Танец рыцарей

      Тик.       Так.       Тик.       Так.       Били, словно капли об лоб в китайской пыточной. Как маленькие крупицы о дно песочных часов.       В полной тишине этот звук уже бил подсознательно, фантомно, словно они тикали прямо внутри его черепа, назойливо и все такими же феноменально чёткими восьмыми.       Словно метроном, а не часы.       Тик.       Так.       Тик.       Так.       — А часы какие?       — Атомные.       Его насилу выгоняет Морфей из собственного царства, тормоша за плечи и давая пинка под зад уже за сами золотые ворота.       Александр с ужасом и холодным потом выныривает из собственной дрëмы. Взгляд сонный, но дикий, как у ночного часового, что видит настолько же мыльно белый свет, насколько же четко видит тьму.       Три часа ночи, самое время для проказней нечистой силы. Готов уже поверить наслово своему сумасшедшему в своей паранойе воображению, что агенты американской разведки достали рояль из кустов и прямо сейчас проклинают его на утреннюю мигрень из-за очередной бессоной ночи у молчащего под неизменное тиканье телефона.       Готов отмести в сторону все свои принципы и предрассудки и проникнуться Божьим чудом, что, может, в первый и последний раз простит его, дурака грешного, и пошлет весточку, откроет маленькое светлое окошко среди небесных облаков. Прольёт лучик солнца на ускользающий от него рациональный ответ.       Готов спустить всё на волю всезнающей Судьбы, передать — нет, буквально бросить, — бразды правления, когда руки уже нещадно слабнут, будто он полностью осушен голодным вампиром собственной тревоги, что росла и росла внутри, как опухоль.       Но он сам держит свою Судьбу в руках. Она — тающая свеча под неконтролируемым огнём, что обжигала ладони горячим воском.       Он сам сейчас своего рода свеча.       Гораздо страшнее держать Еë в руках, ведь ты можешь сделать с Ней всё, что душе угодно.       А что угодно твоей душе?       Праздное чувство пришлого Злорадства — самовлюбленного и слепого ребенка, что вновь был обижен и оскорблен ненавистными взрослыми, что были глухи к детским капризам. Но это лишь последствие — первыми гостями были Гнев и Возмездие. Они ломали громким военным маршем эту сцену, на которой стоят. Сбросили маски в оркестровую яму, белую и пушистую накидку миролюбия и достали клинки из ножен. Лишь храбрец сумеет уцелеть, а защита — это нападение.       — Найдется же сукин сын, который сумеет всё испортить! — стол трещит от удара, пылкого и слишком эмоционально. В помещении невыносимо душно — впрочем, сейчас и атмосфера сплошная духота.       Для него ситуация вновь вышла из под контроля. Его усадили голым задом на раскаленную сковородку, привязали к пороховой бочке. Не мог расслабиться чисто физически — врожденное чувство страха, что опасность совсем рядом, буквально в чаще островных джунглей смотрит на него своей боеголовкой, отпускала только с сойдествия таблеток.       Страх, который он ещё никогда не чувствовал. Не сказать, что они со Страхом вообще были друзьями — Алекс чаще всего плевал ему в лицо, находя страховой трос и съезжая по канатной дороге прямо в бездну, отмечу — с подстраховкой.       У него всегда был запасной план, но в этот раз Судьба была дилером, и нарочно — он уверен на все сто, что нарочно, уверенности ему никогда было не занимать, — подкинула ему те карты, которые захотела Она. И он боялся их вскрывать, переворачивать клетчатой рубашкой вниз, очень боялся. Боялся игральных костей, что тоже подчинены воле своенравной и такой непредсказуемой Случайности. Боялся этих игрищ, ведь обычно сам задавал правила.       И первым бросать игральные кости тоже отказывался, лишь бы уйти от ответственности. Гремели литавры под медные духовые, трубящие без сурдин разрывающее сердце фортиссимо, под тревожные возгласы скрипичной партии, что каждый раз будто подпрыгивали на синкопе. Тяжелая поступь заваливающейся на каждую ногу Войны поднимается на сцену. Они кружатся в воинственном танце под свою разрушительную тему вражды, что двигалась вперёд, буквально плыла по длинному крещендо.       В воздухе витал непроглядный дым кубинских сигар, затмивший туманом взор живописной дали.       Негаснущий огонь, под которым плавилась свеча и что готов был сжечь все карты на столе.       Вся сложившаяся ситуация будто капала бензином на его оголенную проволку нервов. Диего ненавидел ждать, а особенно долго. Особенно, когда он видит, к чему готовится на том берегу его «добрый сосед».       Один раз он выдержил натиск, но теперь он окружён блокадой — в ловушке. Он будет биться, он готов, но неужели тот, кто назвался ему союзником, будет спокойно издалека наблюдать, как державшееся до последнего вздоха тело разрывает стая цепных собак?       Он и есть пороховая бочка, самая что ни на есть настоящая. Готовая взорваться в любой момент без разрешения и предупреждения, будто бы готовая отвечать за свои поступки, но на деле его сподручник Гнев уже сам всё решил.       — Мы должны ударить первыми, — он был непреклонен, а его глаза наливались кровью — им управлял совсем не Страх, а стремление наконец порешать того, кто давно льет керосин в его бунтующий костёр. — Время уходит.       Они бессовестно нарушают его воздушное пространство, и он больше смотреть на это не может. Уже поклялся, что за себя не отвечает, если ещё кто-то ему подкинет дров.       — Терпение. Потерпи, пожалуйста.       Александр умоляет, сидя за дубовым столом в три часа ночи. Разница в часовых поясах буквально валит его с ног, когда на том конце света в любой момент может наступить Апокалипсис.       Никогда ещё ответственность не заставляла чувствовать себя ничтожно маленьким, буквально немощным человечком на необъятной голубой планете. Но стоит открыть неправильную дверь, задеть не тот рычаг — и голубая планета покроется многолетним пеплом, перевернется верх ногами и никогда уже не станет прежней.       Они были на одной сцене, на одной гладиаторской арене, разодетые в роскошно-нелепые костюмы королей-рыцарей, что смешили не хуже придворных шутов. Танцевали на одном тонком лезвии босыми ступнями, проглатывая собственные мучения. Они проглатывали любые неудобные слова, проглатывали почти все. Наглотались горьких таблеток, от которых теперь невыносимо мутило.       Злорадство, Гнев, Возмездие, Страх — они были зрителями, что встречали своё детище бурными овациями, осушая залпом бокалы до дна. Наблюдали за падающими декорациями, за громогласным оркестром, что заменял роковой рог Войны и не хватало лишь пушки Чайковского.       Своего выхода, там, за широким занавесом, ждала лишь Агония — её час наступит, и она останется единственной актрисой, что будет танцевать на обломках зала. Вражду Монтекки и Капулетти остановила лишь смерть самого драгоценного — своих детей. Их помирила лишь общая потеря общего будущего. Александр любил музыку Прокофьева. Алекс отдавал предпочтение больше Рахманинову, но никогда не воротил нос от русской классики двадцатого века. Это лишь их танец, и их прелесть в том, что они сами могут задать ему темп. Куда он их в итоге приведет — вопрос открытый. Но разбираются они в нём сами.       — Мы можем вас уничтожить хоть пятьдесят раз.       — А мы вас один. Вам это мало?       В любой басне должна быть мораль, а блудливые ученики должны выучить хоть какие-то уроки, чтобы не отдать концы. Страшная, паническая лихорадка, как появилась, так и растворилась в одночасье, открыв двери всемирному празднику.       Вражда порой может быть страшнее любого оружия, а способность договариваться — существенный показатель силы, способный остановить полёт в бездну ещё только перед тем, как надо прыгнуть.       Алекс наконец перестал глотать таблетки, чтобы держаться подальше от нервного срыва и восстановил репутацию после недавнего провала в заливе Свиней.       Диего разгромил свой офис, едва ракеты исчезли с острова без его ведома, но получил гарантию собственной безопасности и предложение от советской власти посетить необъятную северную страну месяца так на два.       Александр же проспал до самого вечера у телефона, самым крепким, а главное спокойным, сном, уже не слыша назойливого тиканья бомбы у себя в голове...       Занавес опустился.       Тик.       Так.       Тик.       Так.