь без всякой иронии, снисхождения или насмешки. Впредь, даже за глаза, она никогда не была ни «Лилькой», ни «Смирновой», только — «Лилией Павловной»...       Мотоцикл вкатился на пустующий школьный двор и круто притормозил недалеко от крыльца, забитого толкущимися у дверей младшеклассниками, гурьбой штурмующих парадный вход. Как удивлённая стайка воробьёв они поглазели на прибывших гостей, и участковый приветственно махнул им рукой в ответ. Спорящая сама с собой толпа переглянулась, и заметно приутихнув, начала активно превращаться в цивилизованную очередь.       Милиционер приглушил двигатель и коротко взглянул на наручные часы.       — Гляди-ка, — усмехнулся он. — Переспешили мы с тобой, ещё двадцать минут впереди. Ну как, не замёрз?       — Не замёрз.       — Понятно, — Евглевский вздохнул, побарабанив пальцами по хромированной раме руля. — А в остальном? Оклемался уже?       — Ничего, жить будем.       Участковый хмыкнул и, дотронувшись до головы, рассеянно отнял руку от меховой шапки, видимо, по привычке пытаясь поправить фуражку за козырёк.       Пауза — тактичная по задумке и неловкая на поверке, Костя встречался с ней не в первой. Сейчас Евглевский снова, в который раз спросит его о том, что случилось в ночь исчезновения, и снова, одолеваемый сомнениями, он непременно и точно почувствует, что витиеватая история, обрывающаяся в тот самый миг, когда Ушканов навёл на него пистолет, имела иной, потерянный или утаенный конец. Костя понимал, что где-то в глубине души милиционер разрывался между собой и собственным долгом: между тем, чтобы отправить прошлое на заслуженный покой, и тем, чтобы вытащить на свет всю правду, о которой никто теперь, кроме него, уже не мог рассказать.       Мог рассказать Ушканов, если бы не исчез в ту же ночь, не успев дождаться рассвета в милицейском участке. Он не оставил после себя ничего, кроме разбитого вдребезги окна, вырванной с мясом железной решётки и чистой, нетронутой ни единым следом, полосой свежевыпавшего снега, тянущейся до самой леса.       За ним гонялись, его искали целую неделю, но даже наученные опытом служебные собаки не поймали ни следа беглеца, растаявшего в тайге без остатка.       Разжёванного в голодных зубах. Растворённого в тёмных желудках.       Несколько ночей подряд, не смыкая глаз, Костя ждал, когда на чердаке заскребутся кривые совиные когти или тяжёлые медвежьи лапы загремят по двери, вламываясь внутрь. Но то ли звери не разнюхали дорогу к дому, то ли притаились, выжидая удобного момента, но до первого света, прорезающего чёрные полотна тьмы за окном, ни одна тварь так и не вернулась из чащи, чтобы разделаться с мальчишкой.       Впрочем, не только за ним.       — Как она там? — вполголоса спросил Костя, подняв глаза на милиционера.       — Карина? Привет тебе из города передаёт, — ответил участковый. — Весёлая девчушка, бойкая, жаль, конечно, чуть родителей до инфаркта не довела, — дотронувшаяся тень улыбки до его лица побледнела. — Может, оно и к лучшему, что ничего не помнит. Только бы не аукнулся ей весь этот ужас.       Его взгляд скользнул вдоль тёмной полосы леса, медленно втягивающей в себя ночную мглу из бледнеющего в ранних сумерках неба.       — Ума не приложу, как так вышло, — продолжил он. — Ей-богу, сколько голову не ломал — всё без толку. И ведь нехитрое дело пистолет у отца наградной стащить, ребёнку наврать с три короба про кошку, а потом увести его подальше в чащу. Но пропасть вот так, из-под самого носу — нет, не бывает такого. Не управился бы он в одиночку, — тяжёлый взгляд милиционера обратился к нему. — Костя. Может, там ещё кто-нибудь был? Может, показался, хоть померещился кто?       Волчьи зубы, скалящиеся за ночным окном. Раскосые лисья глаза, вырезанные в застывшей насмешке. Когтистая лапа медведя, вцепившаяся в волосы девочки. Широкие крылья совы, разбивающие в искры ревущее пламя. Пожар. Кровавая метель. И умирающий от смеха зверь, извивающийся в жадных челюстях огнях.       Но за красным хохотом, за чёрным рычанием и за горячим плачем таилось, молчало что-то ещё, развеянное гулом ветра моросистым туманом в продрогшей тайге. А, может, слитое из мяса и крови, оно брело через морок, волоча чёрный мех по испревшей траве, и кривыми руками разгребало ветхие и вековые буреломы, срезая белыми рогами последнюю листву со спящих ветвей. Затянутые плесенью глаза обшаривали тонкую ткань ночи, ведя на зов и ужас Его детей — ведя их заботливые руки, их ангела-хранителя, их палача.       Их Хозяина.       — Нет, Александр Максимович, — тихо ответил Костя. — Я не помню.       — А что помнишь?       — Поляну помню... горельник в тайге... — он пытался отмести от глаз пожар, пожирающий уже давно сгоревший лес.       —...пистолет... — тихо продолжил участковый. Он слышал эти слова уже не в первый раз. — Выстрел.       — Выстрел.       — И больше ничего?       Костя сглотнул — желудок сжался, точно в нём что-то шевельнулось. Что-то живое, уродливое, готовое вот-вот проснуться и вырваться наружу, стряхнув его с себя, как ненужную шкуру.       — Костя.       — Н-ничего.       Слово дрогнуло, надломилось и на миг он испугался, что милиционер разгадает ложь. Но Евглевский промолчал.       — Место здесь какое-то... поганое, — вполголоса, как самому себе произнёс он. — Говорят, человеку к природе надо ближе быть, воздухом дышать чистым надо. А воздух, не знаю, как протравленный будто, — белёсый пар медленно тлел над его тёмными губами. — Ты им дышишь, а он тебе голову потихоньку морочит. И лес вокруг вроде обыкновенный — зимой и летом одним цветом, живёт-цветёт себе, никого не трогает. А душонка у него лихая, гнилющая, всех нас к чёрту проклявшая.       Милиционер поднял голову и взгляд его впечатал отвращение в даль, где над длинными и кривыми таёжными шеями, нехотя редела налившаяся мраком ночь. Мальчишка почти слышал, как под плотной, застёгнутой до последней блестящей пуговицы, шинели отмеривает удар за ударом закалённое сердце, тяжело толкаясь о рёбра, а в глазах хмурится холодная, чёрной тенью спустившаяся на веки горечь.       — Ладно, ты беги, — мужчина взглянул на часы. — А то нам с тобой обоим достанется.       — А вам от кого достанется? — удивился Костя, выбравшись из мотоцикла. — У вас тут начальников нет.       — А мне шофёр всыпит, если на вокзал вовремя не поспеем.       Мальчишка вздрогнул, взглянув на милиционера.       — Вы что, уезжаете?       — В город, — кивнул Евглевский. — Важные люди на ковёр вызывают, очень хотят знать о том, как я такой бардак устроил.       — Но ведь... — Костя сглотнул. — Ведь вы н-нас спасли и...       — И заодно преступника из-под самого носу упустил. Живой он, мёртвый, всё одно — спуску за такое не дадут, — он с грустью улыбнулся. — Но не беда, поставят на моё место человека порасторопней и тогда ни один Ушканов больше мимо не прошмыгнёт.       Костя разлепил заветренные губы, уже готовый возразить. Но слова, завертевшиеся на языке, так и остались глухи.       — Это нечестно.       — Зато справедливо. Мало признать ошибку, Костя, нужно ещё уметь держать за неё ответ, — и, перегнувшись вперёд, участковый протянул мальчику раскрытую ладонь. — Ты прости, друг, что я тогда не послушал. Думал — голова у тебя дурная, а, выходит, в дураках-то мы все остались...       Мальчик молча и растерянно принял рукопожатие.       — До свидания. То есть... д-до встречи.       Евглевский кивнул и, вскочив на ноги, двинул ногой по педали стартёра, разбудив мёрзнущий на морозе мотор.       — Будь здоров, — бодро бросил он напоследок. — Смотри, не закисай тут. И гляди в оба, Тихонов, не плошай, как я.       Машина взревела, дёрнулась с места, и, вымахнув за ворота, помчалась по просёлочной улице, бросив за собой длинный белёсый хвост. Костя только и видел, как пронёсся красный огонёк над снегом и, мигнув ему на прощание, исчез за ближайшим поворотом.       Тяжёлый, смешанный с бензином воздух, ветром дыхнул в лицо, зябким холодком пробежав по спине. Громкий рокот мотора провалился в снежную ночь и исчез, повиснув тишиной на заледеневших проводах, зарывшись в свежие сугробы, растворившись средь жёлтых окон и мельтешащих за ними теней.       Костя смотрел на неё, в самое лицо будничности, не веря своим глазам. На зажигающиеся огни школы, на спешащих мимо людей, на спорящих наперебой школьников у крыльца, опять, как ни в чём не бывало, толкающихся друг с другом у входных дверей. И всё вдруг показалось каким-то тошным, дрянным, словно нарочно не желающим знать того ужаса, что глядел и облизывался из чёрной глуши, принюхиваясь к каждому — к проснувшимся и спящим, к шагающим и бегущим, к смеющимся и плачущим, к прилежным и отстающим, к любимым и нелюбимым, к девчачьим и мальчишьим... К каждому кусочку мяса, что желали урвать его старые, истёртые о тысячу костей, а по-прежнему голодные зубы.       Но кто поверит в невиданных тварей, скитающихся где-то по лесным оврагам и буреломам? Кто под простое честное слово прочешет целую тайгу от опушки до опушки, перевернет каждую кочку, каждую нору, лишь бы отыскать то, чего не видел ещё, быть может, никто на всей недружной планете?       А, может, Тихонов дело вовсе не в том, что мир слишком огромен и слишком много в нём уголков, где прячется зло, а в том, что ты всего-навсего несчастный фантазёр?       Ну и пусть. Пусть снова «фантазёр», снова «дурачьё», снова «паникёр», «хулиган», «разбойник». Да хоть сам чёрт рогатый! Кто угодно (а слов на свете хватит!), только не трус.       Из-за залитых светом окон раздалась дребезжащая трель звонка, но Костя даже не обернулся к школе. Его взгляд замер на пустеющем, лежащим в сумерках повороте, где исчез мотоцикл.       Если как следует поторопиться, то он непременно успеет.       Со всех ног.       ...Вот и мяучащий на север флюгер, «кошачий» перекрёсток, сложенный двумя хвостами дорог — одним вперёд, в чёрные таёжные стены, другим направо, мимо заборов и огней, прямиком к милицейскому участку. А у развилки чёрное пятно, как прореха на освещённой улице, зияющая под разбитым им фонарём.       Костя влетел в густой полумрак, даже не заметив, как впереди, выскользнув из-за угла, у забора выросла чья-то высокая тень. Тусклый уголёк пламени перекатился в зажатых челюстях, и красный сполох затяжки на мгновение осветил зяблое лицо Фарфилова.       — Ба, какие лица! — оживился он, едва завидев Костю, и мигом преградил дорогу. — Рот фронт, комиссар, куда несёмся?       — Куда надо, — выдохнул мальчишка, резко затормозив в паре шагов от него. — В гости на чай.       — Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро, — с усмешкой пропел парень и пустил сквозь зубы дым. — Особенно, как тебя на чай мильтоны зовут.       — У меня нет времени, Фарфилов, — небрежно, почти устало бросил ему Костя. — Тот, кто сражается со змеями, с крысами дел не имеет.       — А вот у крыс к ним дела найдутся! — старшак подался чуть ближе, вытащив руки из карманов. — По наши души прёшь, палач? Решил всем Вифлеемскую ночь под праздник закатить?       — За что? — сквозь сбитое дыхание смешком вырвалось у Кости. — За твои дурацкие шутки? Не надо, можешь не дрейфить — ни слова про них не скажу.       — Ни слова? — изумился старшак. — Значит, прощением задумал нас отвадить?       — Просто до лампочки вы мне и всё. Раньше было страшно, а теперь ни капельки — нахлебался, сыт, — Костя исподлобья взглянул на старшака. — А ты... ты просто дурак, Фарфилов.       Старшак вздёрнул брови. Снующая в зубах сигарета переломилась и упала в снег.       — Я дурак?       — Дурак, — заверил Костя. — Причём, клинический.       Широкая тень парня, чёрным лоскутом оторвавшись от сумерек, шагнула вперёд и резко схватила мальчонку за воротник.       — Ну-ка повтори.       — Сперва руки убери.       — А то что?       — А то перекушу.       Фарфилов тихо прицокнул себе под нос.       — Дорвался ты, мангуст.       Костя не успел увернуться, как здоровенный кулачище залетел ему по голове, врезавшись увесистой затрещиной. Черепную коробку перетряхнуло взрывом, и Костя полетел на землю, оглушённый убийственным ударом.       Фарфилов набросился на него сверху, схватил за грудки и в полумраке серого, тяжёлого, как бетонная стена, рассветного неба, Костя увидел разъярённую зверюгу, скалящуюся из-за тонкой человеческой маски.       — Кто тут дурак, а? — пролаял оборотень. — Кто?!       Сжатая в кулаке лапа повисла над головой, готовая разбить ему лицо.       — А ну отстал от него!       Парень осёкся, взглянул куда-то в полумрак, и вдруг вскочил на ноги, развернувшись навстречу ещё густеющему мраку.       — Э-т-то ещё что за хрень?!       Вылетев из темноты вторая тень врезалась в него как пушечное ядро, сшибив наповал. Сквозь молотящую по макушке, наползшую на глаза тошнотворной поволокой, Костя слышал, как где-то рядом рвалась и бесновалась суматоха, разбиваемая глухими ударами и испуганными воплями Фарфилова:       — Блять, ты к-кто такой?! — удар. — От-вали, сука! Убирайся! — удар. — Пусти!!.. — удар, удар, удар.       — Прекратить насилие! — налетел на них третий, разволнованной до дрожи девичий голосок. — Хватит, досталось ему на орехи, пусть теперь на базар бежит!       Возня смолкла. Под нагрянувшую тишину скулящий вой Фарфилова тихо соскоблился с земли и ковыляющими, запинающимися в снегу, шагами похромал куда прочь, не обронив ни одного грозного слова на прощание.       — Чего ты меня остановила? — запыхаясь, возмутился чей-то знакомый мальчишеский голос. — Мало ему наподдали, завтра опять хорохориться будет.       — Вам бы только наподдать и отлупить, — укоризненно ответила спутница. — А настоящего человека доброта красит.       — Вот я его и разукрасил. По-доброму, даже нос не разбил, — парень запнулся и болезненно ойкнул. — Да ладно тебе, — шикнул он. — Я просто в роль вживляюсь.       Голоса приблизились, и Костя услышал как торопливо прохрустел над головой снег и смутные тени парочки замерли рядом с ним.       — Костя, ты живой? — осторожно спросил первый.       — Живее всех живых, — ответил он, ворочая языком.       — А подняться сможешь?       — Не жук — встану, — но стоило ему опереться рукой на землю, как тут тело же огрызнулось ударом боли. Голова, как следует пришибленная рукой Фарфилова, протестующе загудела, — Ё-шкин кот! — ругнулся он и рухнул на колени. — Нет, всё-таки жук.       — На, держись, жук! — незнакомец наклонился к нему, протянув навстречу бледную, отчего-то порезанную шрамами ладонь.       — С-спасибо, — Костя схватился за неё — худую, но крепкую и тёплую, рывком поднялся на ноги и оказался лицо к лицу со своими нежданными спасителями.       «Лицо к лицу лица не увидать, — не без трагизма писал один небезызвестный поэт. — Большое видится на расстоянии». И Костю Тихонова, готового в этот миг встретить кого угодно, хоть чудом вернувшегося из мёртвых Ушканова, смяли широкие челюсти ужаса.       Перед ним не было лиц — только рваные зазоры, чернеющие промеж оскаленных зубов, дырявые, проеденные смертью глазницы, объедающие безликим взглядом ещё не поделённую, не выпотрошенную кривыми когтями жертву, два невысоких остроухих силуэта — два чудовища, нацепившие на себя жалкое человеческое обличие.       Скривившееся от боли лицо мальчишки вытянулось, расправившись до последней складки.       Боль не исчезла, нет, она обратилась в жар, хлынувший под кожей, в ледяные ручьи, ударившие по плечам, спине и рукам, словно с неба хлынул морозный дождь. Тело закипало, тело стыло, а он умирал и жил сильнее, чем мог представить себе человек. Где-то тихо выбивалось в бешенстве сердце, где-то метался, спотыкаясь и застревая, воздух в сухой гортани, но всё это было, кажется, не здесь и не с ним. С ним были воспоминания, с ним был страх, и, как несчастная кошка, рвущаяся из лап убийцы, мечущийся по сторонам взгляд. От рыжего к серому. От смерти к смерти.       — Костик! — приветливо, как ни в чём не бывало воскликнула Лиса. Праздничные проблески новогодних огней — красные, зелёные и синие, разноцветной гирляндой пробежали в заливистом смехе. — Сколько лет, сколько зим!       Она первой бросилась к мальчику, протянув к нему свой чёрные цепкие руки. Костя не успел ни отшатнуться, не увернуться. Но он успел увидеть звериные глаза — так близко, как видел глаза твари, раскрывшей свою уродливую пасть перед его лицом, прежде чем зубы схватились над головой и перекусили последний свет. Успел почувствовать, как объятия коснулись его тела, но уже не почувствовал ни холодных когтей, ни тёплой крови, бьющейся под одеждой, ни то, как рвётся изнутри плоть и трещит по зубам последний кусок мяса, вырываемый друг у друга голодными челюстями.       И руки, и звери, и первые краски зари — всё почернело и расплылось, слившись в грязное и бесцветное пятно сумерек. Ужас накатил ледяным порывом и тут же схлынул, улёгшись безразличным, бесчувственным штилем, где уже не о чем было беспокоиться. И нечем было себе помочь.       Фильм кончился. Бушующее пламя дотянулось до плёнки и горящие, лопающиеся от жара картинки, понеслись по мельтешащему экрану, сметая свет, сметая лес, сметая пламя и зверей, пляшущих на головой поляне. Свет лопнул и погас, оставив лишь тишину молчащей, душной комнаты, до потолка залитой темнотой, где не осталось ничего, кроме странных, невнятных, бесформенных теней, бьющихся перед глазами красноватых пятен и запаха... запаха подвальной сырости, запаха заеденного холодом зимушника и мокрой, измазанной в собственной крови кошачьей шерсти.       Дым сожжённой киноленты расползся по темноте — удушливый, горький, бросив последний след напоминания о том, что случилось в ту первую, самую страшную декабрьскую ночь. А на утро сюда войдут люди, распахнут двери и окна, и запах выветрится, как выветриваются из головы ненужные воспоминания, и как неумолимо время сметает в пустоты драгоценные осколки прошлого, забивая освободившиеся полки, чуланы и кладовки какой-то мелкой, дрянной, но отчего-то чересчур значимой чепухой.       ...А между тем по заснеженной просёлочной улице мчался автобус с первой рабочей бригадой. Жёлтый свет, покачиваясь, катился по сумеречной дороге, катился к «кошачьему» перекрёстку и к двум маленьким фигуркам, застывшим над их лежащим без чувств товарищем. И в тенистых глазницах карнавальных масок, склеенных из обыкновенного папье-маше, блестели живые, наполненные чистым, ещё детским испугом глаза: одни «волчьи» — зелёные-зелёные, как молодое майское лето, точь-в-точь как у Генки Малинина, а вторые «лисьи» — синие и чистые, как высокое мирное небо — Ленки Синициной.