Кузьма и барин

— Только оно остыло, молоко. Новое могу погреть, хочешь? Александр Владимирович мотнул головой: — Нет, не стоит труда… Он грустно посмотрел в чашку, вздохнул и отпил. Оглянулся, куда поставить — Андрей впопыхах подал без подноса и блюдца, — и снова вздохнув, в несколько глотков допил всё, даже с некоей лихой обреченностью. Сказывались гусарские предки. Глядя, как с каждым глотком движется под кожей адамово яблоко, Андрей чувствовал щемящую нежность. Такой его Саша с этой синей чашечкой был хороший, домашний — и вдруг одновременно чужой, будто за стеной метели скрытый своей ужасной историей и бесконечной тоской. — Ещё?.. — Нет, спасибо, — все еще хриплым голосом сказал Александр Владимирович. Андрей торопливо взял у него тонкий фарфор и сунул куда-то на край стола возле книг. Было видно, что Александру Владимировичу тяжело говорить. Однако, опустив голову, он продолжал: — В меня вцепились разом десятки рук. Они раздирали одежду, щипали, царапали. Я повалился на спину, меня тут же подхватили и бросили на что-то широкое, твердое — неужто стол для бильярда? — он усмехнулся. — Я пытался протестовать, звал Гусева, но тот исчез, словно и не было. О, это оказалась отличная шутка! Сам граф мог бы ей позавидовать. Граф, тем временем, всё так же сидел на диване, я видел его в просветах между нависшими фигурами. И я знал, что он будет видеть меня… Если ты читал «Вия» господина Яновского-Гоголя, там есть сцена, где нечисть окружает несчастного семинариста. Так и меня окружили со всех сторон самые страшные хари. Нарумяненные, в известке белил, искаженные от страха и похоти, они вопили: «Попался! Так просто ты от нас не уйдёшь!». Я вспомнил, что ранее этой зимой на Пряжке во льду нашли бездыханного мужчину со следами противоестественного насилия и жестоких истязаний на теле. Я понял: та же участь ждет и меня, — говоря это, Александр Владимирович снова вдруг улыбнулся. Андрей взял его за руку и несильно сжал. Ладонь у барина была горячая и сухая, и немного дрожала. — Я попытался вырваться, изо всех оставшихся сил — мои запястья тут же перехватили над головой и стянули каким-то платком. Я отбивался ногами — мне развели насильно колени и сели на них, надавив так, что казалось, треснут суставы. Кто-то больно стиснул горло под челюстью, я рефлекторно разжал зубы, и в рот мне стали вливать крепкую водку прямо из большого графина. Я закашлялся, давясь, а они хохотали: «Пей, пей, тебе это точно сегодня потребуется!». Один залез на меня, словно демон из «Кошмара» швейцарского гения Фюссли, наклонился, и под слоем известки я узнал весьма уважаемого старца, ректора Университета. И что самое страшное, он меня также узнал. Андрей, как бы ни было жутко, не смог удержаться от смеха. Александр Владимирович хохотнул тоже: — Так мы и застыли, в удивлении воззрившись друг на друга. Но вдруг раздался глухой громкий стук, и старик повалился набок. Я увидел графа с бутылкой шабли, которую он брезгливо держал сквозь платок. Все в ужасе отпрянули — несмотря на кровожадность, они были те еще трусы. Граф рванул меня на себя, стащил со стола, и спотыкаясь, мы ринулись прочь. Я в растерзанной одежде, граф в каком-то плаще на голое тело и босиком, мы бежали меж колонн и красных диванов. Почти сразу всё общество встрепенулось, за нами кинулись вслед. В дальнем углу у фонтана граф приподнял гобелен с единорогом. Там была потайная дверь. Он толкнул меня внутрь, в темноту, и нырнул следом сам. Напоследок из залы он прихватил пустой канделябр, длинной ножкой которого подпер дверь изнутри. Мы выбрались с черного хода. Именно там, во дворе, ждала графа карета. Он пропустил меня вперед и довольно чувствительно пихнул в спину, когда я залезал. Сам граф рухнул рядом, громко сопящий и вновь похожий на рассерженную толстую ящерицу. Кучер тронулся, едва не стесав крышу кареты о свод низкой арки. Свобода! За спиной слышались приглушенные крики тайных развратников, высыпавших во двор. Когда мы выехали на Английскую набережную, при виде огромной заснеженной Невы под черным небом меня вдруг охватило радостное сильное чувство. Мы были живы! Я был жив, и цел, и граф меня спас! Я в восторге посмотрел на него, — а он, всхрапнув, размахнулся и наотмашь ударил меня по лицу. Он вернул мне пощечину, данную на спиритическом вечере. А потом грязно, смачно выругался, словно сапожник. Тут с меня слетела, к счастью, вся блажь, и я вызвал его на дуэль. Он признался, что не умеет стрелять. И мне стало противно, — Александр Владимирович покачал головой. —Я совсем по-новому узнал его вдруг в этот миг. Видать, и вправду мы были одним существом, словно пара сообщавшихся сосудов — потому что теперь истерика случилась у графа. Он как-то женственно принялся верещать, дескать, я всё погубил, всё его положение в свете. Знаю ли я, чего стоит попасть в подобное тайное общество? Он месяцами к этому шёл, а я все разом испортил, скомпрометировав его. Я холодно ответил, что проникнуть на их сборище мне предложил Гусев, и если бы я знал, что это принесет такой вред, и тем более — сопряжено с такими опасностями… Граф заголосил пуще, чтобы я немедленно прекратил свои силлогизмы, софизмы и бог знает что еще, ибо ему противен сам звук моего нудного голоса. В какой семинарии я воспитывался, что стал таким дураком и болваном?.. Дрожа, он признался, что ненавидит меня, возненавидел с первой нашей минуты, когда я прилюдно стал подвергать сомнению его адский вояж, и поклялся сделать всё, чтобы раздавить меня и уничтожить. Фигурально, естественно. А я, чурбан, чуть не довел всё до смертоубийства. Что, если бы они и вправду растерзали меня?.. Каких проблем бы это стоило графу! Я рассеянно слушал, уже не принимая ничто близко к сердцу. Еще раньше я понял одну вещь, и она полностью занимала меня. Граф вовсе не брезговал удовольствиями плоти, он брезговал мной! Александр Владимирович сказал последнее громче, и вдруг испуганно посмотрел на Андрея, но тот кивнул: всё хорошо, продолжай. — Тем временем, мы подъехали к моему жилищу на 1-й линии острова. Не знаю, была ли это команда графа или привычка возницы — скорее, второе… Граф, ничего не замечая, продолжал свои истеричные жалобы, а я вдруг увидел сквозь запотевшее стекло фигурку под желтым стенным фонарем. Какой-то человек ждал у закрытого входа, кутаясь в пальто, и явно уже замерзал. Не попрощавшись, я вылез из кареты и с чувством захлопнул дверь. Человек обернулся на звук, и я узнал в нем Альберта, милого моего однокурсника. Он дрожал в своем тонком пальтишке, с платком на голове. Альберт, казалось, испугался при виде меня, расхристанного, исцарапанного, с взлохмаченными волосами. Впрочем, он сам был не лучше. Я кинулся к нему, чтобы взять скорее за руки, уверить, что всё хорошо, расспросить, что же его привело ко мне в столь поздний час. Свистнули вожжи, и карета за моей спиной сорвалась с места, — а мы с Альбертом заключили друг друга в объятия, как робкие дети в грозу. Он вправду был напуган и сбивчиво, стеснительно начал объясняться, что ни за что бы не стал меня беспокоить, но случай поистине исключительный, и он так больше не может… Я разбудил звонком дворника и дал ему на чай чудом уцелевший во внутреннем кармане целковый. У меня на квартире мы первым делом выпили горячего грога, и Альберт, всё ещё дрожа, рассказал о цели своего визита. Дело в том, что домовой совершеннейше его изводил, и я был единственным, кому он мог бы в этом признаться. Андрей прищелкнул языком — да, домовой это дело серьезное. К ним было тоже повадился в новую избу по ночам щекотать и душить. Только видел его почему-то лишь Миха. Поэтому он боялся спать один и все время забирался к Андрею — того домовой уважал, и третьим к ним не набивался. — Раньше я бы с яростью начал опровергать подобные бредни… Но в тот раз отчего-то — не в антитезу ли циничному графу? — поверил и задумался о том, что кроме доступного взгляду и разуму, возможно, и вправду есть еще сфера скрытого. Может быть, она окажется объяснена… но потом. Подкрепившись еще немного эклерами и грогом, мы разработали план. Альберт, как немец по рождению, был против русской нечисти бессилен. Я же помнил из детства, что домовые любят молоко и красивые вещи, как-то: жемчуг и кумачи. У меня была пустая клетка для лабораторного кролика. На кухне нашлось молоко, и мы отлили с четвертинку в чистую склянку. В столе у меня хранилась нитка жемчуга, которую граф смог выкупить обратно, не знаю зачем, у целовальника в заведении Жоржетт. Собрав всё это, мы отправились к Альберту на 10 линию — пешком, при этом ни капли не сомневались в успехе нашей миссии. У церкви святой Екатерины я придумал собрать немного снега из чаши под статуей апостола и натереть клетку, вернее, прутья дверцы, придавая ей определенные свойства. Скромная квартира была разгромлена, словно там дрались матросы. Лишь только мы зашли, с полок в дальнем углу полетели последние книги. Люстра под потолком закачалась, и снова раздалось шуршание — и ты знаешь, я в жизни не слышал такого странного звука. Он словно исходил изнутри головы. Раньше я бы объяснил это сейсмической активностью и галлюцинациями… Но во мне произошла перемена. Образ графа с его примитивным материализмом потух окончательно, и мне открылся мир истинной мистики, прекрасный и зовущий. Тут невидимая рука сбила с Альберта платок и ощутимо дернула меня за нос, — и мы начали действовать. Блюдце, веревка и лучина — все, что надо для устройства ловушки. В детстве я был изрядным птицеловом. Снабдив клетку приманкой и установив её в центре комнаты, мы принялись ждать. — И как? — осипшим от волнения голосом спросил Андрей. — Время, казалось, замерло. Выла за окнами метель, со звоном бубенцов проехал по проспекту экипаж. И вдруг в полутьме мы заметили как будто серую тень. Она выползла из дальнего угла, пробежала шустрым клубком по паркету и оказалась возле ловушки. Осторожно втекла внутрь… Андрей невольно схватился за барина, до того было жутко и весело. — Альберт хотел уже дернуть веревку, но я взглядом убедил его подождать. Тень припала к блюдцу, и молоко стало на глазах исчезать. Пора? Нет? Тень шевельнула жемчужную нитку, бусы брякнули об пол, и тут-то мы дернули за бечевку, вырывая лучину. Клетка захлопнулась, и серая дрянь в ней заметалась, забилась, не в силах открыть освященную дверцу, — а мы с Альбертом снова обнялись, как братья. Андрей смеялся, качая головой — какой у него умный барин. А про Альберта он наметил еще расспросить. Но потом. — Той ночью я был абсолютно, безоговорочно счастлив. Альберт избавился от своего мучителя, как и я — от своего… Я был жив, и я помог другу. Мы навели порядок в квартире, убрав следы разрушений. Серая тень шуршала в клетке, накрытой платком. Альберт сказал, что хочет сделать в университете доклад и продемонстрировать существо всем, но я лишь посмеялся, не веря в серьезность подобных намерений, и предложил отдать его моей соседке-спиритке. Домой я вернулся под утро и завалился спать как был, не раздеваясь. Мне даже не потребовалось напиваться, и впервые за долгое время не снились кошмары. На душе было странно легко и свободно. Любовь, которая все эти месяцы терзала меня, ушла, оставив утихавшую боль. Казалось, дальше всё будет легче, светлей… Утром меня разбудил слуга с известием, что отец при смерти и он очень плох. Александр Владимирович глубоко вздохнул и потер переносицу. — Не буду утомлять тебя рассказом о печальных обязанностях. Когда я приехал, он уже лежал на столе с подвязанной челюстью. Тоже удар… Завещание было однозначным. Мне перешло поместье с домом, всё, что ты видишь вокруг, чем владел покойный отец — весьма щедро, учитывая, как не одобрял он мой выбор, науку вместо милой ему кавалерии. Он уже не узнал бы ни о моих успехах, ни о позорных кутежах, ни о значении того яда, которым отравил мое сердце, приучив к розгам. Равнодушная природа обнулила все счёты. И вот, стоя над гробом, который вот-вот должны были опустить в еще мерзлую землю, я вдруг понял — моё место здесь! Не в смысле в земле, — быстро поправился Александр Владимирович, — а в деревне. Там, где я не увижу больше графа или подобных ему. Где люди простодушны, честны сердцем и счастливы малым. Дела отца были не в лучшем состоянии, и чтобы ими заняться, требовалось какое-то время жить здесь безотрывно, посвятив всего себя. И я пообещал себе, что стану хорошим помещиком, настоящим отцом для крестьян… Александр Владимирович порывисто вздохнул и тряхнул тяжелыми кудрями. Андрей успокаивающе погладил его по ноге: стал мол, стал. Лучше прочих. А еще вспомнил, как увидел барина в те дни, правда, мельком — с заплаканными глазами в пол исхудавшего лица и красным натертым носом. Наверно, тогда и влюбился. — …Но для этого требовалось завершить сначала всё в Петербурге. Вернувшись, я обнаружил свою квартиру перерытой, словно после жандармского обыска. По словам запуганной прислуги, в день моего отъезда граф ворвался туда в сопровождении каких-то молодчиков. Они принялись переворачивать всё, особенно тщательно изучали бумаги. К счастью, я не доверял свои чувства ни одному дневнику, — впрочем, не уверен, что они искали его. «Завещание графье они искали. С которого ты даже по памяти списка не сделал», — подумал Андрей, но вслух ничего не сказал. — Так или иначе, ушли они ни с чем, со злобы прихватив коробку сигар. Я понял, что больше не смогу чувствовать себя здесь в безопасности. Университет встретил меня стуком десятков дворницких ломиков по брусчатке у входа — орава галдящих татар отскребала малейшую наледь. Говорили, ректор пару дней назад ранним утром оскользнулся на крыльце и ударился виском. Несмотря на это, он героически продолжил служение в храме наук и даже был заявлен открывать доклад студента естественнонаучного отделения Альберта Визенберга, посвященный феномену домовых. Доклад был назначен на три часа дня — объявление, начертанное алой тушью, красовалось внутри у самого входа. Вокруг, упражняясь в остроумии, толпились первокурсники. Я разыскал Альберта — он сидел в одном из маленьких классов на третьем этаже, сосредоточенно правя текст, а в клетке перед ним клубилась серая муть. Я умолял его не рисковать, предлагал и вправду отнести домового соседке (может, так у нее появился бы хоть один настоящий неупокоенный дух). Альберт был непреклонен. С мягкой улыбкой он взял меня за руки и сказал, что его долг как ученого — рассказать миру о своих наблюдениях. За последние дни ему удалось наладить с домовым подобие контакта. Тварь питалась жирным молоком и успокаивалась при звуках губной гармоники. Альберт знал, что делает. В его светло-голубых глазах сияла решимость. У Андрея сердце сжалось, как всегда от Сашиных историй — понятно было, что добром эта затея не кончится, но вот как именно?.. — Казалось, весь университет собрался в круглой аудитории, как правило, служившей анатомическим театром. Люди заполнили скамьи, толпились в дверях, стояли в проходах. Альберт неожиданно твердым голосом поприветствовал почтенных коллег и сдернул с клетки платок. Громкий вздох пронесся по зале. Серая тварь сжалась в первую секунду, но тут же встрепенулась и отвесила поклон. Альберт рассказал о своем опыте общения с этим представителем, очевидно, параллельной невидимой расы. На доске он начертал предполагаемую схему передачи кинетической энергии и увеличенный контур следов, оставленных в рассыпанной муке (напоминали птичьи, но всего с тремя толстыми пальцами). Само явление шумных духов он предложил именовать «полтергайстом», от немецкого «poltern» — «стучать». Ректор сидел бледный, прижимая к виску пресс-папье. Профессора также молчали, смущенно глядя на седую воронку, которая медленно крутилась меж прутьев. Все это видели. Если это была галлюцинация, то коллективная. Альберт рассказал о повадках своего вынужденного сожильца: тот любил навалиться во сне и очень радовался, если удалось напугать, а по большим церковным праздникам (но лишь православным) обычно исчезал. Тем временем, домовой заскучал и начал покачивать клетку. Альберт тут же достал из саквояжа бутылку с резиновой соской, вроде той, что дают кусающим грудь младенцам, и начал кормить невидимку. Молоко из прозрачной бутылки исчезало в пустоту. Двоим в зале сделалось плохо, и их вынесли на руках. Альберт вытянул из-под клетки заранее подложенный листок чтобы показать — он сухой, молоко действительно было выпито. Но в этот момент раздался громкий саркастический смех. С места на первом ряду, откуда-то сбоку, встал граф. У Андрея сердце мигом упало, и он подполз ближе к барину. — Граф, презрительно кривясь, вышел в центр перед кафедрой. Обращаясь ко всем и ни к кому конкретно, он горько вопрошал, когда успел оплот разума превратиться в приют мракобесия. «Эти, — он взял с кафедры указку и слегка ткнул вихрь в клетке, — дешевые фокусы жалки, господину докладчику место на ярмарке, а не в стенах университета». Клетка зашаталась, а Альберт вспыхнул, став красным, как рак. Кто-то из публики попенял графу, довольно-таки остроумно намекая на его собственные якобы связи с миром невидимого, не чувствует ли он конкуренцию? Граф парировал, что это не монополия на чай и табак, хотя по отупляющему воздействию подобная ересь больше походит на акцизную водку. Разгорелся спор. Всего за несколько реплик граф умудрился многих задеть, проехавшись одновременно по мистицизму и опытам с электромагнитной индукцией. Люди повскакивали с мест, физики принялись спорить с филологами… Это был ад. Я спросил сидевшего рядом однокурсника, а что, собственно, здесь делает граф? Тот с усмешкой ответил, что граф давно уже числился вольнослушателем, просто редко удостаивал всех своим появлением. Я в отчаянии перевел взгляд на кафедру. Альберт пытался успокоить существо, тихо наигрывая ему на гармошке. Вдруг к нему подковылял один из старых профессоров, Альберт отвернулся… В этот момент кто-то крикнул из зала: «Если духов нет, так что же это всё-таки такое?!». «Сейчас поглядим», — змеисто улыбнулся граф и отворил дверцу клетки. Серая молния метнулась вверх, срикошетила от потолка и начала метаться по залу. Люди забирались под сидения, кричали в ужасе, а граф хохотал. Напрасно Альберт пытался успокоить питомца, простирал к нему руки — разъяренный домовой прожег на паркете черту и принялся барабанить, казалось, по всем партам разом, — Александр Владимирович покачал головой. — Тут я понял, что не могу более оставаться в Петербурге ни минуты дольше необходимого. Я хотел служить людям, найти средство от чахотки, сгубившей мать и сестру… Но мрачная атмосфера безумия, порожденная графом, захватывала и отравляла всё, спасения не было. У меня уже был заготовлен текст прошения об оставлении учебы по личным обстоятельствам. Я быстро прополз под рядами парт к дрожащему ректору, который при виде меня и вовсе побелел как мертвец. Он с удивительной сговорчивостью подписал бумагу. В ту же секунду раздался хруст рам — это домовой с размаху ударился в переплет окна наверху. Вторая попытка была удачней. Взяв небольшой разгон, он пробил стекло и унесся куда-то в сторону Петропавловской крепости. Так я и уехал, не закончив курса, — подытожил Александр Владимирович. — Мои вещи из петербургской квартиры досылали еще месяц. Судьбу минералогической коллекции, должно быть, ты помнишь. Андрей довольно прижмурился — еще бы! Он помнил, как разметал по паркету красивые цветные каменья — тогда еще случайно, по глупости своей навернулся с коробкой. Ух барин ему и подсрачник выдал! От всей широкой души. Словно прочитав его мысли, Александр Владимирович вздохнул: — Прости за тот удар. — Да ладно, барин. Так и познакомились. — Андрею аж страшно сделалось: а что если б не шлепнул его тогда Александр Владимирович? Так бы и жили порознь: Андрей с кухарками, барин с чудящими соседскими вдовушками, вот же тоска! — Я… порой бывал в помрачении и вёл себя недопустимо. Нет! Какое помрачение?.. Скорее, заблуждение. — Александр Владимирович нежно тронул Андрея за висок, погладил по волосам. — Не… соизмерял свои силы. Дело в том, что я пробовал всё на себе, а как ты видишь, у меня выработалась своего рода устойчивость, — он нервно поежился, передернув плечами со следами бичевания. — Когда я понял, что ты сам, нарочно ищешь случая попасть под розги… Это было так странно и невероятно, словно я нашел человека, который говорил со мной на одном языке! И пусть это был язык боли… — он крепко сжал руки Андрея. Андрей счастливо улыбнулся. Вспомнилось вдруг, как ребенком, в церкви в другой деревне увидел распятие — но не икону, как у всех, а скульптуру. Христос там был дивно красивый — огромный, сильный, весь иссеченный до крови, с терновым венцом на пышных черных кудрях. Точно как барин теперь, только деревянный. Андрей в него словно влюбился, и думал всё время: вот Христа секли злые люди, и он только святее от этого делался. А коли бы он сам кого сёк? Стал бы разбойник святым оттого, что его ударит Спаситель? А если не спаситель, а просто посекли — ты немного Христос?.. Спросил об этом всём у попа, а тот разгневался, разбушевался и наложил на Андрея епитимью — принести моченых яблок и еще что мать даст. Так и не узнал тогда Андрей, как святым ему сделаться. Теперь зато, кажется, знает. — А имбирь на себе тоже пробовали? — спросил Андрей весело. Барин покраснел до корней волос и тихо ответил: — Да, естественно. — А сколько держали? — Двадцать минут, — выдохнул Александр Владимирович и вдруг признался: — После пришлось прибегнуть к охлаждению льдом. Из этого я сделал вывод, что оптимальным вариантом для усиления удовольствия будет десять минут — за пять или семь эффект не успевает развиться, более пятнадцати — подходит скорее для наказания… У Андрея аж в ушах зашумело, когда он представил, как барин стоит на четвереньках и с секундомером в руках отмечает все ощущения, наверно, даже записывает в журнал своим красивым бисерным почерком. — Проходимость этой, как её, в елде — тоже проверяли? — Да, — уже спокойней ответил Александр Владимирович. — К слову, самому себе производить вливание через уретральный катетер оказалось весьма неудобно. В следующий раз я бы хотел прибегнуть к твоей помощи. Андрей воодушевленно кивнул. Так и не терпелось поглядеть, как барин будет хныкать и молить, а Андрей бы ему в ответ приговаривал: полно-те, потерпите, немного осталось… — Некоторые практики с кишечником не вызвали у меня энтузиазма. Или следовало сначала дождаться начала полового ответа, а потом вводить жидкость… Не знаю, — Александр Владимирович аж негромко фыркнул. — Впрочем, возможно, на тебя они окажут другое воздействие. Ты не против попробовать? Андрей задумался: всё-таки, кишки это что-то некрасивое, темное, даже и страшное… только почему-то с барином ему ничего было не страшно. Он сказал, как прежде: — Я от вас всё хочу. — Удивительно, как ты мною не брезгуешь. — Чт… — Андрей осекся, неверяще глядя на барина. Тот так буднично, запросто это сказал, словно непреложную истину. — С чего бы мне, Саш, тобой брезговать? Александр Владимирович нервно дернул плечом, снова потупившись: — Я… признался тебе в том, как любил другого. Ты мог бы даже меня ненавидеть… — Ой, барин! — всплеснул руками Андрей. — Да граф этот… тьфу! Что было — то было. У меня тоже, — он вздохнул, — на тринадцатом году случилась любовь. Такая любовь! Нас даже батя хотел поженить, но она от тифа преставилась. Или помните, про кухарку рассказывал? — Помню, — мрачно ответствовал Александр Владимирович. — Так что я тоже… не новенький, — постарался Андрей найти приличный синоним к вертевшемуся в голове слову «целка». — Я не всё тебе рассказал! — воскликнул в отчаянии Александр Владимирович. — Да, Саш, чего? — Мы… с графом в каком-то смысле были более близки, чем ты мог подумать. — Да и ладно. И пусть. — Это случилось уже после нашего с тобою знакомства, — уточнил Александр Владимирович. — Да? — Да. В прошлом ноябре. — И, пока Андрей пытался сообразить, ездил ли барин куда в это время, Александр Владимирович зачастил: — У меня был специфический сон, такой, знаешь, кошмар с оттенком эротики. Будто я снова в Петербурге, и почему-то в той самой аудитории. Я раздет догола и привязан к столу, ноги раздвинуты словно у роженицы. Вокруг мои однокурсники, профессора, ректор, а главное — граф. И он совершает… со мной… — Александр Владимирович уронил голову на скрещенные руки и разрыдался. Андрей гладил его по волосам, внутренне дивясь, какой же у него барин совестливый. А Александр Владимирович сквозь слезы простонал: — И самое страшное, мне это нравилось. Все кричали, подбадривая графа, а я был абсолютно беспомощным и как бы вещью его. И это… распаляло, и было правильным, и словно желанным. И я понял, насколько же глубоко этот человек оставил след в моем… сердце? Нет! Я не знаю! Я не люблю его, и даже не ненавижу. Для меня он не существует. Но я боюсь, что где-то глубоко внутри он до сих пор мной владеет. Он во мне, — последнее Александр Владимирович сказал уже едва слышным шепотом. Андрей мягко приподнял его лицо за подбородок. Из глаз Александра Владимировича лились крупные слезы, и весь он был в этот миг чудо как хорош. Андрей аж одернул себя: барин плачет, а он любоваться вздумал! Андрей осторожно приблизил лицо и поцеловал Александра Владимировича в уголок горячих губ, зашептал: — Никаких графов в тебе больше нет, всё. Если и были, сейчас всех повыгоним. Кыш! — он потряс рукой, и Александр Владимирович невесело засмеялся: — Мы увидим немного ритуальной языческой магии. — Но Андрей таких мудреных слов не понимал, и поэтому просто поцеловал своего бедного барина, уже прямо в губы. Александр Владимирович запрокинул голову, подставляя шею под поцелуи, а потом и вовсе перекатился на бок. Андрей мигом этим воспользовался и стал целовать его плечо в ссадинах, лопатку в тяжах густых белых шрамов, когда Александр Владимирович вдруг сказал: — Не надо. Тебе же противно. — Ничего не противно! — возмутился Андрей. С внезапной силой повернув барина на живот, он всего его расцеловал — сильную спину, бока, даже локти, которые тот тревожно как-то выставил (на правом был свежий синяк). Шрамы на ощупь оказались холодными, твердыми, как что-то неживое на живом, но Андрея совсем не пугали. Подумаешь, кожа попорчена. Всё равно спина замечательная. Александр Владимирович шумно дышал, но лежал неподвижно, словно сдерживая себя. Андрей вылизал ему поясницу со смешным пушком — такой барин был ладный, что его хотелось съесть, — и спустившись ниже, легонько прихватил зубами. — Ай! — засмеялся Александр Владимирович, резко поворачиваясь. Андрей завалился сверху, и они стали обниматься, возиться. Андрей то проводил ладонью по груди, вдавливал в кожу нагревшиеся колечки, то притягивал голову барина за затылок, и они целовались — глубоко, жадно, будто могли дышать только воздухом друг у друга из легких. Хотелось Сашу всего, с его горестями, и плачущими глазами, и планом весеннего сева, и немцем этим — не Альбертом, а Шопенгауэром, хотя с Альбертом тоже пусть, да хоть бы и с графом! Андрей его любил всего и во всем. — Мой, — шептал Андрей. — Совсем мой, хороший… И он целовал его шею, удерживаясь, чтобы не искусать, а коленом втирался между ног, раздвигал их, пока Саша сам не обхватил его за бока. Вот так, сразу видно интеллектуального человека. Андрей протолкнул два пальца ему в рот — Саша принял, облизал старательно и покрыл как следует слюной. Но тут же, глухо и хрипло, велел: — Возьми из стола. Там внизу. Андрей, как ни мучительно было прерываться, послушался — соскользнул с него и нашарил в нижнем ящике жестянку белой мази, которую они всегда использовали с барином раньше. Размазал жирное, густое по пальцам — для начала только по ним, когда вдруг, подняв взгляд, заметил, что Саша лежит с каким-то обреченным, бесконечно тоскливым выражением, закинув руки за голову. — Чего такое? — Привяжи меня, — тихо попросил Саша. — Э… Как ты… вы меня, что ли? — Андрей замер с баночкой на отлете. — Свяжи мне руки над головой. Когда будешь делать, что хотел. Андрей от этого взгляда и тона аж задохнулся — будто ударили в грудь тяжелым мячом и выбили почву из-под ног. «Он хотел»! — А… а ты что ль, не хочешь? — Андрей почесал голову рукой в мази и чертыхнулся. — Мне очень страшно, и скорее всего, я буду сопротивляться, — не своим, металлическим каким-то голосом признался Саша. — Поэтому лучше будет меня зафиксировать. Андрей, как мог, стер с пальцев мазь о край банки и сел рядом с Сашей. Заглянул ему в лицо. — Ну… и бог с ним. Хотя какой… — он сам же подивился, как соединил бога и содомию, теперь и в одной фразе. — Я когда сказал, что буду графа из тебя выгонять, я не это в виду имел. Ну, не так выгонять, в смысле. — Я знаю. — И это… Да… Да вашу ж мать! — Андрей хлопнул по простыне. Саша вздрогнул и снова заплакал, а Андрей, недолго продержавшись, присоединился к нему. Они долго лежали, обнявшись и всхлипывая. Андрей гладил барина по горячему лбу, отодвигал волосы, так и норовившие почему-то забраться в глаза. Оказалось, Саша как-то раз даже справлялся о графе — у Альберта, который этой весной закончил курс и работал в лечебнице, основанной одним из Великих князей. Альберт писал, после отъезда Александра Владимировича граф и Гусев по страшному запили, так, что состояние графа уже не покрывало их выходки. Потом оба куда-то пропали, по слухам — были едва ли не сосланы; затем граф вернулся и неожиданно обнаружил талант оперного композитора. В начале осени в Императорском театре должна была состояться премьера некоей оперы из жизни лондонских нищих (наверняка по сюжету Джона Гея, скривился Александр Владимирович, будто нельзя найти что-то ближе и оригинальней). Однако премьера раз за разом откладывалась, говорили, что она была лишь заявлена, а на самом деле ничего не готовилось, и это очередная назойливая шутка графа. И тут Андрея осенило: — Театр! Миха! Саша непонимающе посмотрел на него, вскинув бровь. — Ну, Миха же в Петербурге устроится в театр. Наверняка они встретятся. А ты Миху знаешь, он таких как граф на раз щелкает. Горлопанов не любит, потому что сам такой. Если схлестнутся, берегись графий сфинкс! — болтал Андрей, стирая слезы у Саши со щеки, и сам плакал. Была уже глубокая ночь, свеча догорели, и наконец оба, утомленные страданиями, уснули — впервые в одной постели. Андрей закинул ногу Саше на живот, прижался, оплел его руками и провалился в сон без сновидений, как в омут. Он слышал, как Саша рядом тяжело, с присвистом дышит, и подумал: неужели простудился? Надо будет завтра взять у Марьюшки грудного сбора с багульником и мятой — травы сушить она мастерица…

***

Андрей проснулся в темноте, от холода, один. Не найдя туфель, босиком поспешил по анфиладе — везде было пусто и гуляли ледяные сквозняки. Барин стоял у открытого окна в круглой гостиной. Там был выход на балкон, Андрей еще подумал, как весной, должно быть, там будет славно вместе пить чай на солнышке. Балконная дверь оказалась распахнута, и ветер порывами заносил в комнату снег. Александр Владимирович в одном лиловом шелковом халате стоял, прислонившись к откосу, и курил — чего Андрей никогда за ним раньше не замечал. На оклик он не ответил. Андрей подошел ближе, с замиранием сердца взял за руку — та была совсем холодной. Андрей отнял у него папиросу, выбросил в темноту под балкон. Спешно закрыв окно, увел барина, уложил в постель. Укрыл сверху вторым одеялом, подбавил дров в камин. Всё это — молча, Александр Владимирович был словно лунатик. Андрей крепко обхватил его и решил: ну всё, теперь точно мой, никуда не пущу и никаким графам тебя не отдам. Александр Владимирович вскоре, как ни странно, заснул, но весь остаток ночи метался. Утром начался жар, а к полудню он впал в беспамятство.