***
Первое слушание назначили на тринадцатое июня. Первые дни после того, как комиссии направили ответ, Какаши позволял себе к ней заходить. Ненадолго и всего лишь в госпиталь. Приходил к её обеду, отводил в чайную или рётэй, встречал к концу смены и провожал несколько кварталов, постоянно напоминая, что чувствует себя школьником из неблагополучной семьи, которому не разрешают встречаться родители девчонки, что ему нравится. Один раз так достал, что она схватила его за руку и протащила до самого порога, только на лестнице стушевавшись и поцеловав его в щёку. Когда он уходил – каждый раз уходил: с её обеденного перерыва, с заранее оговоренной прогулки, с вечерних провожаний до дома; она думала, что всё хорошо. Когда она одна ложилась в свою постель и прижимала к груди подушку, пыталась себя убедить, что всё хорошо. Когда осталась у него до ночи в единственный на неделе выходной, она твердила себе, что сможет его полюбить. Разница была одна – когда он уходил, ничего не происходило. Когда он приходил, ничего не менялось. А жить под взором бездонной черноты оказалось тошно. Ещё немного – стыдно. Сакура не хотела в неё вступать, не хотела заходить в бескрайнюю, жадную темноту. Знала, что та постоянно рядом, постоянно за её спиной, перед ней – везде. И иногда даже не хотела её видеть; хотела, чтобы он закрыл глаза, чтобы не смотрел так, как он умеет. Так, как будто бы по-другому уже разучился. Она смутно помнила такой его взгляд – смертельно-больной – в те полгода, что они были наедине. Раз – после новогодней ночи у храма, два – пожалуй, во время какого-нибудь секса, ещё раз, кажется, в палатке на берегу, где она отыскала ракушку. Ей хотелось дышать – нормально дышать, но рядом получалось только задыхаться. Когда каждое, буквально каждое, его движение, каждый шаг, пропитан ей – этой бездной. Сакура не могла назвать её любовью – глухая чёрная пропасть без конца и края. Сожрёт и мокрого места не оставит. Никакой Сакуры Харуно. Он ничего не говорил, никаких «люблю тебя» после поцелуя в висок, на прощание или долгого молчания с тёплым касанием. Этого признания будто бы не существовало, а она никогда не задавала свой вопрос – только отчего-то в груди давило и рвало сердце. Он ничего не говорил и не предлагал, но где-то рядом крутился какой-то вопрос. Сакура оборачивалась, пыталась его отыскать, хоть как-то почувствовать, но тот надёжно спрятался в его кармане и только иногда, почти еле слышно, бренчал ключами. Она спрашивала себя, зачем ему та квартира – она была больше его собственной в два раза: кухня с островом, две ванные комнаты и четыре жилые. Она видела их мельком, но видела – одну для спальни, другую для гостиной, третью мозг со скрипом проектировал в кабинет, четвёртая стояла пустой. Стояла, пока рядом с окном не появлялась детская кроватка. Сакура с ужасом смотрела на эту детскую кроватку, на слабо бренчащий мобиль с разноцветными рыбками, и понимала – она в этой проекции имеет к этой кроватке, к этому мобилю какое-то отношение. Если он так давно её любит, он наверняка уже об этом думал: о кроватке, мобиле с рыбками, о голубых стенах и жёлтом лоскутном одеяле. Спросить она не решалась. А после дневных операций хотела просто перестать существовать. Какаши, раньше всегда замечающий, что что-то не так, теперь отчего-то делал вид, что всё с ней нормально. И никогда не отходил. Ни на шаг не отходил всю неделю до конца мая. Весна перетекла в лето совсем не заметно. Какаши решил не рисковать и в госпитале не появлялся, опасаясь новой слежки. Сакура заставляла себя жалеть, грустить, но чувствовала только свободу от чёрной бездны за спиной, чувствовала свежий воздух на улице, чувствовала, что в груди давит, только если обернуться. На этой первой неделе июня у неё получилось собраться с мыслями, получилось поговорить с Цунаде и задать ей вопрос, на который никак не мог ответить консилиум в больнице – живые дети рождались только у куноичи или бывших куноичи, – все гражданские погибали, но увеличить объём чакры плода в утробе невозможно. Цунаде ничего не придумала, но в тюрьме Конохи содержалось два человека, которые могли бы помочь. Сакура выходила от неё никакая: никакой надежды на помощь Орочимару или Кабуто, никакой надежды на саму себя. Пустое будущее в пустом пузыре. Интервью они давали за два дня до отправления в страну Железа: стандартные вопросы, стандартные ответы, на которые её натаскали за пару дней. Кто-то сказал, что если между ними есть отношения, то лучше их афишировать сейчас – такой будет фурор! Никакого фурора не было – был её уведённый в сторону взгляд, тёмная бездна по правую сторону, скромная заминка и полуулыбка, подобие счастья в глазах. Они вышли оттуда, у здания газетного издательства скромно толпились журналисты, Какаши пропустил её вперёд, ответил на пару вопросов, а вернувшись к ней, предложил исчезнуть прямо сейчас. Сакура согласилась и жала колени к груди, сидя на его диване. Он был в душе, Сакура смотрела на этот диван, который выбрала сама, смотрела на телевизор, модель которого ему подсказала, смотрела на видеокассеты под ним, которые он брал для неё, прошлась по ковру, который принесла из своего дома, заметила знакомую посуду на кухне, свою любимую кружку, остатки кукурузных хлопьев, которые Какаши никогда не ел, пачку сахара в ящике, которую он брал себе только для того, чтобы пустить сахар в какой-нибудь соус. Дошла до спальни, всё то же самое: покрывало поменяла она, пустой стол без фотографий, её фотографии в ящике стола, все исследованные корешки книг, остатки вещей на полках в шкафах. Когда он вышел из душа, нашёл её, качающейся на полу и повторяющей, как мантру: я тебя не люблю. У Какаши не хватило духу предложить отвести её домой. Утром в Коноху прибыла делегация Суны во главе с Казекаге. К обеду, чуть задержавшись на границе, добралась делегация из Ивы. До страны Железа их вели под конвоем по-отдельности, Сакура почти не видела Какаши, всегда окружённая неизвестными шиноби, если везло – кем-то из Конохи, если не очень – шиноби из Камня, те не мелочились, но позволяли себе только редкие неодобрительные взгляды, хотя перед настойчивой Темари и её «ты посмотри на себя, охраняешь опасных преступников и с ног валишься, иди-ка ты отсюда» никто не мог устоять. Она приходила к Сакуре часто, пускай и недостаточно, чтобы заглушить мельком увиденную печаль за завтраком, на обеде, на привале, в последнем взгляде перед отбоем. Он смотрел так постоянно, вечно смертельно – ходячее убийство. Он был жутко красив, когда не реагировал на какие-то насмешки, или говорил что-то этим олухам в ответ, и жутко безнадёжен, когда обращал внимание на неё. К моменту, как они добрались, Сакура разучилась дышать даже по ночам, находясь в одиночестве своей палатки, где её никто не беспокоил. Она заметила кое-что ещё – совсем несчастное, бесполезное чувство. Их вели мимо деревень, наплевав на собственное удобство, никаких рёканов, только собранных бэнто, мягких постелей, свежих юкат после горячей купальни – камни на плохой дороге, тесные спальники, спёртая вода во фляжках и, когда удавалось, не прогревшиеся на солнце реки, чтобы умыться. Она нашла его в себе случайно – обернулась не вовремя, когда он, раздетый по пояс, заходил в воду, мелькнув крепкой спиной, а после повернулся лицом, всё заметил и подмигнул. «Не знаю, что это значит, – сказала Темари вечером, заходя к ней в палатку, – но Какаши-сан попросил тебе передать, что он тоже». Сакура сделала вид, что удивилась, но уточнять, что «он тоже» не стала. Она знала, что «он тоже». Она – тоже. Она думала, что это бесполезное чувство её уничтожит, разорвёт, ирония – одно мокрое место останется. Она дала бы себе шанс только из-за этой ерунды. Она и попыталась. В стране Железа снег ещё не совсем сошёл: выпуклые проталины по горным полям, густое серое небо, тянущийся конвой и три делегации. На подходе становится совсем тошно. Зато они приходят к вечеру и у них остаётся целая ночь, чтобы отдохнуть после длинной дороги. Сакура сгрызает ноготь на большом пальце, но так и не решается нацепить гэта и просеменить по коридору небольшой гостиницы, где их разместили, до его номера. Как оказывается, ноготь зря пострадал – её бы всё равно не пустили. Это ей говорит Цунаде-шишо, заглянувшая перед сном и откуда-то понабравшаяся этих мамских слов: не волнуйся, не переживай, завтра всё решим, будете свободны, Какаши как-то сказал про какую-то ферму? Её чуть не стошнило, когда Цунаде ушла. Ещё и ферма. Дракон, корова, доски из Мокутона, мобиль над детской кроваткой. На суде их сажают рядом. Это первый раз за неделю, когда Сакура оказывается к нему так близко. Он смотрит недолго, едва кивает, Сакура вспоминает, как он пахнет – никак: чистая одежда, стиральный порошок, глухой запах мыла и кожи. Она готова задохнуться в этой пустоте, когда он отклоняет левую ногу и касается её бедра. Она думает, что сойдёт с ума, когда всё начинается. Она думает, что свалится в обморок, когда приходится поклониться Райкаге и Мизукаге. Потому что теперь, когда всё началось, когда всё закончится, ей наконец нужно будет принять решение. А ещё собраться, не отвлекаться на его горячее касание, не давить воздух без запахов в горле, слушать, что они все говорят, как они смотрят, как начинают выдвигать обвинения и опасения, как Какаши стучит пальцем по столу, когда её о чём-то спрашивают: раз – отвечай правду, два раза – приукрась. Сакура смотрит на его руку, выдавливает какие-то слова и вспоминает, что эти руки могут делать. Её зелёное лицо и выражение полного ужаса спишут на страх и волнение – посмотрите, девочка едва на стуле сидит, какая ещё террористка? Это скажет Цунаде кому-то – кому, Сакуре совсем не важно. Она бы слушала всю их болтовню внимательнее, усерднее, но вдруг, в середине процесса, когда генерал Мифуне объявляет перерыв, а к ней со спины подходит Шикамару и шепчет, что если ей хреново, они могут что-нибудь придумать, а после кивает Какаши, Сакура понимает, что всё это не имеет никакого значения – она всё отдаёт ему, она доверяет, она знает, что каждое его слово, каждый его ответ просчитан давно, давно спланирован и отточен – смертоносное оружие не только в его руках и крови – оно в его голове. Это его эндшпиль, его контрольные ходы перед шахом, она не ферзь, не ладья, даже не пешка – так, ерунда, тикающий таймер на краю доски, за краем – цугцванг, куда ни сходи – провалишься, разорвёшься, напоследок звякнешь пружинками. – Как представитель нейтральной стороны, – говорит генерал Мифуне, – я не вижу в действиях этих шиноби никакой склонности к терроризму. – Да, а возможность повторного наложения Бесконечного Цукуёми вас не волнует, Мифуне-сама? – спрашивает Райкаге. Сакура смотрит на Цунаде – она видится ей единственным островком, за который можно зацепиться. По виду Цунаде заметно – Райкаге-сама ей надоел. – Вы сами там были, своими глазами видели, как погибают ваши ребята, чтобы это всё остановить. И что мы получаем? Двух человек, способных его вернуть прямо сейчас? И надо же, в руках Конохи, из-за которой это всё и началось. – На что вы намекаете, Райкаге-сама? – спрашивает Цунаде. – На Мадару и Обито Учиха я намекаю. Чьи шиноби были? Не ваши? А чей дружок был этот Обито Учиха, не его ли? – Райкаге кивает в сторону Какаши. Сакура следит за его взглядом – Какаши щурит глаза от улыбки. – Всё это безумно интересно, – говорит Цунаде, – но у нас есть для вас решение, Райкаге-сама. – Знаю я ваше решение. Но мы требуем другого: уничтожить Риннеган недостаточно, необходимо запечатать чакру Сакуры Харуно. – Данное решение будет принято голосованием на основании действующих правил Совета Пяти Великих Стран, Райкаге-сама, – оповещает генерал Мифуне, – по каждому подозреваемому участнику процесса по-отдельности. Райкаге ещё что-то говорит, Цунаде ещё что-то отвечает. Генерал Мифуне, дождавшись тишины, спрашивает: кто за то, чтобы признать Какаши Хатаке, шиноби Листа, международным террористом? кто за то, чтобы признать Сакуру Харуно, куноичи Листа, международным террористом? Сакура смотрит на руки на столах, они не поднимаются. На Какаши поднимается одна – Райкаге. Сакура смотрит мимо. – Кто за то, чтобы уничтожить Риннеган, принадлежащий Какаши Хатаке, шиноби Листа? Поднимаются четыре руки: Райкаге, Мизукаге, внучка Цучикаге, генерал Мифуне. Не хватает Гаары, но его ладонь спокойно лежит на столе. – Кто за то, чтобы запечатать чакру Сакуры Харуно, куноичи Листа, с невозможностью её более использовать? Поднимаются две руки. Сакура выдыхает и давит дыхание вновь – Какаши хлопает её по колену. Всё закончилось, всё решено.***
Всё решено – но он узнает об этом позже. Пока он видит её фигуру на балконе сквозь пыльные стёкла двери, проходит, скрипнув ржавыми петлями, подходит ближе и уже собирается отчитывать за то, что стоит на ветру в такой тонкой одежде, только видит в её пальцах окурок. – Ты раньше не курила. – Беру иногда у Шикамару, – отвечает Сакура. – Не знаю вот, куда его. – Она неловко машет бычком по воздуху. – Давай сюда. – Забирает, испепеляет Катоном, прикуривается сам. – И надолго вы здесь? – Хотят обсудить условия Союза Шиноби, хотя бы наметить план… Не знаю, какая у меня роль и смогу ли вообще, после операции-то, но, кажется, до июля, недели на две. – Цунаде-шишо сказала, что обратно меня отправляют завтра с капитаном Ямато. – Да, тебе тут делать нечего. Он уже предложил по пути зайти в Долину Завершения? Говорит, Девятихвостый оттуда не уходит. – Я пойду. Если предложит. – Передай от меня… – он думает, молчит. – Что? – Не знаю. Что-нибудь. «Какаши-сенсей о вас не забывает», пойдёт? Сакура фыркает – он бы в жизни не сказал такой ерунды. – Какой у тебя номер? – Что? – она сбивается, задумавшись о своём. – В гостинице, какой у тебя номер? – Не надо, я сама приду. Он больше ничего не спрашивает, докуривает, пропускает её вперёд, когда они выходят с балкона, Сакура делает вид, что её убалтывает Темари, перекидывается парой слов с Шикамару и оставляет Какаши на капитана Ямато, быстро ускользая, чтобы не заметил. Он, конечно, всё замечает. – Всё нормально? – спрашивает Ямато один раз. Какаши невнятно качает головой, не отрывая взгляда от её спины. Она приходит вечером, как и обещала. Смотрит на ковровые узоры под каблуками гэта, вышагивая по коридору. На ней сплошные традиции: традиционная юката, форменная голая кожа, характерный эгоизм. Для кого туда идёт – Сакура не ответит. Сакура застревает посреди прохода, смотрит на заснеженные вершины в окне, сама себе говорит – всё решила. Всё решила – она заходит в комнату без стука – дверь открыта. Какаши лежит на кровати, в углу потрескивает от напряжения обогреватель, он привстаёт, откладывает книгу на тумбочку, говорит: – Привет. – Привет. – Кровати тут не ахти. – Он хлопает по покрывалу – она односпальная. – У меня такая же. – Сакура кивает. – Прошлой ночью было холодно, ты замёрзла? Обогреватель тоже так себе. – Мне говорили, – начинает она, – что здесь не используют электрические обогреватели. Из-за горной местности и перебоев с электричеством. – Тебя обманули. – Какаши стягивает маску, снимает её полностью, отправляет вслед за книгой. – Не припомню… Кажется, это ты говорил. – Я и обманул, – он быстро соглашается. Он обманул, когда дал подумать, что можно быть вместе без любви. Она поверила. Знала же, что быть по-отдельности с любовью можно. Почему наоборот нельзя? Она бы спросила, спросила и разрыдалась, созналась во всём прямо здесь и сейчас, но он давно знает, что что-то не так, знает, что где-то уже всё решено, знает, пускай и делает вид, что что-то контролирует, что её шаг – второй, третий – к кровати – ещё одна надежда. Она развязывает слабый узел на оби, скидывает юкату к ногам, говорит – это лишнее, – стягивая его майку, забирается под одеяло и глушит свет – не может смотреть ему в глаза. Смотреть не нужно – всё чувствуется без взгляда – отчаянные поцелуи по шее, отчаянные касания вдоль груди, отчаянное дыхание под ней. Он целует быстро, едва прикасаясь губами, ему нужно многое успеть. Успеть проскользить языком по клитору, успеть довести до оргазма за несколько движений, успеть войти в неё, успеть сказать в первые толчки: – Сакура. Она знает, что следует за этим, за её именем, она поднимается, быстро влетает ему в рот, продавливает губы языком, не даёт договорить. Какаши даёт ей забыться – больше не церемонится, трахает, широко раздвинув колени, вдавливая лицом в матрас. Такой вот дерьмовый эндшпиль: ни ходов, ни пешек, одетых в мировую гармонию, ни таймера у края. Только два тела, член и влагалище. Ками-сама, она сто восемь раз согрешила, до звона в ушах кончая под ним. Утром пошёл снег. – Снег в июне. Впервые вижу, – говорит Сакура, подставляя ладонь под мелкие снежинки. – Бывает, – Какаши пожал плечами, знаком показал Ямато, ждущим в стороне, что надолго её не задержит. Они позавтракали в ресторанчике в двух кварталах от гостиницы жидкой овсянкой на воде, Сакура умяла порцию якинику, Какаши от второй отказался – хотел взять салат, но с овощами оказалось совсем туго, он разрывался между соленьями и соленьями и так ничего и не выбрал. Они выпили по кофе, Какаши скурил сигарету, Сакура взяла с собой в дорогу несколько лепёшек, уточнила, любит ли капитан Ямато лепёшки. Суп из рыбных голов он любит, – ответил Какаши. Она посмеялась – ничего необычного. Они дошли до гостиницы, она собрала рюкзак, попрощалась с Гаарой, Темари и Канкуро, пока те пили чай в саду, Какаши ходил следом и ждал. У выхода их ждала Цунаде, что-то сказала Какаши и наказала Сакуре хорошенько присмотреть за госпиталем, пока Шизуне пытается замещать её в резиденции; думала, встретит Шикамару или хотя бы Сая, но Какаши уже повёл её по двору навстречу Ямато. – Нужно было раньше, наверное, – говорит Какаши, растирая снег ботинком. Он что-то перебирает в кармане, Сакура замечает и пятится на шаг. – Ты о чём? – Раньше предложить. – Он достаёт ключи из кармана, недолго смотрит и протягивает ей. – Держи. Сакура берёт их, не понимая. – Это от той большой квартиры? – Нет. От моей. Оставайся… В смысле, живи со мной, возвращайся. Или можешь в той. Я на всякий случай её снял, но на короткий срок сейчас не сдают, пришлось на полгода брать. В общем, подумай. Как вернусь, решим. Сакура стягивает с себя рюкзак, растерянно убирает ключи в боковой карман. Пытается улыбнуться: – В следующий раз увижу тебя с одинаковыми глазами? – Если Цунаде-сама не решит пошутить – да. – Я сама проверила, мы взяли твой глаз. – Тебе я верю. – А Цунаде-сама? – Только тебе. Он обнимает, целует в макушку, в висок, стоит до последнего, убрав руки в карманы, пока они не скрываются из виду. Какаши тяжело обмануть, но у Сакуры получилось. Потому что он думает, что когда вернётся – с одинаковыми глазами – «операция прошла успешно, Хатаке, сколько пальцев видишь? – спросила Цунаде», «миллион, – ответил он ей, голова трещала», «ну всё, готов, выписывайте, – отшутилась она», когда они уничтожат Риннеган за пару мгновений, будто того никогда не существовало, когда он выслушает всю эту болтовню по поводу нового мира и порядка, новых договоров и их условий, новых сотрудничеств и союзов, она будет ждать его дома. Дурацкая мысль, но ему легче так думать: даже если она его никогда не полюбит, ему плевать, пусть только будет рядом, как была всегда. Он готов, он всю жизнь так прожил без видимой любви. Он научился жить без неё с пяти лет, справится и в этот раз. Дурацкая мысль, но приятная, – сказать «тадайма» и услышать ответное «окаэри». Её «окаэри». Он слышит: – Привет, – она говорит это двадцать восьмого июня. Какаши останавливается на пороге, замирает, рассматривая её, – на улице прохладно, и она ещё не успела снять свою ветровку – у её ног два пакета и один рюкзак. – Привет. Он убирает ключи на крючок у двери, скидывает свой рюкзак, разувается, расстёгивает жилет. – А я тут… Вещи… – она говорит растерянно, жмёт ключи в руке. – Маловато как-то. – Ну да. Всё, что осталось. Какаши улыбается, кивает, снимает маску и целует её в макушку, торопится – по пути прихватил пару подарков, смерть, как хочет показать – берёт рюкзак и идёт до спальни. Правда – какая ебливая, дебильная правда – замирает рядом с ванной комнатой, едет взглядом по полкам над раковиной: пена, гель для бритья, бритва в футляре, аптечная коробка, кусок мыла, одна щётка в стаканчике. Когда они сняли Цукуёми, и она вернулась к родителям, свою щётку она не забрала. – Ты их забираешь? – Два пакета и рюкзак у её ног. – Да, – она отвечает тихо. – Я… – Ладно. – Он кивает, опускает рюкзак – чего-то сейчас не до него. – Хочешь пожить одна? В большой квартире? Ключи на крючке, там, рядом, с жёлтым брелком. – Нет, я… Она слишком большая. – Да. Это да, – он заторможенно соглашается. – Можно поменьше снять. Две комнаты или одну? Я свяжусь с Ямато, он что-нибудь поищет, сейчас много предложений, после войны и этого всего, знаешь… – он замолкает, не говорить же ей, что в Конохе жильцов поубавилось? – Хочешь чай? Какаши не хочет, чтобы она так быстро ушла. И чтобы говорила тоже не хочет. Он уходит на кухню, ставит чайник, достаёт две кружки – её любимую и ещё какую-то, дробит слипшийся сахар в сахарнице. – Нет, я не буду, – она то ли говорит, то ли пищит, то ли чуть ли не плачет. Ему страшно повернуться, страшно увидеть её покрасневшее лицо. – Не буду чай… Я хотела… Я хочу… – сейчас она наберёт воздуха побольше в грудь и всё ему расскажет. – Я не могу так. Он оставляет ложку в сахарнице, выключает газ, убирает чайник на другую конфорку, чтобы не шипел. – Я хочу взять перерыв, не знаю, я не хочу с тобой жить. Не могу. Я всё думала, пыталась, пробовала, но не могу. Не получается. Ты столько рядом был, а я всё равно не могу, никак, Какаши. Не знаю, как это, и не знаю, что нужно сделать. Я столько шансов себе дала, я столько думала, когда вернулась, я уже месяц об этом думаю. Мне одной никак, но с тобой ещё хуже, я на тебя смотрю, понимаю, что ты чувствуешь, а в ответ не чувствую ничего, и как это почувствовать, тоже не знаю. – Сакура... Всё можно решить. – Как? Ты знаешь? Как ты заставишь меня себя полюбить, если за полгода не получилось? Как это сделать, если ты и так ближе некуда? Я не могу. Не могу так. Тебе не стоит… Вот это всё… Мы сняли Цукуёми, мы всё сделали, всё, что от нас требовалось, через всё это прошли, но сейчас, когда всё закончилось, я и это хочу закончить. Нас. Нас хочу закончить. Он хочет что-то сказать, зубами в неё бы вцепиться, не отпускать. Но находит свои руки в карманах, её – совсем рядом, напротив, и руки протягивать не нужно. – Ты меня отпустишь? Он качает головой, ведёт подбородком. – Отпусти, пожалуйста. Он и не держит. Руки в карманах держит, а её – нет. Даже странно как-то. Странно – так и есть. Соберите все слова, выплюньте ему в лицо, оботрите, только оно и останется. Он проходит по квартире, заглядывает в ванную – нет, никаких банок не осталось, всё та же одна щётка; в спальне, в шкафах – ничего, три занятые им полки, одежду на которых он раньше как-то умудрялся раскладывать на всех семи, два занятых ящика, четыре – свободных; в гостиной – мебель и пустышки, знакомое что-то, но будто и не его. Он выходит в коридор, смотрит на дверь, две связки ключей болтаются на одном крючке. Ушла, и вправду – ни двух пакетов, ни рюкзака – только его у двери в ванную. Он возвращается на кухню, чайник больше не гудит, на столе – две кружки, одна, её любимая, с двумя ложками сахара, обе без чая.