Easy in Theory

Для шестилетнего Накахары Чуи из класса В этот день выдался не самым лучшим. Сначала, Мичизу украл его любимый цветной карандаш — красный, что, очевидно, самый лучший цвет. После того как бабушка Феди забрала его домой раньше положенного, Каджи взорвал самодельную петарду в песочнице, но то, как ему это удалось — загадка. Все было вверх дном. Вопреки словам учителей Чуе не нравится любой переполох. Ему нравится смотреть телевизор с Демоническим Зверем, держа их немецкого дога в своих руках, рано уходить из школы, есть крекеры и отправляться в поездки с папами и сестрой. Однако, больше всего (от слова совсем) ему не нравятся плачущие дети. Он не знает, как вести себя рядом с ними. К сожалению, в этот день в углу школьного сада Чуя обнаруживает шмыгающего носом мальчика. Мальчишка спрятался на любимом месте Чуи, прямо под персиковым деревом, что только усложняет ситуацию. Это тихое место, укрытие под сенью персиковых листьев. Никто и никогда не приходит сюда кроме Чуи. Хорошо. Никто кроме Чуи и мальчишки, устроившегося на бетоне и одетого в темно-синюю школьную форму с голубой лентой. Приблизившись, Чуя замечает копну темных волос, спадающих на глаза, сильно вздрагивающие плечи, когда тот обнимает свои колени. У него кудрявые волосы. Осторожно сокращая дистанцию между ними, Чуя сжимает кулаки в борьбе с желанием прикоснуться к этим кудрям — они выглядят мягкими, как шерсть кроликов. В момент резкого осознания возникшей ассоциации, он вспоминает, его класс ухаживает за кроликами в саду, находящимся рядом с корпусом средней школы. На мгновение он задумывается, могли бы кролики развеселить мальчика — неважно, кто он и почему он плачет — он делает на любимом месте рыжего. Но Чуе не нужно знать что-либо, чтобы подойти и предложить помощь. Даже если ребенок напротив незнаком ему. Даже если он из другого класса. Если ребенок заметил его, то он специально не обращает на него внимания. — Привет, — пытается окликнуть незнакомца Чуя. Без ответа. — Эй. — Вновь ничего, Чуя дуется и едва сдерживает себя от удара мальчика в голову. Он бы в любом случае этого заслужил. — Ты упал? В этот раз ребенок издает невнятные слова ворчливым тоном. Что-то вроде едва слышимого «проваливай отсюда», но хилость его фразы только больше заставляет Чую приблизиться к нему, будучи готовым помочь мальчику. — Эй. Привет. Меня зовут Чуя, — представляется рыжий, аккуратно делая шаг вперед. Для вида он прячет руки в карманы. — Ты выглядишь грустным. Мальчик поднимает взгляд на него. Его глаза наполнены цветом шоколада с переливом в золотой цвет, словно листья, тронутые жарким прикосновением солнечных лучей. Это напоминает Чуе о лете, каникулах. Ему нравятся каникулы. — Это вообще не твое дело. Чуя изучает мальчика перед собой. — Тогда почему ты плачешь? — Ха? Я не плачу. — Ты плачешь! — Я вообще не плачу, серьезно! — Но твои щеки грязные и отвратительные! Врун! Папа говорит, вруны еще те плохиши. — Я не плохой. — Ну да, ну да, — говорит Чуя. Он присаживается рядом с мальчиком. Он пока не знает его имени, но у него есть ощущение, что оно будет очень важным для него. — Как тебя зовут? — …. Дазай. — Дазай, — бережно повторяет он. — Не так. Ты смешно произносишь его. — Мальчик, имя которого Дазай, морщит нос, опуская голову на крепко сжатые колени. Затем он тихонько добавляет: — Кстати, я правда не плачу. Это дело маленьких детишек. Я больше не малыш. Чуя хмурится на его ответ. — Папа говорит, плакать — нормально. Округлив в удивлении глаза, похожие на бусины под светом солнца, Дазай, кажется, обдумывает его признание. Внезапно летнее тепло в его глазах сменяется враждебным холодом. — У меня нет папы, — отвечает Дазай. — Или мамы. — Это отстойно. Он много раз слышал эту фразу из уст Мицуру; это отстойно или то отстойно, каждый раз, когда что-то хотя бы немного идет не по плану. Он не уверен, что стоило ему сказать, принимая во внимание нахмуренный взгляд Дазая, но это правда. Жизнь без папы и мамы точно отстойна. Он очень сильно любит своих пап. Он любит их больше всех и всего на свете. — Ага, — соглашается с ним Дазай неуверенным голосом, когда его щеки заливаются краской. — Мори-сан говорит, я пойму, когда вырасту. — Кто такой Мори-сан? — Мой опекун. — Что такое «опекун»? Дазай издает вздох. — Я… не знаю. — Он говорит об этом так, будто ему больно признать, что есть вещи, о которых он не знает или не понимает. У Чуи нет проблем с тем, что он чего-то не знает, потому что Папа всегда говорит ему быть терпеливее и учиться на ходу. Его отцы всегда согласны в этом — учиться на ходу это здорово — и они никогда не разделяют единого мнения об остальном, папа Поль и папа Артур, но Чуя знает, что может довериться этому сложному для его понимания понятию. Это значит, что у него есть время, а время — самая важная на свете вещь. Оно быстро идет, никогда не возвращается, поэтому важно, чтобы Чуя проживал каждый день самым наилучшим образом. Но он познакомился с Дазаем буквально пять минут назад, и уже так много знает о нем. Здорово ощущать, что много знаешь о человеке. — Эй. У меня есть идея. — Звучит глупо. — отвечает Дазай с легкой усмешкой. Он закатывает глаза, что остается без внимания рыжего, потому что его идея — изумительна. Дазай просто дурачится и не понимает его замысла. — Хочешь стать моим лучшим другом? Дазай пристально смотрит в ответ. — Я? — Да. — Почему? — Потому что Мичизу — тупица, он говорит, что супергерои не существуют. — Чуя ближе подсаживается к Дазаю. Подняв палец, он говорит быстрее, чем мальчик рядом сможет перебить его: — И ты мне нравишься. Думаю. Судя по тому, как сощурился взгляд Дазая, как сморщился его вздернутый нос и покраснели щеки, Чуя убежден, что он собирается отказаться. Может быть, и он скажет что-нибудь обидное о супергероях. Кажется, с ним будет трудно играть, но он не выглядит подлым. Он похож на испуганного кота, царапающего людей с целью защитить себя. И Чуя любит Мичизу, правда, но иногда он такой невыносимый и постоянно тащит с собой Каджи. Каджи очень шумный, и учителя думают, что от них одни проблемы. Поэтому… — Поэтому я и ищу нового лучшего друга, и мне все равно из какого ты класса, потому что ты выглядишь одиноким и грустным. Так что? — Рыжий подтягивается ближе, ударяя плечом Дазая. — Да? — Да. Думаю, я согласен. — Хорошо, — говорит Чуя, кивая. — Теперь мы навсегда лучшие друзья. В тот же самый день он расспрашивает папу Артура об опекунах. А они как вы? Они хорошие? Неделю спустя опекун Мори объявляется у них дома, чтобы забрать Дазая после того, как они остались у Чуи дома поиграть. У него длинные волосы — не такие, как у родителей Чуи — и он одет как доктор, у которого всегда прикреплены три синие ручки на кармане рабочего халата. Он выглядит устрашающе. Но он разрешил Дазаю остаться поиграть после школы, и Чуя может сказать, что опекун Мори и папа Поль станут друзьями, поэтому для себя он решает, что опекуны не так плохи, как он себе это представлял. — Пока что вы можете забрать Саму, Опекун-сан, — заявляет Чуя, когда приходит время забрать Дазая домой. Все то время он прижимается к руке лучшего друга. — Но верните его завтра, понятно? Я хочу играть с ним. Он самый лучший друг во всем свете. Чуя не понимает, почему Мори заливисто смеется над его словами и присаживается взъерошить его волосы. Он был очень, очень серьезен. Позже, в этот же год Дазай говорит ему, что его мама и папа приходят к нему во снах. Он никогда не видел их, они не могут прийти к нему в школу, но они всегда навещают его, пока он спит. Каждую ночь он рассказывает им все о Чуе. Чуе крепко держит его. Он не знает почему. — Я люблю тебя, Саму, — говорит он, — я очень сильно люблю тебя. Чуя открывает глаза, воспоминание улетучивается в утреннем свете. Ему больше не шесть, и места под деревом уже давно нет. Его обволакивает заполняющий спальню Дазая запах лаванды, нежно приветствуя в новый день. Простыни пахнут летом. Повернувшись на другой бок, его взгляд встречает знакомое лицо. Ресницы брюнета трепещут, пока тот видит очередной сон, его рот слегка приоткрыт. Губы Чуи растягиваются в теплой улыбке. В тишине утра он задает себе вопрос, мог ли тот мальчик, которым он когда-то был, помыслить о том, что может влюбиться в плачущего незнакомца под персиковым деревом. Проклиная работу и жизнь, он высвобождается из объятий лучшего друга, присаживаясь близко, чтобы оставить легкий поцелуй в темную макушку, прежде чем встать с кровати. У него мягкие, слегка взъерошенные кудри, пахнущие светом — ванилью, и этот запах все еще напоминает Чуе о лете. И, вспоминая о полете, единственное, что знает Чуя, это то, что он не готов оставить его. Это все. Честно говоря, у него есть страх, что он никогда не будет готов вновь оставить Дазая. — Ты, Дазай Осаму, не имеешь права быть настолько прекрасным, — шепчет он в тишине утра, прижавшись к волосам Дазая. — Я так чертовски люблю тебя. Надеюсь, ты знаешь об этом. Затем он покидает спальню, желая забрать своего лучшего друга с собой на другой конец света. Потому что Чуя пообещал ему, они всегда будут вместе, они будут вечно вместе, и он больше никогда не хочет оставлять его.

—

Увидев Чую в самый первый раз, Дазай думал, что рыжий хочет ради смеха устроить засаду, потому что он плакал под деревом. Вне школьных стен Чибикко носил красные футболки, запятнанные грязью, короткие шорты, на контрасте которых его кожа становилась еще бледнее, и цветные пластыри. Он много бегал, и много падал. Он громко кричал, а смеялся еще громче. В те дни колени Чуи постоянно кровоточили, его кожа была полем сражений из царапин и едва видимой россыпи веснушек. Он спотыкался из-за своих развязанных шнурков или зачинал драки, и Тачихара с Каджи всегда подтягивались в его стычки, потому что к Чуе легко притягивались люди, чувствуя исходящую от него отвагу и граничащее с весельем безумие. Однажды они попали впросак, и брату Тачихары пришлось появиться в школе, откланяться и принести извинения за шалости мальчишек. В то время учителя спрашивали Чую, почему он не может вести себя как его сестра. В их лицах сквозило отчаяние, когда они тяжело вздыхали и качали головой. Но в Чуе нет ничего похожего на Мицуру. Он безбашенный, буйный, импульсивный и дерзкий. Он много падает и также много поднимается. И Дазаю… ладно. Дазаю всегда нравились разбитые колени Чуи.

—

Чуя стиснут между Сигмой и Николаем в такси, когда его телефон в кармане начинает вибрировать. Ник настоял на том, чтобы Чуя занял место посередине, таким образом держа Сигму на здоровой дистанции для того, чтобы сбавить ощущаемое в воздухе сексуальное напряжение, хотя бы до семи утра. Чуя даже не возразил. Он втиснулся между парнями; он не ярый поклонник идеи наблюдать, как его друзья интимно обжимаются до завтрака, спасибо уж и на этом. Когда его телефон все еще издает вибрацию, Чуя задремал на плече Сигмы, прижимаясь к руке Николая. Он лениво тянется к карману, растирая рукой чью-то спину и четко осознавая, что во сне его жутко разморило. Ник, сидящий тесно к нему, достаточно бодр, чтобы одарить его ехидной улыбкой. — Оу, уже скучаешь по Дазаю? — Тупица, — рычит Чуя, тыкая локтем в ребро парня. Находясь так близко, он всегда может притвориться, что это было случайно. Кроме того, Дазай наверняка все еще спит, уютно завернувшись в одеяло на кровати, которую Чуя никогда не хотел покидать. — Не говори так. — Ты покраснел. — От восторга в глазах Николая у Чуи что-то содрогается. — Твое серденько бьется чуть быстрее, мечтая о нем? Твое горло расслабляется при мысли о нем? Сигма бросает взгляд на парня. Его волосы — самое стильное сочетание платины и лилового — заправлены в пучок. — Что это за метафора, Ник? Все внутри меня расслабляется, когда я вижу тебя. Как еще мне должно быть, когда я собираюсь отсос— — Конечно нет! — вспыхивает Чуя, касаясь жара на щеках. Водитель смотрит на них через зеркало заднего вида. — С моим горлом все в порядке, сходи к черту. — Не хочешь отвечать, радость моя? — Все верно, — хмыкает Сигма. — Не заставляй Дазая ждать. Чуя закатывает в ответ глаза. — Это сестра. — Вы двое разговариваете? — спрашивает Сигма. Николай двигается ближе взглянуть на телефон Чуи. Он даже не старается скрыть своего любопытства. — Ох? А почему им нельзя? — Она состояла в очень интересных отношениях с парнем Чуи, дорогой мой. Я же тебе рассказывал, можешь меня поддержать? — А, точно! Интрижка! — Технически это не было интрижкой… — Его телефон продолжает звенеть. Ему стоит ответить, но болтовня отвлекает его от дела, и таксист, наблюдая за ними, не может не усмехнуться, Чуя чувствует, что делает то же самое. — Так Чуя украл парня своей сестры? — Нет, нет! Это все был их план. — Погоди, что—? — Это долгая история. Что важнее, Дазай – парень Чуи. Упоминание Дазая из уст Сигмы и Николая разрывает его сердце, словно сотня крохотных бедствий. Он притворяется, что это никак не влияет на него, и поэтому его нога нервно покачивается, объясняя себе это тем, что дорога под ними не самая ровная, но… Боже, Дазай реально его парень. Это кажется слишком прекрасным, чтобы быть правдой. Что, если ему придется отплатить жизни за такое счастье до конца его дней? Обычным людям не позволено быть настолько счастливыми. Он вздыхает и заставляет себя не вносить корректировку в их суждения. Официально Дазай не его парень. Но точно что-то большее, и они счастливы больше, чем Чуя представлял это счастье возможным для себя самого. — А что насчет Дост-куна? — хмыкает Николай. Точно, думает Чуя. Об этом не забудешь, с тех пор как они близкие друзья с достаточно размытыми границами. Но машина двигается. Телефон все еще вибрирует. — С Миччан и со мной все нормально, — прерывает его мысль Чуя, игнорируя вопрос о Феде. — Могу я ответить без ваших идиотских подколов? Сигма махает рукой, давая добро на телефонный разговор, даже несмотря на то, что Чуя переживал не за него. Его родители теперь убеждены, он был под кайфом на работе из-за криков Николая положить сверток из растолченных увеселительных растений, пока рыжий отвечал на личные звонки. Облизнув губы, он поднимает трубку. — Миччан, все хорошо? Ты уже звонила дв— — Чуя. — Кровь в его венах застывает. Что-то случилось. Что-то плохое. Что-то ужасное, потому что у Мицуру нет ни одной причины подавлять тяжелые всхлипы в трубку. — Чуя, тебе сейчас нужно приехать. — Ее голос ломается. — Приезжай домой.

—

Любимой игрой Дазая всегда были прятки: он прячется от проблем и никогда не ищет помощи. Он прячется в надежде никогда не быть найденным. Каждый раз, когда на горизонте маячат не самые хорошие дни, он скрывает этот факт от всех и противиться признать свое состояние до тех пор, пока это не выльется в паническую атаку на полу его спальни. И сегодня он вновь это предчувствует. Приблизившись к занятому Хикару столику в переполненном студентами кафетерии, горькая для него правда застывает на губах его идеально натянутой улыбки. Он не говорит о боли в животе, бессонной ночи и о том, что ему пришлось выскочить из вагона поезда на первой попавшейся остановке из-за отсутствия сил для малейшего вдоха. Он не говорит, что замедлил шаг на пути к корпусу, избегая любого взаимодействия с прохожими, вздрагивая от бьющего по ушам сердцебиения. Все, что он говорит, это: — Извини, опоздал. Хикару энергично махает ему в знак приветствияи закрывает учебник «Storia della Moda — Vol. II. — История Моды, Изд. II». Она на итальянском, который Дазай едва понимает. — Пустяки. Как сам? — Хорошо, — на автомате врет брюнет. — Есть планы? — Мы с Одасаку хотели взять что-нибудь на обед и засесть за учебой. — Дазай смущенно касается загривка. Без Чуи рядом очень одиноко. Черт. Даже половины дня не прошло. — А ты чем хочешь заняться? — А, у меня был кастинг в модельном агентстве. — Как все прошло? — Ужасно. — Хикару осторожно пропускает вопрос, будто это было не так уж и важно, будто у него найдется куча лучших предложений. — Между прочим, кастинг был в агенство Чуи. Думаю, их интерес был в более опытных претендентах. Дазай кивает в ответ. Он не был против обратить больше внимания на Хикару, и, может, даже мог попросить Чую замолвить словечко за него. Этот парень был ему как младший брат, за которого он был в ответе. В сегодняшние дни, глубокие, как сам океан, глаза Хикару светили незнакомым Дазаю светом. В глазах парня, жизнь которого с юных лет была полна сложностей, было стремление к большему. — Извини. С моей стороны это было рискованно. Хикару улыбается. — Все нормально. — Его беззаботный смех и прикосновение к руке Дазая заставляют брюнета улыбнуться в ответ. — Я неделю пытался достучаться до тебя, не испытывая вины за то, что отвлекаю тебя, поэтому, в моем случае, отсутствие работы имеет свои прелести. — Он растягивается в ухмылке. — Так я хотя бы смогу проводить с тобой больше времени. — И я рад, что у нас есть время поговорить. Взгляд Хикару падает на обмотанные руки. Он сжимает его запястья. — Все еще прячешь их? Их. Бывали дни, когда Хикару сам обматывал его раны, а Дазай тщательно прятал их под слоями одежды, чтобы медсестры не заметили, что они делают друг с другом. Их никто бы не понял, и никогда не понимал. Их влияние друг на друга было за пределами понимания «здорового», но вместе они были сообщниками по преступлению и союзниками в жестком мире. Кровь связывала их. Медленно подняв взгляд на Хикару, Дазай кивает в ответ. — Вроде как, да. — Тебе стыдно? — Нет, не совсем. Просто не нравится, когда люди задают вопросы. — Чуя знает? — Да, в некоторой степени. У него не было ощущения, что Чую потрясли узоры на его коже, ужасы, продиктованные следами их прежних грёз — как раньше он сам с Хикару называл их. Однако, несмотря на поддержку Чуи, он не испытывает меньше стыда за шрамы, чем раньше. Палец Хикару невесомо следует по внутренней стороне его руки. — Тебе не нужно скрывать свои грёзы рядом со мной, ты знаешь об этом. Никогда. Тебе не нужно скрываться от меня, отдается эхом в его сознании голос Чуи. Дазай качает головой, опуская руки подальше от Хикару. — Мне просто не нравится, что они постоянно у меня на виду, — говорит он, натягивая рукава свитера на костяшки рук. — В этом нет ничего особенного. И я не против, в каком-то смысле, это стало привычкой. Я нахожусь в процессе принятия своих демонов. — Он улыбается. — Рад, что ты тоже на пути примирения с самим собой. Хикару одаривает его ответной улыбкой, в его глазах сияет мягкий свет. — Ты всегда помогал. — Уверен, что так и было, — шепчет он. — Конечно, по своему. Были моменты, когда у него закрадывался страх, что он вручил Хикару средство самоуничтожения, но, наблюдая за ним вне удушающих стен больницы, он сомневается в своих опасениях. Так ощущается помощь людям, Одасаку? Возможно, позже ему стоит поговорить об этом с другом. Дазай рассказал бы ему о том, как Хикару перерос их личных демонов; их личные грёзы. Одасаку гордился бы им. — Что же, у тебя счастливый конец, — произносит Хикару с той же улыбкой и блеском в глазах. — Судя по тому, что я увидел, Хикару тоже справляется с работой лучшего будущего. — Я стараюсь. — Хикару пожимает в ответ плечами. — Хотя, не уверен, что заслуживаю счастья. — Заслуживаешь. Просто трудно приспособиться к миру вне стен. — Это правда. И здесь, с тобой, я ожидал — хах, глупо, конечно. Я рад тому, что ты счастлив, хоть и немного одинок, — шепчет он. — Не пойми меня неправильно, я правда рад за тебя. Но у меня есть ощущение, что я позади чего-то очень важного; будто я уже опоздал и больше не нужен тебе. Боже. Может, я никогда не был нужен тебе. — Его глаза сужаются, и холод пробегает по спине Дазая; внезапно в его улыбке нет былого света. Секундой позже она на месте, но как ее развидеть? Маска Хикару сдвинулась с своего места прям перед ним. — Саму… Тогда ты сказал, что я нравлюсь тебе. — Думаю, такое возможно… ты мне правда нравишься. Хикару вспыхивает с грустью и беспокойством, будто собирается расплакаться. — Правда? Ах. — Его больше охватывает странной радостью. — Какое облегчение. Я боялся, твой Слизень украл тебя у меня, Саму. Что он украл наши с тобой грезы. — Хикару. — Взгляд брюнета наполняется твердостью. — Достаточно. Никто не беспомощен, никто не находится за гранью помощи. Даже ты и я. Хикару оставляет предупреждение без внимание прежде, чем Дазай может завершить свою мысль, и что-то меняется в выражении его лица. Он издает смешок, его голос мягок и деликатен, будто он не сказал прежде ничего важного. — Извини, извини, не злись на меня. Понятия не имею, почему выдал такую странную шутку. Больше не буду. — Ты все еще…? — Ах, прозвучит очень глупо, — перебивает его Хикару. — Все нормально, — говорит Дазай. Он предполагает, что это да. — Извини. Знаешь, Чуя очарователен? И он – противоположность моих о нем представлений. Дазай неуверенно прикусывает губу. — Знаю. Почему-то это прозвучало двусмысленно. Может, он заговорил слишком рано, и у Хикару дела обстоят не так хорошо, как кажется на первый взгляд; он все еще «грезит наяву» как и раньше, но теперь с умом скрывает это. Что, оглядываясь назад, тоже не совсем то, что делает Дазай? Прячет шрамы, создавая видимость нормальности. Прячет свою боль за притворством стабильности; прячется и надеется, что никто никогда его не найдет, потому что это разрушило бы его с таким трудом заработанный покой. Но затем Хикару смотрит на него глазами, блестящими, как мокрые камни, и надувает губы, когда тянется к его запястью, и ледяная дрожь пробегает по телу Дазая. Он ерзает на стуле. В этой улыбке есть трещина, и он впервые ясно видит ее — трещину в этой очевидной воле к жизни. Окно, которое открывается в вызывающую клаустрофобию темноту их старой комнаты в фонде «Кокиден» для трудных детей. — Хочу попросить тебя об одной вещи: об одолжении, потому что мы друзья. Можешь посмотреть мне в глаза и сказать, что ты счастлив, Саму? — Хикару обращается к Дазаю с неуверенной улыбкой. Его взгляд мерцает под лучами солнца, полный красок и света. — Может быть, я тоже смогу позаимствовать часть этой надежды, как раньше. Я всегда так сильно полагался на твое счастье, так что… Теперь, может быть, я просто хочу услышать это снова: что ты счастлив. Он поднимает глаза. — Ты можешь сказать, что ты счастлив? Дазай кивает. Он открывает рот. И— Черт. И он понимает, что не уверен, что может с уверенностью сказать, что он счастлив, что с ним все в порядке. Он не уверен, что добился достаточного прогресса. Он кусает нижнюю губу и оправдывается, и задается вопросом, что вообще значит быть счастливым. По пути домой — он не может справится с жизнью сегодня — Дазай ищет телефон. Вопрос Хикару навязчиво преследует его все утро, окутывая его как шторм. Счастье всегда было для него чуждым, что он не уверен, как подобраться к нему, и внезапно для себя, тот вопрос сводит его с ума. Он очень долгое время не задавался вопросом, счастлив ли он — и, может, он и Хикару вызвали друг в друге те самые переживания, или, быть может, несчастье стало той неотъемлемой частью, которую он противился признавать в самом себе, пока на горизонте не появилась его родственная душа. Хикару просто напомнил ему: счастье не создано для него. Кому: Хикару > Я думал о нашем разговоре > Ты отлично загоняешь людей в угол, не так ли? От: Хикару > Быть внимательным – проклятье. Ты тоже об этом знаешь. Черт, он прав. Кому: Хикару > Почему ты захотел встретиться, Хикару? Только честно. От: Хикару > Ничего. Правда. Я хочу— > Думаю, что увидел, ты не тот Дазай Осаму, которого я знал. Ты не тот мальчик, который выглядывал из окна так, будто не существует оконных перегородок. Ты хотел прыгнуть. > Это было так храбро, твое желание прыгнуть. И Хикару прыгнул бы вслед за ним, но сейчас это звучит так, будто парень романтизирует те времена. Они хотели выжить. В этом не было ничего романтичного. Кому: Хикару > Сейчас мне намного лучше. От: Хикару > Ты так счастлив с Чуей? Счастливее всех на свете? Дазай долго размышляет над его вопросом. В день их встречи Чуя и он навсегда изменили жизнь друг друга. Они пообещали друг другу умереть в один день. Что они всегда будут друг у друга. Но он повзрослел и понял, что никогда не хотел, чтобы Чуя умер. Он желал ему вечной жизни. Жизни без забот, и лишь счастья — даже без него, если бы это означало, что любимый им парень мог бы прожить спокойно. Потому что он – шторм, который никто не может вынести, а шторм всегда разрушает все живое. По рукам Дазая пробегает неконтролируемая дрожь, пока тот набирает сообщение. Черт, думает он. Он никогда не хотел, чтобы его личные демоны добрались до человека, которого он любит. Он не хотел никого разрушать. Со вздохом Дазай смотрит на экран. Чуя ведь пообещал ему жениться на нем, однажды. Дазай держался за это обещание в самые сложные, полные живых кошмаров дни его жизни. Чуя – единственный, кто по-настоящему, бесстыдно осчастливит его. В его голове не прокрадывается даже намек сомнения об этой возможности. Но. Это не отменяет того, что он напуган и тревожен, и Хикару прекрасно знает, на какие механизмы нужно нажать, чтобы запустить цепную реакцию. Он прекрасно помнит об этом. Их с Дазаем демоны друг другу как родные. Душевные раны Хикару напоминают Дазаю о своих старых шрамах, вызывая новое кровотечение. Самое нежное воспоминание их дружбы померкло во тьме. Почему у него есть ощущение, что Хикару пытается затянуть его обратно во тьму? От отчаяния, от одиночества. Быть одиноким отстойно. Чуя говорил ему так, и жизнь вбила это знание ему в голову. Изо дня в день. Это чертовски отстойно. Больше, чем кому-либо другому, Дазаю известно на собственном опыте, как невыносимо одиноко может быть оставленным одному, без возможности быть выслушанным и понятым. И Дазай — он не похож на Одасаку — тем не менее, дал себе обещание помочь Хикару выбраться из тьмы. Даже если он не совсем там. Даже если иногда его искушает идея вернуться в прошлое; с недавних пор, у него получается лучше справляться. Кому: Хикару > Не знаю. > Может ты и прав, и я вовсе несчастлив. Я никогда не буду счастлив. Это не суждено тебе или мне. Но мне становится лучше, и я не ценю намек на то, что мой парень имеет к этому прямое отношение, поэтому, пожалуйста, не втягивай в это дело Чую. Но Хикару уже печатает ответ, и когда Дазай читает сообщение, ему приходится напомнить себе, что говорит с другом, нуждающимся в помощи, не рискуя переходить черту, граничащую с враждебностью. От: Хикару > Спасибо за ответ, Саму. Думаю, сейчас немного лучше понимаю жизнь. > Я скучал по разговорам с тобой

—

Дверь в квартиру открывается. Все еще занятый мыслями о словах Хикару, чтобы приступить к учебе, Дазай весь полдень играет в Марио Карт на диване. Ему нужно разрядиться в спокойной компании Одасаку, который проверяет тесты за кухонным столом. От внезапного шума рука Оды задерживается на числах, взгляд устремляется к двери точно в тот момент, когда Дазай поднимает голову. Сначала в квартире оказывается Мицуру без веской на то причины. Она выглядит словно призрак. Чуя входит вслед за ней, его состояние еще хуже. Глаза Дазая распахиваются в недоумении: его Чуя. Я-должен-быть-к-этому-времени-в-Париже Чуя, которого он поцеловал вчера ночью, который уехал перед пробуждением Дазая. У него нет с собой чемодана. Но это неважно, говорит себе Дазай. Всегда отличающийся организованностью Чуя оставил свой багаж в коридоре и забрал его прямо перед уходом. Он заметил отсутствие вещей у входа. Он нашел записку, в которой было сказано, что Чуя скоро вернется, что они навсегда будут вместе после этого. Но потом… Почему? Бросив на них раскрасневшийся от слез взгляд, Мицуру ничего не говорит. — Чуя-кун? — в смятении приветствует их Ода. Стул царапает паркет, когда он встает с места. — Миччан? Мицуру ничего не говорит в ответ, пока Чуя бесцельно смотрит в пустоту. — Привет, — отвечает он за них обоих, и Дазай знает рыжего достаточно хорошо, что осознать: Чуя не понял слов Одасаку. — Чиби, — зовет он, спуская ноги с дивана и бросив в сторону джойстик. — Ты очень скоро вернулся. — Ага. Извини, что не предупредил, я остановился забрать Мицуру и сделать пару звонков, — механически отвечает он. Пустота в его словах ударяет Дазая в легкие. Она ужасает. В его глазах нет ни намека на эмоцию, две стеклянных голубых оболочки, лишенных света — намеренно украденных. Кажется, Чуя не до конца понимает присутствие Одасаку, пока не наступает слишком поздно. Грудь рыжего тяжело вздымается, плечи тяжело опускаются, губы больно кривятся. Это едва уловимый знак того, что он желал войти в безлюдное место — и, если приглядеться, то можно услышать осторожность в его голосе. Сопротивление. В попытке разрядить обстановку Дазай подходит ближе к Чуе. — Разве ты направлялся в аэропорт? Черт, Чуя уже должен был быть на борту самолета. — Я не еду, — мгновенно отвечает рыжий. Его глаза пробегаются по комнате, словно в поиске чего-то очень важного. — Кое-что случилось, и я — Он поворачивается близко к сестре, и его голос запинается. — Миччан, хочешь воды? В любом случае, можешь пойти ко мне в комнату. Я буду через минуту. Она качает головой, все еще будучи прикованной ногами к полу. Она выглядит так, будто ее колени подведут ее в любой момент — качаясь на месте, тяжело дыша с опущенной в бессилии головой. Чуя прижимается к ней, аккуратно положив руку на ее шею, чтобы поцеловать в лоб. Несмотря на возраст он выглядит как образцовый старший брат, спокойный и всегда собранный. Дазай знает его достаточно хорошо, чтобы заметить невысказанные мысли рыжего. В такие моменты пробуждается защитный инстинкт Чуи. — Все нормально, — шепчет Чуя. — Иди полежи. Мицуру медленно кивает в ответ. Она быстро смотрит на Одасаку покрасневшими и заплаканными глазами. Девушка улыбается и скрывается за дверью комнаты Чуи. — Чуя, — зовет его Дазай, от чего рыжий останавливается на пути на кухню. — Ах, — бормочет в ответ Чуя. Он произносит слова так, будто не понимает, что Дазай находится рядом с ним. Его лицо остается по-прежнему лишенным эмоций и нереалистично спокойным. — Да. Привет. Я дома. — Где твой багаж? — Багаж, — говорит он, очевидно, что тот позабыл о нем. — Сигма забрал его. Пока я ехал к Миччан. — Что случилось? — Я делаю чай для Миччан. Брови Дазая поднимаются в недоумении. — Я заметил, Чиби. — Да, чай. Во втором ящике слева. Чай. — Чуя, ты выводишь меня. — Нет, нет: что по-настоящему выводит его себя это то, что он не может расшифровать слова рыжего. Что правда пугает его, это то, что ему приходится спрашивать. — Что произошло? Фудживара? Ты должен быть сейчас в Париже. Отчасти Дазай объясняет себе происходящее с Мицуру трюками, которые так любит проворачивать Фудживара и его стая друзей-болванов. Если это так, то он готов стереть с земли лицо урода. Он забьет его до тех пор, пока у мудака не пойдет кровь, если Фудживара тронул его подругу. А если он сделал что-то хуже— Если он— Но затем Чуя поднимает на него взгляд, их глаза встречаются, и стены рыжего падают. Они падают с грохотом, его глаза распахиваются и наполняются слезами. Он издает тихий всхлип перед тем как тяжело выдохнуть. Сначала это ничего, затем помутнение, а потом взрыв. — Это… — Слезы катятся по его щекам, и кровь в венах Дазая густеет. Он ощущает дыхание Одасаку где-то в комнате. Он игнорирует это. Все, что он делает – это стремится вперед, сокращая дистанцию между ними, оберегая в руках Чую напротив своей груди. Он не хочет видеть Чую в слезах. Но то, как рыжий жмется ближе к нему, не приносит меньше боли. — Мой папа, — шепчет Чуя напротив ткани его футболки. — Миччан позвонила, пока я бы в такси. Это папа. — Его голос ломается в громком всхлипе прежде чем завершить мысль, и Дазай понимает то, что хотел сказать Чуя. Призрак невысказанной вслух правды парит между ними. Совесть со свинцовым холодом наваливается на плечи Дазая. — Я не могу. Мне пришлось вернуться. Он— Задержав дыхание, Дазай прижимает ближе к себе любимую рыжую макушку. Он нежно проводит по прядям, вырисовывая один и тот же успокаивающий узор по скальпу. И затем Чуя позволяет себе вдохнуть. Секунда мертвой тишины. Две секунды. Три. Это слишком. Дазай бросает взгляд на Одасаку из-под макушки Чуи, замедленное беспокойство оттеняет лицо его друга. Это словно обнимать кого-то полуживого — холодного, обессилевшего, заплаканного. Чуя вздрагивает в его объятиях. — Папы больше— Папа. Это все, что нужно Дазаю, чтобы сжать его в объятиях, ощущая дрожь под его прикосновениями. Папа. Папы больше нет. Так Дазай узнает, что Артур Рембо умер в самое обычное утро, хотя остальные детали стали ему известны позднее. Он уставился на сообщение от Мори, в котором говорилось сухим медицинским языком, как такой здоровый человек, как отец Чуи, схватился за сердце с телефоном в руке во время утренней пробежки. Он умер мирно, оставив за собой необратимые для всех последствия. В конце концов, неожиданная гибель людей является именно той, которая разрушает их жизнь. В этой потере нет ни высшего смысла, ни особого места в великой схеме мирового порядка. Рембо умер без причины в солнечных лучах, освещающих его лицо. По словам Мори, Верлен все еще в процессе утверждения даты похорон, так как ожидает семью мужа и друзей из Франции для помощи в организации всей процессии. Именно так прерывается одна жизнь и рушится существование двух остальных. Именно поэтому Чуя остается дома.

—

Артур Рембо, 53.

Моему любимому мужу, которому не было суждено покинуть нас так рано.

Память о тебе всегда будет вечной, mon ami.

Для твоих детей, любимых, и всех людей, которых ты осчастливил своей жизнью.

С нежностью, с нежностью, с нежностью.

— Эти слова прекрасны, — шепчет Дазай, оглядываясь на Чую, когда он читает некролог, написанный Полем для мужа. Перекатываясь по кровати, ответ Чуи звучит приглушенно, когда он прижимается лицом к футболке Дазая. Он находится наравне с с ребрами брюнета, который перебирает густые локоны рыжего. — С нежностью…. Так всегда говорят мои родители – это их фишка, — в конечном счете объясняет Чуя хриплым голосом. Даже если на его щеках больше нет следов слез, то его голос говорит об обратном. — С нежностью. С любовью. С терпением. Чтобы восполнить те моменты, когда они не были добры друг к другу. — Когда Чуя поднимается на локти и поднимает взгляд, полный тоски, Дазай инстинктивно желает сжать его в свои объятия. — Саму, он тоже придет ко мне? Ночью, во сне. Как твои родители. Сердце Дазая сжимается. Долгое время он не видел своих родителей во сне. В его памяти наступило затишье, как если бы призраки позабыли о нем; но он может поспорить, что Артур Рембо никогда не позабудет своих детей. Где бы он не находился, он никогда не исчезнет для Чуи или Мицуру по-настоящему. По словам врачей отсутствие снов объясняется его медикаментозным лечением. Возможно, его родители просто рассержены на него. Он никогда не был их гордостью. — Конечно, Чиби. — Думаешь, он сейчас видится с твоей мамой и твоим папой? Он держит в себя руках, соглашаясь с Чуей. — Я абсолютно уверен в этом. Они секретничают друг с другом о нас, о том, как тебе нужна моя помощь, чтобы дотянуться до полок. Пока Дазай размышляет над тем, как еще заставить Чую рассмеяться, рыжий льнет к нему, чтобы прижаться губами к Дазаю. Не страстно или романтично. В поцелуе заложена просьба быть рядом и вместе столкнуться лицом к лицу с невзгодами жизни. Это мольба «заставь меня забыть то, что произошло». Обвиваясь вокруг рыжего, Дазай счастлив подчиниться и дать Чуе все, что он желает – все, что ему нужно. Он держит его так крепко, что не уверен, где начинается и заканчивается тело Чуи. Его губы вбирают рот Чуи, нежно погружая пальцы в распущенные локоны рыжего — цвета закатного солнца над океаном, цвета латуни. На вкус он как соль, слезы, но его сладость с силой заставляет Дазая закрыть глаза и потеряться в поцелуе. — Я тут, — дает обещание Дазай напротив губ Чуи. — Я знаю, как тебе страшно, но я тут. — Я люблю своих родителей больше всего на свете, — шепотом говорит Чуя, растворяясь в объятиях Дазая. Он ощущается настолько хрупким, уязвимым, когда биение сердца рыжего колотится напротив груди его парня. — Я знаю. Неосторожное «я знаю, что ты любил» почти срывается с губ брюнета, но Дазай останавливает себя, прежде чем произнести эти слова, которые причинят боль любимому им парню. — Это так несправедливо. Я собирался увидеться с ним дома, Саму. Я собирался домой. Сразу после Парижа я— Почему? Почему это— почему он не подождал меня и Миччан? Почему он не мог подождать? Тяжело сглотнув, Дазай оставляет поцелуй на макушке Чуи Это действительно несправедливо, и еще более несправедливо из-за того, что этому чувству потери нет ответа и объяснения. — Милый, иногда мир без причины несправедлив к нам, — шепотом произносит он. — Но твой папа так любит тебя. Он очень гордится тобой. — Я хочу увидеть его. — Увидишь. Пианист купит нам билеты в ближайшее время. Совсем скоро мы увидимся с ним. — Не могу поверить, что больше никогда не— Продолжение его мысли дается ему как самое тяжелое признание в жизни. — Боже. Я даже сказать не могу. Я не могу сказать, это не может быть правдой. — Тебе не нужно говорить об этом, дорогой. Ничего страшного. Мы справимся вместе, хорошо? Шаг за шагом. Ты звонил папе? — Чуя медленно кивает. Рыжий хмыкает, когда Дазай аккуратно убирает выбившуюся прядь с его заплаканных глаз. Они покраснели настолько, что голубизна его радужек напоминает брюнету лёд. — Хорошо. Это хорошо. Теперь, все, что тебе нужно – это отдохнуть, и я заказал доставку из твоего любимого ресторана. Флаги скоро приедут. Согласен? — Чуя вновь издает хмык в знак одобрения. — С тобой все будет хорошо. — Саму? — Да, Чиби? — Я люблю тебя. Ох. Черт возьми. Это не то, чего он ожидал — и это желание оттолкнуть от себя Чую из-за накрывающей тебя паники не является верной реакцией на признание любви, правильно? Правильно? — Чуя— шепчет он, подразумевая заставить его переосмыслить слова, но рыжий льнет ближе прежде чем он может заговорить вновь. — Я так сильно тебя люблю. Дазай задерживает дыхание, воспоминание из прошлого накрывает его с головой. В детстве, каждый раз, когда Дазай тосковал по своим родителям, Чуя говорил, что любит его. Он не уверен в искренности и правдивости этого признания, учитывая травматичные для него обстоятельства и стресс, с которым столкнулся Чуя. Пропущенный перелет, работа, потеря близкого человека — ужасный опыт, который навис над Чуей — и эти переживания могут исказить его эмоции. Это слишком, и так близко держаться за человека может говорить о защитных механизмах. Он не знает. Он не может знать. Но, по крайней мере, Дазай знает, что он чувствует. Он знает, чего он всегда хотел. — Я тоже люблю Чую, — говорит он, прижимая к себе парня, пока его ладони бродят по спине рыжего. Он поглощает Чую в своих объятиях, как если бы они могли стать укрытием для них обоих, вновь поручаясь за то, что они вечно будут вместе. — Очень. Дазай все еще повторяет эти слов, прислонившись к рыжим волосам, когда Чуя наконец засыпает в его руках. Теперь у него есть немного времени уставиться на стену, позволяя переменам охватить с головой. Отца Чуи не стало. Травматичность и размах этого потрясения ужасны настолько, что Дазай не знает, как правильно справиться с ними. Он был слишком юным чтобы помнить, как не стало его родителей, воспринимая этот факт как необратимую часть его существования. Он никогда не скучал по ним, потому что не знал, как они выглядят. Но сама идея организации дальнейших действий — церемония прощания, Флаги, жизнь в небольшом городе, где все еще живет семья Чуи — ощущается как планирование войны: мучительно и судьбоносно. Если бы он только мог, то лишил бы Чую этой участи. Он бы снял эту боль рукой, знал бы только как. По крайней мере, Одасаку остался с ними позаботиться о Мицуру, так что фокус его внимания сосредоточен на Чуе. Это хорошо. Только на пользу. Когда солнце скрывалось за горизонтом высоток, в дверь раздался неожиданный звонок, заставивший Дазая вздрогнуть на месте. Чуя же мягко бурчит себе нос в крепком сне, прижимаясь лицом к груди Дазая словно в поиске тепла. Дазай хочет верить, что сейчас Чуя говорит во сне со своим отцом. Он кротко оглаживает руку парня и целует в макушку, прежде чем встать и отправиться на кухню. Одасаку находится уже там, занимаясь приведением в порядок опустошенных чашек для чая. — В дверь звонят, — говорит он. Дазай кивает в ответ. — Может, Флаги пришли. Его друг одаривает брюнета быстрым взглядом, прищуриваясь в недоумении. — Кто? — Друзья Чуи. — Ах. Точно. Они знают…? — Ага. — Он рассказал им. — Они должны приехать. В конце концов, не похоже, что Чуя собирается проснуться в ближайшее время, укрывшись под одеялом от внешнего мира. Бросив последний взгляд через плечо, изучая закрытые двери, за которыми скрывается Накахара, Дазай пересекает квартиру, чтобы открыть дверь. Кто бы за ней ни был, он позвонил не больше одного раза, терпеливо ожидая, словно осознавая ощущение трагедии, пронизывающее дом. Каким-то образом Дазай убеждает себя, что это Айсмен. — Самое вре— — Здравствуй, Дазай. Голос заставляет его замереть на полуслове, пальцы судорожно сжимают дверную ручку. Доносящийся тембр кажется знакомым, но это не так. Пара холодных и пронзительных глаз цвета аметиста смотрит на него, будто провел бесчисленное количество лет в бессоннице. Точно столько же лет, прошедших с тех пор, как он в последний раз видел Фёдора Достоевского. Дазай хмурится, словно эта реакция на русского врожденная — в груди знакомо саднит на рефлекторном уровне. — Достоевский. — Выехал, как только узнал, — говорит он. Его белый плащ контрастирует с голубизной неба за окном, с черной водолазкой. В руках он держит шоппер. — Как он? Челюсть Дазая напрягается. — Нехорошо. Сейчас он отдыхает. Пауза, и он игнорирует то, как от этого признания у него перехватило горло и внутренности скрутило узлом. — Ты…? — Не волнуйся. Я останусь у Ника, я пока займу его комнату для гостей. — Я не приглашал тебя остаться, — поясняет он, прижимаясь спиной к двери, чтобы другой мог войти. — Мне и без дополнительных сносок было ясно, спасибо. К его удивлению, он не замечает у мужчины желания поспешить внутрь квартиры, словно он пришел к себе домой; отсутствие спешки или любопытства выдают его тихие шаги. В его движениях прослеживается выученное спокойствие. Он снимает обувь и задерживается у входа в белом пальто и с сумкой с неизвестным содержимым, неуверенно находя баланс для дальнейшего шага. Он обводит взглядом квартиру, и Дазаю ужасно хочется проникнуть в мысли Фёдора, чтобы узнать, о чем он сейчас думает. — Я руководил съемками из Йокогамы. Поэтому и узнал похоронах, — объясняет Фёдор, поднимая сумку в руке. На белой ткани напечатана фиолетовая крыса с большими ушами, и Дазаю очень хотелось бы съязвить по этому поводу, но тот сдерживается от едкого комментария. — Могу положить это куда-нибудь и пойти проведать его? Наверное, на кухню? — Что в сумке? — Подарки, — отвечает Фёдор. Единственное, что может прошептать в ответ Дазай, это «конечно, позволь мне» и забрать сумку из рук, неловко касаясь рук Достоевского. Неохотно он позволяет заклятому неприятелю на время стать союзником в его доме. Он забирает сумку чтобы оставить ее на кухне, указывая путь к своей спальне, где отдыхает Чуя. Хотя он допускал мысль о встрече с ним — в конце концов, он и Чуя являются друзьями — он никогда не думал, что увидит Фёдора у себя дома. Не при таких условиях, никогда. Кажется, Йокогама смыкается вокруг него, словно город пытается поглотить и выплюнуть его на берег, потому что Фёдор не принадлежит океану. Он принадлежит реке. В его мелодичном голосе, в котором одновременно слышатся тысячи других, Дазай может слышать эхо Невского проспекта. — Слышал, вы теперь наконец-то вместе, — говорит Фёдор на пороге в комнату. В его словах кроется попытка разрушить неловкую тишину, изгнать тяжесть напряжения дома. — Спасибо, что вытащил голову из зада. Тачихара теперь мне должен кругленькую сумму. Со всей откровенностью Дазай не в силах ответить ему, в голове нет ни намека на мысль. Все, о чем он может думать, задержавшись на дверной ручке, словно получая лучший обзор на ситуацию, это то, как странно наблюдать, как Чуя обвился вокруг руки Достоевского, когда тот подошел к кровати. Тонкие пальцы Фёдора выглядят холодными как снег, когда они обхватывают Чую за щеки, и он наклоняется прошептать рыжему что-то недоступное слуху Дазая. Хватаясь за дверную раму, в его рту пересыхает. Не из-за ревности, но из-за тяжелого чувства притесненности — ведь Чуя никогда не показывает свою уязвимость. Свет его глаз никогда не бывает таким болезненно оголенным, его тело не трясется от всхлипов, пока Фёдор проводит бледными пальцами по рыжим прядям. Одасаку находится с Мицуру, девушка спит. У Чуи есть его Федя, а у него— Черт. Он ощущает себя ненужным тяжелым грузом. Беспомощным. Его нутро всегда впитывало тревогу и боль. Когда он страдает, он калечит себя. Так как он собирается помочь? Как он может помочь? — Дазай, — окликает его Фёдор острым голосом. Он возвращает Дазая в реальность. — Ты слушаешь? Глаза мужчины холоднее и яснее, чем Дазай помнил их прежде. — Нет. — Он прочищает голос. — Отвлекся. — Ты пялился. Ты был в шоке, подразумевает Фёдор, и Дазай удивляется тому, как быстро заметил в нем его замешательство. — Хах, думаю, стоит сделать всем чай. — Подойди. — Пауза, Достоевский смотрит на рыжего в своих руках. Чуя, который принадлежал Дазаю, возможно, больше не нуждается в нем. Что является хорошим знаком; будет лучше, если он будет держаться подальше, потому что Дазай ужасен в своих способах справляться с болью. — Чуя спрашивает о тебе. Оу. Он послушно присаживается на край кровати. Несмотря на свой страх испортить все, его рука находит волосы Чуи. С сопротивлением. Со страхом. — Эй, — шепчет он, когда Чуя сонно улыбается ему. — Привет, детка. — Привет, — шепчет Чуя. — Фёдор пришел проведать тебя. — Ага. — Рыжий поворачивается в объятия к русскому. — Привет, Федя. — Привет, Чуя. Моя бабушка приносит свои соболезнования. — На его лице мелькает улыбка. — Но я сказал ей, что ты находишься в надежных руках мумии-переростка. Эта фраза могла прозвучать двусмысленно, но легкая игривость во взгляде Фёдора, когда тот смотрит на Дазая, смягчает удар. Боже, думает он. Ему правда нужно благословение этой крысы? Он заставляет себя проигнорировать жаркий укол в его животе, и тепло, без сомнений, растекающееся по его щекам. Не время смущаться, говорит он себе. На ответ Фёдора Чуя улыбается им заплаканной улыбкой и льнет влажной щекой к руке Дазая. Чуя задает вопросы Фёдору о бабушке, Сигме и — очевидно — домашней крысе. Родиль, или что-то вроде того. Он спрашивает о Париже и возможных проблемах, но Фёдор противится дать какие-либо объяснения, шипит в ответ, чем заставляет Чую рассмеяться. Пока они болтают, Дазай слушает. Он жмется к Чуе, пассивно усваивая детали жизни Фёдора. И все это время кожа Чуи под его прикосновениями остается холодной, холоднее, чем она должна быть, в сравнении с румянцем на его щеках. Рыжий слабо выдыхает, как раненое животное, и это разбивает Дазаю сердце из-за ненужности его присутствия здесь. Когда он страдал так, он грезил. Когда все ощущается нереальным, остается только кровь. Внезапно покрывающие его шею бинты и зажимы для них душат его. Скрытые под ними шрамы зудят. Нет, ругается он, вздрагивая от этого осознания. Это нехорошо. Он не будет впитывать в себя несчастья Чуи, присваивать их себе, превращая это в отговорку, чтобы нанести себе физическую боль. — Мы можем что-то сделать для тебя, дорогой? — шепчет он в волосы Чуи. Если бы парень только знал, что Дазай спрашивает только ради того, чтобы занять свои мысли чем-нибудь другим. — Тебе что-нибудь нужно? — Я в порядке, — повторяет Чуя вновь. И вновь. И вновь. Даже если он совсем не в порядке, и в этом нет смысла притворяться. — Спасибо. — Ты что-нибудь ел? — вмешивается Фёдор, смотря на дверь. — Я принес пару пакетов с едой из кафетерия, для тебя и твоей сестры. Подумал, никто не посмеет отказаться от дюжины сэндвичей с лососем. Прежде чем остановить себя, Дазай морщит нос. — Извини, но кто ты такой? Фёдор Достоевский, которого я знал, не принес бы еды, только если она была приправлена ядом. — Фёдору Достоевскому, которого ты знал, было десять, Эйнштейн, — язвит в ответ Фёдор. — Что здесь происходит? — врывается в разговор Одасаку, проходя в комнату с немного недовольным видом. Когда Дазай приподнимается на обоих локтях, наготове встать и подойти к нему, мужчина качает головой и жестом предлагает ему оставаться рядом с Чуей. — Миччан наконец-то уснула. Она ужасно измотана. — Он приподнимает бровь, задевая кровать. — Что здесь происходит? — Достоевский принес еду, — отвечает он. Время для знакомства будет позже. Позже. — О, хорошо. Ощущая предательство, Дазай упорно смотрит на друга. — Одасаку, это неправильный ответ! На будущее: все, что делает Достоевский, жутковато. — Идиот. — Крыса. — Поддержу Фёдора, еда отличная, — слабо мычит Чуя. На его лице появилась ухмылка, пусть даже слабая и разбавленная слезами. — Ты просто злюка, Саму. — Саму, да? Это имя кое о чем напоминает мне. — Фёдор ухмыляется. — Ладно. Сигма и Ник тоже прислали еды в придачу, если вы думаете, что она волшебным образом восстановит баланс во вселенной. Кажется, злобные гении не тратят время на такие добрые дела… Так ведь, Дазай? Ох, он ненавидит этого парня. — Хм? Прости, но, в отличие от тебя, я не злобный гений… — Дазай Осаму, — говорит Одасаку насмешливо-строгим голосом. Его брови нахмурены, но его глаза блестят, когда он ухмыляется Чуе. — Я люблю тебя, но ты вроде как злобный гений. — Одасаку! Фёдор пожимает плечами. — Видишь? Даже твой друг согласен. — Почему крыса снова заговорила? — Дазай скулит, хотя ответ звучит лишенным какой-либо истинной злобы. Они шутят только для того, чтобы рассмешить Чую, а затем рыжий посмеивается, и весь мир, кажется, останавливается и вздыхает с облегчением. Мир становится ярче. По крайней мере, для Дазая. Смех слабый, но он безошибочно есть, и это может быть крошечным знаком разрядки, но он все равно кажется Дазаю решающим. — Спасибо, — шепчет Чуя. Дазай целует его в щеку и утыкается носом в шею своего парня, игнорируя нежный свет в глазах Одасаку, когда он смотрит на них. Вера в друга подсвечивает все самое лучшее в нему, словно он рад, что Дазай снова нашел Чую. Как будто он потерял надежду увидеть его по-настоящему, полностью подходящим кому-то. Это справедливо, думает он. В конце концов, Чуя всегда был его надеждой. Наступает ночь, и Фёдор остается у них, вместо того чтобы отправиться в его квартиру. Он звонит Сигме, чтобы попросить его проверить Родиля – его домашнюю крысу, снова уточняет Мицуру; слезы поглотили ее голос, сделав его низким и хриплым, замечает Дазай, — но остается и конфискует рабочий телефон Чуи. Одасаку спит с Мицуру в комнате Чуи, в то время как Дазай уютно устраивается в постели с Чуей — рыжий зажат между ним и Фёдором. Ему не нравится идея о том, что хитрый незваный гость делит с ним постель и прикасается к бедру его парня, но близость – это то, что нужно Чуе. По крайней мере, Фёдор держит свои руки при себе, полагает Дазай. И когда они засыпают, Чуя целует именно его. Не Фёдора. Его. — Я правда люблю тебя, — бормочет Чуя в полусне. Дазай понимает, что Фёдор проснулся в нескольких сантиметрах от него, притворяясь, что не слышит, но прогоняет эту мысль прочь. Он целует Чую в лоб, поглаживая его затылок; ресницы парня касаются его щек, влажных от слез. — Идея ужасная, — шутит он, понизив голос до шепота. — Я тоже люблю тебя, и я прямо здесь. Ты можешь поспать и отдохнуть. Я здесь.

—

Наступает утро. Церемония прощания с Рембо пройдет через два дня, что достаточно для Верлена, чтобы все организовать и предоставить удобства всем, кто хочет приехать из Франции. Не то чтобы Чуя ожидал, что его бабушка и дедушка появятся после того, как они отреклись от его отца, но никто никогда не знает наверняка. В вихре звонков и групповых чатов, чтобы организовать транспорт и проживание, Пианист уже забронировал билеты на скоростной поезд для всех них. Чуе не о чем беспокоиться, Липпманн успокаивает его: Флаги прикрывают друг друга. Они прикрывают его. Все не так, как было прежде. Его чертова жизнь кажется иной, чем она была вчера. Но Чуя все равно подводит глаза своей самой яркой подводкой, натягивает темную футболку, надевает обувь и клянется, что будет сильным. Потому что Дазай сказал ему, ведь так? Его отец будет навещать его во сне.