Приблизься — и останься так со мной,
Чтоб, задохнувшись розовой волной,
Забыть о скучных жителях земли…
8:07 Рассветает. На востоке медленно краснеет нежно-розовый след Солнца. Он крапинками пробирается на сине-фиолетовые облака, чуть-чуть освещает чистый белый снег и прекрасное фарфоровое лицо Николая, что стоит рядом со мной на крыше. Так уж «исторически» сложилось, что февраль в нашей школе, не смотря на итоговое собеседование и защиту проектов, — время массовых болезней учителей. Это пора приходов к сто второму уроку, «окон» и работы преподавателей на два класса. Сегодня вышло так, что нам к третьему уроку. Вот только я решил потратить освободившееся время не на сон. Да и не то, чтобы это я решил… Коля предложил встретить рассвет на крыше и кое-что рассказать. И… Я не смог отказать. Да и нужен ли мне был этот отказ? Поспать и на выходных можно. А Николай… Разговор с ним для меня дороже всего на свете. Так что жалеть я точно не буду. Вот, облака прорезает острый ярко-жëлтый луч Солнца. Становится всë светлее и светлее… Всë больнее и больнее на него смотреть. Утро полностью вступает в свои права, и мне хочется запечатлеть это на фотографии. Я быстро достаю телефон и делаю снимок. Ха, да сегодняшний день подозрительно смахивает на тот… Кажется, Коля тоже замечает сходство, отчего его неестественно ледяное лицо озаряет нежная улыбка. Я выдыхаю с облегчением. Всë не настолько плохо, раз он в состоянии улыбаться. Может, он позвал меня вовсе не затем, чтобы излить душу… Ладно, я занимаюсь самообманом. Скоро сам всë узнаю. Незачем надеяться на что-то. Разочаруюсь же. Вот только, пока тихо щебечут птицы, и шепчет ветер, Николай всë молчит и молчит… А я все пытаюсь и пытаюсь прочитать его мысли. — Коль… — тихо окликаю его я.***
— Коль… — слышу я у своего уха осторожный тон Феди. Но не могу ничего произнести… Во рту уже давно ком. Ещë со вчерашнего дня. Казалось бы, все ссоры с родителями разрешились ещë в январе, чего переживать? Но нет же, нужно этим психически нестабильным опять вернуться к той же теме! Да ещë и каким путëм… Напились, празднуя не пойми что, и закатили скандал… А я-то что сделал? Ничего я не делал! Сидел рядом, вязал плед. Полезное же дело! Нет, прикопались. А мнения-то не согласовали и пошли-поехали обвинять друг друга в алкоголизме. Мать твердит, что на ерунду время трачу, к экзаменам готовиться надо, а я дурак-дуроком, актёр недоучка, будущий бомж, и меня надо на юридический отправить. А отец, что такие мужики никому не сдались, и меня только армия исправит. Затем, друг другу говорят, мол «ты не понимаешь, что лучше для твоего же сына». Да они оба не понимают. Я сам не понимаю! Но не это самое смешное. Хуже то, что месяц назад мы провели серьёзный разговор, где я подробно объяснил, почему мои увлечения имеют место быть, а актëр — нормальная профессия. Рассказал, что у меня есть отходные пути, объяснил, что готовлюсь к ЕГЭ и вступительным экзаменам. А тут опять на те же грабли!!! И из-за чего? Из-за того, что меня не слушали? Нет. Конечно нет. Из-за алкоголя. Из-за бесконечной неприязни друг к другу. Как и всегда… Я тихо вздыхаю. Феденька заглядывает в моë лицо и, кажется, всë понимает. Как всегда понимает, хоть и не должен. Хоть и имеет право быть для меня простым человеком, другом, а не экстрасенсом, психологом, гадалкой, отцом, братом, преданным псом и прочей ерундой. Но нет… Он так много для меня делает… Чувствую, как Федя осторожно обнимает меня. И мне так больно… — Опять? — только и спрашивает он. — Опять алкоголь, — мямлю я. И не нужны долгие душевные разговоры, не нужны лишние слова… И нет ни шанса на недопонимание. Пара реплик и всë. Все поняты, все приняты и… Любимы? В компании Феденьки я всегда чувствую себя именно так. А ещë… Ещë свободно. Он ведь и есть ключ от моей клетки. Помню, как Фëдор сказал, что вечной свободны не существует, есть лишь мимолëтная, и нужно успеть за неë ухватиться… Наверное, я всë же научился еë ловить. И сейчас… Сейчас мне куда лучше. Знал бы я тогда, что такое возможно… Всë было бы иначе… Может, мои отношения с родителями не были бы такими натянутыми? Может, я смог бы не так сильно зависеть от их мнения? Может, прутья клетки можно было бы раздвинуть, а цепь — разорвать? Эх… Да о чëм я вообще думаю? Не вышло бы. Я крепче сжимаю Федю в своих объятиях, ища в нëм спасение, но знаю, что Фëдор в первую очередь человек. Он не может всегда «воскрешать меня из мëртвых» одним своим присутствием. Только давать надежду. Надежду на длительную свободу, на счастливое будущее, на прекрасную жизнь… На то, что меня примут. «Ведь если меня принимает Федя, с чего бы не принимать родителям?» — раз за разом твержу я себе. Но они всегда находят причины этого не делать. И Феденька тут действительно бессилен. Я не могу скидывать всю ответственность на него, поэтому… Поэтому смиряюсь. Я никогда не был им нужен настолько, насколько был нужен Феде. Никогда не был любим ими так, как был любим Федей. Тогда с чего бы мне нуждаться в их принятии сильнее, чем в принятии от Феди? Раз его не нужно заслуживать болью, страданиями и муками, это не делает его менее ценным. Так ведь? Нет… Нет, конечно! Делает, мать вашу! Ещë как делает! Безусловная доброта Феденьки по отношению ко мне могла бы быть бесценной, могла бы быть тем, что заставит меня перевернуть свою жизнь с ног на голову. Но… Но он не мой отец. Он не моя мать. Он не тот, кто должен был давать мне всë это… Поэтому... Разве я могу теперь заставить Федюшу восполнять мою детскую недолюбленность? Конечно же нет. Он и так всю жизнь брал на себя слишком большую ответственность. Слишком… С самого детства…***
— Они… Они сказали, что это глупо! — хнычет маленький я, ещë не утративший веру в чудеса, справедливость, в безусловную свободу… В безусловную любовь. — Федь, ну разве это глупо? Разве я глупый?! Нет же? Нет?! — Нет, — уверенно отвечает Федюша, закрывая очередную энциклопедию. В детстве он очень их любил… — Тогда почему они говорят иначе? Неужели они сами глупые? Не может моя мама быть глупой! Да и папа — тоже, — наивно рассуждаю я. — И они не глупые. Просто у вас чересчур разные мнения, и они не хотят учитывать твоë. Это не делает тебя хуже или глупее, — спокойно объясняет Федя. И в этих сухих фактах мне всегда почему-то виделась… Виделась необычайная забота и нежность, любовь и понимание! Особенно в детстве. Да… Тогда такая объективность и расчетливость поражала ребëнка, получавшего только грубую субъективную оценку, пропитанную предвзятостью. Хотя это поражает даже сейчас, спустя целых десять лет! Ведь Федюша почти не изменился. Изменился его кругозор, а не он. Взросление никогда не портило Федю… — Выходит, они просто вредные? Упëртые? Наглые? — тут же воодушевляюсь я. — Возможно. Но они, скорее всего, просто тебя недооценивают, — пожимает плечами Фëдор. — Хочешь, я попробую договориться с ними? Ты упоминал, что они как раз ставят меня тебе в пример. Может быть даже выслушают… — Спасибо, Феденька!!! — душа его в объятиях, верещу я. — Ты лучше всех! Лучше всех!!!***
Я рыдаю и будучи чуть старше, пачкая футболку Фëдора кровью. На самом деле, получить шрам на пол-лица — не так больно. Меня больше страшили последствия. И, представляя то, что будет со мной, когда я вернусь домой… Нет, когда выйду из квартиры Достоевских… Нет, когда вылезу из объятий Феденьки! Так вот, представляя это, я весь трясся и жалел, жалел, жалел, безумно жалел о том, что связался с мутной компанией из идиотов, стоящих на учёте да ещë и на пару лет старше! Конечно они при любом удобном случае поспорят со мной на глаз! И даже не в шутку… — Отец мне глаз целиком выколет, если увидит… — жалко, жалко, жалко, безумно жалко жмусь я к Феде. — А скрыть это просто невозможно! Что мне ему сказать?! Я вообще выживу?! Не выживу, конечно… Умру, вот и всë!!! — бормочу я, как скороговорку, причитая: — Меня лично отец прикончит… А мамаша посмотрит и скажет, что поделом мне. Нечего дураком быть… И плакать они по мне не будут. Закопают где-нибудь и напишут, что я опозорил их род… А ты по мне плакать будешь? Будешь же? — не унимаюсь я и, не получив сиюминутного ответа, верещу: — Федя!!! Не молчи!!! — Тебя никто не убьëт, Коль. И глаз твой не выколят. Не по кому плакать будет. К тому же, ты не виноват. Не виноват. Совершенно. Сейчас тебе нужно просто дышать. Дыши, и всё будет хорошо. Слышишь? — тихо наставляет Федя. Тогда это казалось мне чём-то самим собой разумеющимся, но теперь… Теперь я поражаюсь тому, как Федюша держался ещë тогда. Как знал, что нужно говорить людям с панической атакой. Как ни на секунду не позволял себе действовать необдуманно. Как не хотел сделать хуже… Федя дышал медленно, размеренно и глубоко. Наши дыхания постепенно синхронизировались. Я приходил в себя, ослабляя объятия, но ещë не в состоянии полностью отстраниться от Фëдора. — Так что же мне теперь делать?.. — еле слышно шепчу я. — Обработать глаз и сказать родителям правду. Те идиоты должны понести ответственность, — поглаживая меня по волосам, отвечает Федя. Внезапно его рука останавливается на косичке. Он недоверчиво вертит еë. Я сглатываю… — Она была куда длиннее вчера. А сейчас неровно срезана и перепачкана в крови. Как будто ты завязывал еë на бегу. Ты бы никогда не поспорил на волосы… — задумчиво рассуждает Фëдор. — Никакого спора не было, так ведь? — догадывается он. — Возможно… — стыдливо бормочу я. Федя складывает «два плюс два»… — Почему сразу не сказал, что тебя за слова избили? — опять в точку. — Боялся, подумаешь, что у меня язык длинный, и я заслужил… — со вздохом признаюсь я. — Коль, я бы никогда… — уже было начинает Федя. Его тон наконец-то что-то выражает!!! Искренность и забота, исходящие от Феденьки, заставляют сердце сажаться. — Ты бы никогда, но мать с отцом — всегда, — перебиваю я. Но не грубо. Нет. Как я могу грубить тому, кто настолько добр ко мне?! Я произнëс это лишь с разочарованием в родителях. — Опять заявят, что я слабак и балабол. Не говори им, пожалуйста!!! — Хорошо. Я придумаю какую-нибудь другую историю, чтобы всë обошлось. Ты будешь в порядке. Обещаю, — похлопав меня по спине, решает Фëдор. — А теперь, пожалуйста, давай обработаем рану и приведëм твои волосы в порядок.***
Не перестал я нуждаться в Феде и будучи гордым самодовольным подростком, жаждущим свободы, как никто другой, хватающимся за неë голыми руками. Тогда выдались особенно тяжëлые времена… «Нет! Никогда! Ни за что!» — только и слышалось со всех сторон. Но и я был не лучше. Бунтовал, верещал благим матом, требовал того, чтобы мне дали жить своей жизнью. Пубертат бил ключом. На меня жаловались в школе, жаловались дома, жаловались даже во снах. И я считал это достижением. Это было для меня своеобразной извращëнной свободной. Я делал не то, что хотел, а то, чего не хотели другие. Но, хоть это и доставляло удовольствие, хоть я и терял себя, хоть и избавлялся от лишних чувств, но боль оставалась. Боль, когда на меня кричали. Боль, когда отец опять замахивался. Боль, когда требовали сделать что-то, попутно угрожая. Я знал, что сделаю иначе, но боль оставалась. Оставалась и обида. Она не уходила с остальными чувствами. Она таилась в глубине моей гнилой души, и пожирала еë. И только Федя это разглядел… Только он, когда я вновь разозлился на жизнь, спокойно и ласково расставил всë по-полочкам. Только он, обнял меня в трудный момент, хотя сам в то время прикосновения на дух не переносил. Только он помог сбежать из этого кошмара в мир умиротворëнных, но, конечно, запрещëнных прогулок. Только он сказал мне читать Йейтса… Только он подарил мне ту свободу, которую я сейчас имею. И он же лишил… Я попал в клетку, на цепь, в комнату, стены которой постепенно сжимаются. Я ненавидел и ненавижу это, но понимаю и буду понимать, что Федюша обязательно придëт, чтобы вытащить меня из этой западни. Поэтому в заточении я начал видеть отблески свободы… Отблески любви… Позволил себе привязаться, впасть в зависимость, полюбить. Это греет мою душу, спасает моë сердце, не смотря ни на что!Освобождает. И это приятное спасение никуда не уйдёт, даже если я скажу, что необязательно меня выручать, если заявлю, что недостоин такой заботы, если буду наглеть, если буду сильнее привязываться, если это будет уже чересчур… Ведь между нами нет «слишком»! Поэтому Федя никуда не уйдëт до тех пор, пока я не скажу, что мне некомфортно такое внимание. А мне… Мне оно льстит. Поэтому Федя продолжит заменять мне семью, поэтому продолжить обнимать. И, наверное, это всё же неправильно.***
Чувствую, что Коля немного отстраняется. — Извини, я опять пользуюсь твоим пониманием. Опять распускаю руки, опять не говорю через рот. Должен же ты полную картину видеть! — он неловко смеëтся, после чего тут же тяжело вздыхает и переводит опустошенный взгляд на меня. — Ладно, забей. Я просто… Просто устал, — снова подходя к краю крыши и опираясь на бортик, объясняется Николай. — Просто в очередной раз ищу в тебе спасение, семью, лишнюю капельку похвалы. Выжимаю из тебя всю эмпатию, заботу и силы. Прости, правда. Но мне так нравится, когда ты вновь и вновь пришиваешь мне крылья… Я жду, что он продолжит, но этого не случается. Коля молчит, массируя глаза. И на какое-то время я замираю, исчезая из этого момента, растворяясь в свежем утреннем воздухе, в попытке найти там правильные слова… Слова, которые хоть немного помогут. Которые не спасут, а лишь пояснят. Которые устроят нас обоих, будучи кристально чистой правдой. Уголки моих губ чуть приподнимаются. Нашёл. — Ты сам их себе пришиваешь. Я тут ни при чëм. Не надо заниматься самобичеванием только потому, что я кажусь тебе спасителем. Я никогда им не был. И не стану. Не я ключ к твоей свободе. Это ты сам. Просто ты внушил себе, что я особенный, — размеренным шагом подхожу к Коле, вставая рядом и кладя руку на его плечо. — Но я не особенный, — грустно улыбнувшись, признаю я. — Может быть, только в твоих глазах… Знаешь, мне нравится, что я могу быть для тебя кем-то таким возвышенным, недосягаемым, но, посмотри, я ведь стою тут, с тобой на одном уровне. Говорю с тобой на равных. Ты для меня не бедный мальчик, которого нужно спасти и научить жизни. Ты сам можешь это сделать. И я верю в тебя. Не сомневаюсь ни на секунду. Ты для меня друг, Коля, — медленно и нежно произношу я. Ветер чуть-чуть играет с нашим волосами, будто утешая, будто говоря, что всë хорошо. И мне действительно спокойнее. Мои слова абсолютно верны, поэтому волна умиротворения накрывает меня с головой. И так хочется поделиться ею с Николаем… — Я не чувствую себя настолько всесильным… Не думаю, что смогу сам ощутить то же, что и с тобой. Ты ведь на самом деле недосягаемый, Федь… Мамаша всегда говорила, что ты — идеал. И я так с ней согласен… — Коля медленно перебирает пальцы, смотря в пустоту утреннего города так, словно видит там лишь развалины. Словно все уже давно умерли, а их могилами стали угрюмые «хрущёвки». — Нет, — качаю головой я. — Это твои родители недосягаемые. Не я. Даже если я бываю очень на них похож, даже если тебе удобнее проецировать их качества на меня, я всё равно с тобой на одном уровне. Я не они. Николай поднимает взгляд. Он неотрывно смотрит на меня, медленно моргая. У бездны его глаз появляется дно… — Наверное, ты прав, — его уголки губ не поднимаются, в глазах не играет огонëк. Дно всё такое же холодное. Но я и не требую обратного. Я не против разбиться о него. — Может, для полной свободы, мне нужно отпустить тебя?.. — тихо продолжает Николай. — Отделить тебя от родителей, начать воспринимать как равного?.. Это должно быть лучше для нас обоих. — Не меня. Тебе нужно отпустить родителей. Тогда я перестану быть для тебя родительской фигурой. Нужно принять родителей, даже если они тебя не принимают. Нужно простить, но решить не наступать на те же грабли. Понять, что они люди, которые ошибались, которые глупили, давили, манипулировали, после чего отпустить. Сепарироваться. Сепарация может стать вторым ключом к свободе, после тебя самого, — поправляю я. — Если тебе удастся сепарироваться, твоя склонность к созависимости останется склонностью, и ты не уйдëшь в крайность. — Ты всегда был слишком святым, чтобы позволить мне настолько зависеть от себя, — покачивает головой Коля, медленно уводя тему с сепарации. Но я знаю, что он понял, поэтому позволяю такой трюк. Всë же, Николаю действительно стоит расслабиться…***
— И? — напряжëнно вопрошает Чехов, сверля меня взглядом. Да, сегодня я действительно нежданный гость. — И? — вторю ему я. — Фëдор, ты буквально неделю назад говорил, что никогда не ступишь за порог моего дома, утверждал, что я подозрительный. И сейчас ты здесь. По своей воле и даже не в день, когда мы должны были встретиться. Ты не мог придти просто попить чай. Что. У. Тебя. Случилось, — с нажимом говорит Антон, как-то особенно агрессивно наливая чай. Я, сохраняя умиротворëнное выражение лица, потягиваюсь, чуть ли не ложась на стуле. — Вы сами знаете, — зеваю я, непринужлëнно поглаживая его собак. Бром Исаевич и Хина Марковна — просто чудо. — Опять «угадайка»? — полувопросительно произносит Чехов, ставя напротив меня чашку чая. Во время предыдущих встреч я действительно устраивал Антону пытки. Ему приходилось учиться читать мысли. Я задавал вопрос из разряда «какие эмоции я испытал в четверг?», а Чехов, не имея никаких дополнительных сведений, должен был выяснить это, имея право задать только 10 вопросов, которые требовалось правильно сформулировать, используя весь свой словарный запас, а не «краткосестринский», как его называл сам Антон. В итоге, «неудачных вопросов» было больше половины и, имея крайне мало информации, Чехов строил логические цепочки. Верные, между прочим, логические цепочки, которые я впоследствии оспаривал с самым серьëзным видом, говоря, мол аргументов у него нет, он несëт чушь, это противоречит судебнику Ивана 4, вздоху Петра 1 и морганию Сталина. Если Антон не поддавался, я соглашался с его выводом, и мы продолжали разговор, будто только что не мечтали свернуть друг другу шеи. Весëлая игра! — Нет, Вы действительно знаете достаточно, чтобы догадаться, — пожимаю плечами я. — Как великодушно. Значит, ты не будешь ставить под сомнение мою вменяемость, когда я сделаю выводы? — расплывается в улыбке Чехов, наклоняясь вперëд. — В таком случае, начнëм! — он встаëт из-за стола и начинает вальяжно расхаживать по кухне. Это привлекает внимание его такс, которые решают ходить за Антоном по пятам. А тот как будто их не замечает. — И так, чего-то ужасного у тебя случиться не могло. Ты выглядишь спокойно, расслабленно и, кажется, издеваешься надо мной в мыслях, — я тихо хихикаю. — Так же, будь что-то серьёзное, ты не пошëл бы ко мне. Во время наших предыдущих разговоров, мы не так часто затрагивали твоего прекрасного Николая, но ты бы точно пошëл к нему. Иначе быть не может. А если бы ты пошëл к нему, то дотерпел бы до нашей плановой встречи завтра. Следовательно, дело мелкое и связано с Николаем, что и делает его срочным, — я наклоняю голову влево. Слишком уверенное заявление. И слишком хорошо сформулированное. Не в духе Антона. Заготовил речь заранее? — Но оно не имеет или почти не имеет отношения к чувствам, потому что ты сказал, что в последнюю очередь хочешь оспаривать мой вывод о вашей связи, а тем более соглашаться. В общем, для этого тебе нужно ещë… Ещë пять-семь длинных разговоров или переписок, где я «вотрусь» к тебе в доверие. Я прав? — Признайтесь, это появилось у Вас в голове ещë час назад, когда я написал, что приду. Вы не можете с такой скоростью соображать, — закинув ногу на ногу, хмыкаю я, проигнорировав поставленный вопрос. Ответ же очевиден. — Признаюсь. Часть я действительно придумал заранее. Так что у тебя за дело ко мне? — с любопытством щуриться Антон, останавливаясь посреди кухни и складывая руки на груди. В эту секунду Хина ловко запрыгивает на Чехова, становясь на задние лапы, а тот принимается чесать еë за ушами и чмокать в мокрый нос. Да, Антона после таких резкие перемен настроения сложно воспринимать всерьёз… Почти невозможно. Но я держусь, чтобы не ухохотаться с его глупого выражения лица. Откашлявшись, я серьёзно начинаю: — У меня есть два занятных случая, связанные с Колей, которые я не могу не обсудить. Но сначала взгляните, пожалуйста, на это, — я кладу на стол две фотографии. Чехов, ставя Хину на пол, подходит ближе. — Осенний закат и зимний рассвет, — констатирует он. — Вы сидели на крыше и что-то обсуждали. Что-то важное для вас обоих. Или преимущественно для Николая… — У нас не «угадайка», — перебиваю я. — Вам не нужно составлять психологический портрет неба через призму моего мышления. Это хуже анализа лирики, где всë сводится к любви к родине. Антон, я сам могу всё рассказать. Просто фотографии тоже имеют к этому некоторое отношение. Мне важно узнать то, какие эмоции они у Вас вызывают до понимания контекста нашего разговора. — Занятно! Раз так, то закат вызывает спокойствие, восхищение. От него так и веет величием. Он был бы тем человеком, в компании которого не страшно сделать глупость. А рассвет режет глаза, на него, наверное, было больно смотреть. Если бы он был человеком, то жаждал бы внимания, почитания, подчинения, — чуть ли не ложась на стол, рассказывает Чехов, указывая на детали на фотографиях. Я киваю. Оказывается, наше с Антоном восприятие довольно похоже. Но я склоняюсь к тому, что он просто лезет мне в голову и пытается представить себя в моей шкуре, пытается разглядеть что-то через чужие очки, хоть я и сказал этого не делать. В общем, ему удаëтя покопаться у меня в мозгах. И это лишь подтверждает то, что мои чувства к каким-либо ситуациям остаются неизменны в течении ну ооочень долгого времени, ведь Чехов не может узнать позицию меня из прошлого и достать её из глубин сознания. Впрочем, это, безусловно, лучше, чем если бы Антон мог видеть обратную сторону предметов. Потому что сзади на этих фотографиях написана великая и прекрасная ересь, которая вызовет у кого угодно усмешку. Но сейчас не до этого, ведь настало время пояснить Чехову контекст фотографий. Настало время пояснить суть Колиной свободы. Настала пора понять, виноват ли я в том, что происходит с Николаем. Настал час нарушить «между нами», хоть и с согласия Коли. Он тода дал не согласие, а издал последний взвизг, перед тем, как опуститься на дно…***
— Коля, — окликаю я. — Если есть человек, который точно знает, что мне сделать, чтобы не уничтожить тебя, могу я пересказать ему некоторые наши разговоры, чтобы сделать всё, зависящее от меня? — осторожно спрашиваю я, когда мы неторопливо идëм в школу. — Ты никогда не уничтожишь меня, — качает головой Николай. — Ошибаешься. Ты просто будешь этому рад, — монотонно отчеканиваю я. Коля хмыкает. — Может и так, но часть про «между нами» всë равно действует именно на тебя и твои секреты. И… И я был бы даже рад, если бы ты обсудил меня с кем-то, — с улыбкой отвечает он. Лжец… Наглейший лжец. А если не лжец, то Чехов был прав. Влюблëнный правдолюб.***
— Не стоит мешать людям сходить с ума, — сходу заявляет Антон, когда я заканчиваю свой длиннющий рассказ. — Ты это знаешь. Он сам через всë пройдëт. — Я лично сказал ему то же самое. Вопрос в том, как мне вести себя, чтобы не убить его психику, идя на поводу у самого Коли? Как не подкрепить его зависимость от меня? Как не посягать на его свободу, если он собственноручно стëр между нами какие-либо границы? — с напускным спокойствием вопрошаю я. — Начнëм с того, что у вас был разговор о том, что зависимость сойдëт на «нет» после работы с родителями. И это верно. Если Николай действительно пройдëт сепарацию или хотя бы бóльшую еë часть, проблем с зависимостью не будет. Тем более, с созависимостью, к которой у него лишь предрасположенность. Проблемы могут быть только с привязанностью и, напоминаю, любовью. Привязанность будет куда здоровéе после сепарации, саморефлексии и нескольких разговоров с тобой, как с источником привязанности, — неторопливо раскладывает всë по-полочкам Чехов, абстрактно водя рукой по воздуху. — С любовью сами разберëтесь, ведь меня слушать ты не хочешь, — фыркает он. — А с границами всë сложнее. Окситоцин между вами — это что-то с чем-то. Вот скажи, какие эмоции испытывает Николай во время «задушевных» бесед? — Он в целом утверждает, что любая встреча со мной «друет ему свободу», — на выдохе произношу я. — Говорит, что я «открываю клетку», «пришиваю крылья», а во время «задушевных» бесед его привязанность бьëт ключом. Вообще, мне кажется, что Коля «скачет» между привязанностью и зависимостью. Судя по лицу, жестам и прочим признакам, он сначала счастлив, спокоен, нежен, а потом будто втыкает в себя нож и выглядит безумно болезненно, мучительно, — смотря в стол, умозаключаю я. — Он растворяется в тебе? — уточняет Антон. — Определëнно, — киваю я. — И при этом… — я понимаю, что он вновь угадает. — Да, да, да. Вы всë везде правильно поняли, — перебиваю я. — Поздравляю, ты прав, он между привязанностью и зависимостью. А точнее, между окситоциновой любовью и окситоциновой зависимостью. Это два ну очень весëлых состояния, похожих на созависимость. И порой они могут быть связаны с родительски-детскими взаимоотношениями, так как окситоцин возникает между матерью и ребëнком, — подтверждает Чехов, но вдруг его вечно спокойный взгляд впивается в меня. — А теперь скажи, кто заменял Николаю мать? Кто старался «долюбить» его? Кто родительская фигура для него? — Я. — И кто должен построить новые границы? — строго спрашивает он. — Сука, — выругиваюсь я. — Нет, собака за тебя это не сделает, — качает головой Антон. Это действительно не в полномочиях Хины. — Понимаешь, как бы Николай ни хотел раствориться в тебе, как бы ни хотел размыть все границы, он мечтает о свободе. И ты, выстроив границы, сохранив дистанцию, предотвратишь полную зависимость. Что бы ты ни говорил, твой Коля по уши влюблëн. Если настолько сильное чувство станет чистой зависимостью, он точно будет страдать. А ты ведь пришëл ко мне, чтобы не допустить этого, — Чехов заботливо улыбается. Строгость тут же смывается с его лица. — Вы сегодня слишком болтливы. Я уже начинаю жалеть о том, что не оценил ваш «краткосестринский» словарный запас, — уныло-саркастично протягиваю я. — Не меняй тему, — подмигнув, рушит мои мечты о непринуждённой беседе Антон. Она, конечно, состоится, когда мы всë обсудим и вернëмся к фотографиям с пониманием контекста, когда решим поболтать о интересных книгах и смешных ситуациях, когда Чехов выйдет из роли папаши-психолога-учителя, но пока…***
Тонкая ледяная рука Феди зарывается в мои волосы. Я таю под его касаниями… Вторая рука поглаживает спину. Моë сердце сжимается под его касаниями… Феденька осторожно целует меня в макушку, и я рассыпаюсь. Сильнее прижимаюсь к нему, и, растворившись в любви, проваливаюсь в сон… Медленно-медленно тону в Фëдоре. Медленно-медленно тону во сне. Он встречает меня пустотой, а провожает бездной, в которую я лечу с бешеной скоростью. Всë ниже, ниже, ниже… Но ничуть не страшно. Спокойно… Вот только, тело прошибает резкая дрожь. Я просыпаюсь. Царство Морфея всегда оказывает мне «радушный» приëм. Теперь я, даже если действительно упаду в бездну, не поверю в это. Поэтому единственное, что меня пугает после пробуждения, так это отсутствие Феди рядом. В ямы я обычно падаю в первые минуты сна. Куда он успел деться? Лениво встаю с кровати и, почувствовав холод, поворачиваюсь к дверце, ведущей на балкон. За ней виднеется изящный силуэт… Такой спокойный. Недосягаемый. Что бы Достоевский ни говорил, он всегда недосягаемый. Поэтому не могу решиться нарушить его идиллию и молча наблюдаю. Молча жду, когда Фëдор почувствует на себе взгляд. Это случается быстро. Он чуть кивает, разрешая присоединиться. Я нарушаю балконнную идилию. — Никак не мог уснуть. Всë думал над тем, — со спокойной улыбкой отвечает он на мой немой вопрос. Думаю, врëт, ведь я не мог быть в отключке больше пары минут. Наверняка Фëдор дождался, пока я вырублюсь и ушëл… Я отвожу взгляд, поджав губы. Обидно… Обидно. Обидно, блядь! Но молчу. Ладно, не хочет лежать со мной, пусть и не лежит. К тому же, сегодня мы только и говорили, что о личных границах. Не буду их нарушать. Лучше поверну диалог в правильное русло. — «То» — это границы? — ровным голосом интересуюсь я. — Мгм, — мычит бычок-Федëк. — Знаешь, я уже даже не могу придумать, что вообще вызывает у меня дискомфорт и одновременно связано с тобой… В плане, я могу в любой момент отказаться от нежелательного предложения или прикосновения. Ты более чем адекватно на это реагируешь. Меня напрягает лишь твоë периодическое неощущение границ своей личности и своих границ в целом. Ты, наверное, часто соглашаешься на мои предложения, руководствуясь не своим желанием, а привязанностью и тем, что понравилось бы мне. Конечно над этим стоит поработать, но остальное… Оно меня мало того, что устраивает, я ещё и готов заплатить за то, чтобы оно осталось, — Федя тепло улыбается. Его уставшее тощее лицо такое родное… Ладно, я вовсе не обижаюсь. Или действительно не ощущаю границ… — В любом случае, я не могу контролировать твоë самоощущение, твои мысли… Поэтому знать не знаю, нравится ли тебе то, что для меня «остальное». Не знаю даже, что могу сделать, чтобы не посягать на твою свободу. Даже если я буду предельно осторожен, ты всë равно останешься в заточении до тех пор, пока сам не сделаешь чего-то, чтобы освободиться. Я не говорю о том, что ты вообще ничего не делаешь, но по отношению ко мне твоя активность действительно сводиться к нулю. И тут я бессилен, — Фëдор медленно сплетает наши пальцы, не переставая поддерживать зрительный контакт. — Теперь, задумываясь об этом всëм, мне кажется, что каждое твоë действие — вынужденная мера. Скажи, насколько я прав? Ты вообще можешь это почувствовать? — печально и тихо спрашивает он, сильнее сжимая мою руку. Ноги подкашиваются, живот немного скручивает… Я с трудом смотрю Феде в глаза. Такие глубокие, неестественно яркие… Воображаемые, фантомные. Готовые, как и весь Фëдор, рассыпаться на кварки в любую секунду. Приятно иметь отношение к кому-то такому. Приятно сохранять каждое воспоминание о нëм, молясь, чтобы оно не испарилось вместе с ним. Приятно просто быть. Быть с Федей. Быть Федей. Быть его частью… — Феденька, будь каждое моë действие вынужденной мерой, пускай и максимально неосознанной, ты бы не видел такого меня. Я был бы огромным куском болезненной привязанности, страданий и мук, — меня немного потряхивает… Возможно, я ещë сплю. Возможно, Фëдор рассыпается у меня на глазах, но я не вижу… — Но у меня же так не всегда. Подобное я чувствую, когда сам лишаю себя свободы. Похожее, думаю, бывает и с тобой, хоть я и не всегда это осознаю. Но, Федя! — я кладу свободную руку ему на щëку, поглаживая. Но касаюсь будто не его. На меня смотрит всë тот же недосягаемый Феденька. Всë та же недосягаемая мать, боготворящая его… — Ты не причиняешь мне столько боли, сколько тебе кажется. Я просто хочу, чтобы ты был рядом, чтобы не исчезал, — с благоговением прошу я. — Я не страдаю от этого! Но, если хочешь, я восстановлю дистанцию между нами? Хочешь, научусь понимать, что является моим желанием, а что — твоим? Я изменю что-то не ради своей свободы, а ради тебя. Только скажи, — рука соскальзывает с щеки на плечо. — Делай это для себя. Тебе с собой всю жизнь жить. Не со мной, — с лëгким холодом отрезает Фëдор, но не отвергая меня, не причиняя боль. Он лишь усмиряет мой пыл. Разбавляет кипяток холодной водой. И я остываю. И я абсолютно осознаю, что действительно слился с ним, что перегнул палку, что у Феди есть границы, а я их давно потерял… И что бы он ни говорил про «остальное», которое ему так нравится, Фëдор в состоянии осадить меня. А я его, если потребуется, — никогда. С глаз сходит пелена. Я смотрю куда яснее. Становится тихо… — Да, ты снова прав, — уголки губ невольно ползут вверх. — Но, всë же, позволь мне ещë раз стереть границы, чтобы возвести на их месте новые. И опять моя рука на его щеке, а сам я дышу ему в губы… — Это не стирает моих границ, — почти мысленно произносит Федя, наклоняя голову. — Какое совпадение, моих тоже, — нас разделяет одно движение, одна секунда, один рывок. И я его совершаю. И на секунду наши губы соприкасаются. И на секунду мы исчезаем из этого скучного мира. И на секунду вспыхивает искра той самой свободы… Свободы, ключом к которой являются чувства. Ключом к которой является любовь… Свободы, которая мне не подходит.