Что-нибудь придумают

– Привет, Наруто, – с Саске она здоровается одним долгим взглядом – он всё равно не ответил бы. – Не знаю, получится ли у нас, успеем ли мы кого-то спасти, не поздно ли теперь, ведь с твоей… вашей смерти… прошло уже полгода. Полгода, представляешь? Я как-то до сих пор поверить не могу. Какаши говорит, что было бы легче, развей вы Цукуёми. Наверное, прав. Не знаю. Ладно. В Коноху мы не планируем возвращаться одни, – Сакура договаривает, перебирает цветы, что несла с собой весь день от ворот деревни до Долины Завершения, неуверенно тянется к высохшей земле и косится в сторону, куда ушёл Какаши. Когда они подошли, ему сразу стало нехорошо. Времени с операции прошло немного. Времени у них, пожалуй, уже не осталось – прошло полгода – сегодня десятое апреля. Дата выхода выбиралась своеобразно: он мало что мог после операции, она только проверяла паралитический газ, перебирала медикаменты и о другом не думала – не получалось. Какаши делал, кажется, всё подряд: восстанавливал электричество, подачу воды, проверял каждый квартал, пускал чакру на Мокутон и фигурки по вечерам, в перерывах смотрел, что ещё может сделать Риннеганом. Чакры всё равно не хватало. А ещё росло беспокойство и мандраж, Сакура улавливала какую-то второстепенную нервозность от Какаши, его измученные улыбки и долгое перебирание её волос. У него новая привычка – он так делает, чтобы успокоиться. Он сам признался, сказал, что раньше стоял на одном колене, восстанавливая дыхание, теперь вот прижимает теснее, укладывает её голову себе на грудь и гладит. Раньше её успокаивал, теперь – себя. От чего именно, Сакура не особо понимает. Хотя тоже боится смертей, последующих за снятием Цукуёми. – Жутко страшно, Наруто, – признаётся она молчаливой могиле. – Страшно, что не всех спасём. И от чьей руки они погибнут? От руки Мадары, Кагуи, Обито? Моей? Кака… Как ты? – Он появляется между кустов, протирает рот кулаком и хватает бутылку с водой. – Паршиво. Ещё её постоянно тошнит. Это тоже от нервов. Его желудок похоже уже разучился переваривать любую пищу, кроме жидкой. «Значит, коллективная тошнота», – пошутил он, когда она показала пустой тест на беременность с одной полоской. Его сделала тоже от отчаяния – пропало у неё всё: сон, аппетит, месячные, хоть какой-нибудь уже смысл. С Наруто она больше не заговаривает. Какаши выжидает десять минут, курит, чтобы точно себя добить, тихо спрашивает – пойдём? – подхватывает оба рюкзака и спускается по склону в уже знакомую, вдоль и поперёк изученную деревню с гостиницей и номером с двумя раздельными кроватями. Правда, сейчас они меняют постельное бельё, сидят в избитом саду, выхлёбывая по две тарелки бульона, Сакура, дрожа от непривычной сумеречной апрельской прохлады, стучит зубами, напевая какую-то песню, Какаши щурится, жмурит глаза до морщинок и долго моргает левым – с Риннеганом всё ещё непривычно. А кровати сдвинуть нельзя. Она говорит перед сном: не знаю, зачем мы тут спим, можно было взять любой другой номер. Какаши держит её за вытянутую руку и не отпускает всю ночь, пускай их руки затекают, пускай на весу их держать неудобно. Страдать – им так нравится. Утром она ускользает раньше, чем он успевает проснуться. Какаши находит её в ресторане на том же стуле, где сам сидел полгода назад. Картинка-перевёртыш. – Я завтракаю, – говорит она, припоминая ему его слова. Какаши усмехается, подходит ближе. Если сейчас он отберёт её бутылку, а она полезет за барную стойку и тоже сломает себе лодыжку, это будет провал. Он отряхивает сиденье от толстого слоя пыли, не пыли даже уже – грязи, садится, стараясь ни к чему больше не прикасаться и отбирает, но только чтобы выпить самому. – Мы же не будем пить с самого утра? – уточняет Сакура. Какой глупый вопрос. – Это моветон. Какаши морщится, хмурит брови, обводит взглядом ресторан. В похожем он впервые её поцеловал, только здесь нет картин на стенах, и проигрыватель работать больше не будет – электричества нет. – Ну, после всего, что мы сделали, всаживать танто себе в живот я больше не хочу. А чувствую себя так же дерьмово, как в первый раз. – У нас нет времени для пьянок, да? – Нет, – Какаши соглашается, глотает ещё, отдаёт ей бутылку. – Мне страшно. Какаши качает головой. – А тебе? – Нет. Мне не по себе. Это не похоже на страх, – он говорит, принимает бутылку, отпивает, – скорее… – Будто мы по-настоящему никогда не сталкивались с той ответственностью, которую несли всё это время, – перебивает Сакура. – Будто все эти шесть месяцев она была… эфемерной? ненастоящей? упакованной в эти коконы? А теперь, совсем скоро, мы столкнёмся с ней лицом к лицу. Какаши кивает – точнее он сказать бы не смог. – Ты считал, сколько законов мы нарушили? – Нет. Прилично, я думаю. Особенно, что касается законов морали, – в подтверждение поднимает бутылку, глотает ещё – чин-чин – Ками, молю, не смотрите. – Я всё ещё помню весь устав шиноби наизусть. – Я уже забыла. – Половину, мне кажется. – Там было «нельзя соблазнять своих учениц»? – Там было «нельзя соблазнять своих сенсеев». – Что за глупости? Я тебя не соблазняла. – Как сказать… Ты пихала свои голые ноги мне под одеяло, от этого сложно устоять. – Ты фут-фетишист? – Она перекручивает бутылку за горлышко, прячет смущенную улыбку в ладони и поджимает пальцы на ногах. – Ещё какой. – Он смотрит – таким взглядом только раздевают – Сакура его впервые видит. – Ты можешь сказать. – Сказать что? – она не понимает, а после как-то осознаёт. – Говорю. – Я согласен. Она должна была сказать – я никуда не хочу. – Так мы?.. – она всё ещё не верит, что он разрешает никуда сегодня не идти, остаться здесь. – Здесь много выпивки. – Какаши обводит ленивым взглядом барные полки, находит в углу на стеллаже целую гору настольных игр, вспоминает название каждой песни в её плеере и как она научила его переставлять ногами – прыгать почти – во время танцев. Да, им есть, чем заняться. – Только пить на пустой желудок – не самая лучшая идея. – Ты прав, нужно поесть, – Сакура растягивает разговор, в нём есть странная неловкость, есть странные недомолвки. – Чем займёмся потом? – Потом?.. – Какаши умеет их считывать. – Потом можем потрахаться. Сакура замолкает, со стуком на барную стойку опускается бутылка, отбивая вибрацию в ладонь. – Мне нужно в душ, – говорит она. – Мне тоже, – отвечает Какаши. – Здесь нет воды. – За садом есть фурако. За садом есть фурако, за садом есть палящее полуденное солнце, есть тёплая вода от Суитона, есть её мнущееся стеснение, косые взгляды, рука, постоянно тянущаяся к бутылке на деревянных ступенях. Какаши шлёпает её по пальцам – прекращай, иди сюда уже. Если дать Сакуре иголку, она выколет глаза каждому Ками, лупящегося с осуждением на них с небес. Если дать Сакуре иголку, она соштопает все его органы воедино – это извращённое убийство. Ему хочется позволить себя убить, от него совсем не хочется умирать. Это противоречие, это цикличность: убей – воскреси – убей по новой; это клятый уроборос. Если Сакура попросит о чём угодно, Какаши ей это даст. Если она попросит призвать клона, прокрутить её мозги в гендзюцу, пустить ей в голову какую-нибудь нереальную дрянь, он согласится – он не сможет отказать. Она просит: – Давай… Какаши… давай мы… – Какаши не слышит – у неё всегда была такая привлекательная шея? Всегда. – Давай мы… – она пробует ещё раз, повторяет, мешает дыхание со всхлипом, плотнее упирается руками в бортик фурако, едет бёдрами навстречу его члену. – Давай мы никуда не пойдём. Подожди, послушай. Погоди минуту. – Да блядь! Он задвигает до упора, до шлепка влажного тела и, переставая двигаться, прямо смотрит. – Давай ты… И мы поговорим? – Сейчас?! – Я хочу сказать, что не хочу никуда… Ты из меня выйдешь? – Я слышал. – Никуда он не выйдет – он раздвигает шире её бёдра, держит за поясницу, прогибает, проминает, давит второй ладонью ей на живот, укладывая лопатками на деревянный борт. – Я сказал, Сакура, что мы снимем это ебучее Цукуёми, а потом… – А потом? – А потом я построю ферму и буду трахать тебя там круглыми сутками, Боже, уймись наконец. – Мы спятили, – решает она. Они спятили. Она мажет взглядом по деревьям где-то у неё над головой, гнётся в спине, поддаётся, подаётся ближе. Вообще-то, она хотела сказать, что вправду никуда не хочет – они могут остаться здесь, в этой гостинице, в их персональной святыне, ими собственноручно осквернённой, или уйти в другое место – неважно – никто не узнает, никто не догадается, никто не проснётся – все спят в Вечном Цукуёми – какой-то Мадара обещал им чудные, чудесные сны, где все счастливы и живы. Этот мир жил полгода с ними двумя, ему уже ничего не нужно, Какаши может ей поверить, она сама спросила. Вообще-то, она надралась и орала на божественное древо. Она орала, чтобы они все шли нахер и забыли о них, они – их страшный сон, вам такое не нужно. Оставьте их в покое, она знает, видит, задницей чувствует каждый обвиняющий взгляд, целый град глаз, что на них обрушится, стоит только снять это самое Цукуёми. Вообще-то, это всё, конечно, кошмар. Она заткнулась, только представив, что бы сделала нормальная Сакура Харуно, увидев её. Представила, что сказал бы Наруто на её слова. Какаши вот ничего не говорит – он с ней в чём-то даже солидарен – он смотрит с порога рёкана, курит и подбегает тут же, как только она сгибается пополам, задыхаясь от рыданий. От пьяных, невнятных рыданий. Напомните ему не давать ей пить. Ему приходится успокаивать её в медленном убаюкивающем танце. Приходится нести какую-то ересь, что никто её не осудит, никто не будет смотреть на неё с презрением, и все, разумеется, будут благодарны ей за спасение. Разумеется, всё это полная чушь. Они выходят на следующий день до обеда и к вечеру добираются до своего старого лагеря. Какаши меняет брезент шатра – за зиму прошлый испортился. Сакура разводит костёр – она сегодня молчалива – греет воду в походном котелке и заваривает бульон. Он провожает её взглядом, пока курит, а она уходит с обрыва на дно кратера к могилам, и думает, готова ли она к серьёзному разговору. Тянуть его Какаши не может, его срок годности кончается завтра. Какаши спускается за ней, когда красное солнце уступает красной луне и затягивает небо розоватыми сумерками. Он находит Сакуру рядом с могилой Неджи. Она где-то собрала букет анемоны и теперь пытается его пристроить на земле, защищая от ветра. Какаши не нарушает её беззвучные попытки, стоит рядом и решается заговорить, когда они поворачивают назад: – Завтра нам нужно освободить Хвостатых. – Ты говорил. – Сакура кивает головой. – Определился, с кого начнём? – Да, с Восьмихвостого. Потом Кураму. Но это не важно, я о другом хотел поговорить. – Они же могут нас убить, – она роняет, оборачиваясь к неровному ряду могил. Как бы хотелось забыть каждую из них. – Тогда всё закончится. – Сакура. – Какаши дотрагивается до её плеча, она не отвлекается, заново пересчитывает могилы. – Такой большой объём чакры… Если они передадут тебе чакру, тебе придётся на время забыть о карьере врача. – Что? – Она наконец оборачивается, глупо моргает глазами, не понимая, о чём это он говорит. – Я имею в виду, что такой большой объём чакры очень тяжело контролировать. Боюсь представить, во сколько раз это больше твоего природного запаса. Пока ты вернёшь себе такой уровень контроля, какой требуется для ирьёнинов, может пройти какое-то время. – Ты меня отговариваешь? – Нет, конечно. – Хочешь взять чакру Хвостатых себе? – в её словах то ли укор, то ли сомнение в его чистых помыслах. М-да, Хатаке, помыслы у тебя чистее некуда. – Нет. Конечно, нет. Я и глаз бы этот уничтожил. На всякий случай. Я просто предупреждаю. Ты можешь отказаться, пока не поздно. Ни от чего она отказываться не собирается, а разговор… Ками, какой тяжёлый разговор. Солнце палит нещадно, лупит по мреющей земле, возрождая октябрьское зловоние. Сакура спускает рубашку с плеч, Какаши смотрит на обнажённую, начинающую краснеть кожу, и это единственное, что его отвлекает, пока он пытается спрятать глаза в огромной тени Восьмихвостого. А там и оно – первое презрение – какого чёрта вы так долго возились?! – снимай эту дрянь скорее! Какаши то пытается объяснить, что нужно ещё немного времени, то пытается унять разгорячившегося Биджу – а если остальные не захотят делиться чакрой, он, Гьюки, им всем покажет – у него там братишка Би! У Курамы нет никакого братишки. Теперь нет. Он один раз припоминает им Наруто, узит зрачки, смотря на притихшую Сакуру, фыркает, когда она ведёт головой и хватается за плечо Какаши – да она у тебя скоро в обморок свалится, и это вы вдвоём мир спасаете? Но ладно – он поможет, только отдаст чакру и уйдёт в закат, и никто, ни один чёртов человечишка не смеет больше к нему подойти. Курама передумывает через час, когда из семи оставшихся Биджу, помочь вызываются пять. А Сакура теперь и правда хочет свалиться в обморок. Только никак не получается: объём чакры распирает, теряется всякий контроль, в голове водоворот совершенно бессвязных мыслей, набор противоречий и ломоты по телу. Кто-то из Хвостатых пытается дать совет по контролю, Какаши постоянно крутится рядом и мочит полотенца в воде, прикладывая к её нагретому лбу. Гьюки растерянно вспоминает тренировки Киллера Би и Наруто. Если бы она его понимала, она бы обязательно прислушалась, но – вы можете заткнуться наконец?! Теневая прохлада шатра помогает – она вырубается от перенапряжения, не доходя до койки и лежит на земле, пока Какаши через час не решается зайти внутрь. Через несколько дней становится лучше. Она эти дни совсем не помнит. Помнит, что Какаши уходил, возвращался, говорил что-то о полевом госпитале, которые Хвостатые медленно помогают переносить, говорил, что ей нужно быстрее приходить в себя, потому что без неё он не справится. Засыпая в бреду, она думала, что часто была без него, а он без неё – никогда. Это Какаши уходил, Какаши лежал в отключке после инъекций, Какаши переносил операцию. Она упала в обморок один раз – в самом начале, и не может помочь ему теперь – в самом конце. И чем чаще она думает об этом конце, тем дальше отступает истеричное желание всё бросить, всё вернуть назад – её, Какаши и пустоту в мире – это остаточное чувство несуществующего выбора – Сакура ещё ощущает переключатель в своей руке, то держит его, то опускает, прощается с зацикленным эхо и остаётся в пульсирующей тишине. В ней только Какаши тяжело дышит, не сумев заснуть. Всё скоро закончится, всё вернётся на свои места. Ведь так? – Ты опять это делаешь, – говорит она, выходя под свет красной луны. – Делаю что? – полгода назад он так не делал – он ей почти не отвечал. – Не можешь уснуть, долго натягиваешь обувь, шуршишь, а потом куришь здесь. – Ещё он сидит на бревне, Сакура теперь тоже. – Раньше я курил по две затяжки. – Какаши качает головой, смотрит на уголёк сигареты. – А теперь? – А теперь успокаиваюсь только после двух штук. Ты тоже, кстати, опять это делаешь. – Что? – Выходишь на улицу с голыми ногами. Сакура поджимает пальцы, тянет толстовку на плечи и ближе прижимается. – Ты и тогда на это обращал внимание? – Да. – Почему не сказал? – Тогда я считал тебя отдельной личностью, которая, возможно, и с трудом, но может о себе позаботиться. Ну или плодом своего воображения, там сложно было разделить. – А теперь? Теперь, если подумать, Сакура ещё больше похожа на плод его воображения. Ему это только привидеться могло: она, её длинная голая шея, желтеющий след у ключицы, оставленный им в саду рёкана, глубокий, бездонный взгляд. О, её глаза в темноте не похожи на болотную трясину – они похожи на мох в густом дождливом лесу. Какаши любит мох. На болотах тот тоже, кстати, растёт. Пожалуй, он вместе со всеми крутится где-то в Цукуёми, и мозг предпринимает последнюю, отчаянную попытку вернуть его к жизни. – Мы можем закончить всё прямо сейчас, – говорит она, не дожидаясь ответа, тянется к его тёплой сухой руке своими маленькими холодными пальцами. – Можем. – Достаточно сложить одну печать – это может выйти даже случайно: он неаккуратно сожмёт её пальцы в своей ладони, она нечаянно их выгнет. – Но это будет глупо. Ты ещё не осмотрела полевой госпиталь, не проверила все медикаменты и не пришла в себя. Тебе нужно вернуть контроль над чакрой, она нам нужна. Утром Какаши опять принимается за старое: – Когда Юри проникает под влажный пар, по её ногам скользит полотенце… – Когда в сковороде шипит масло, он забрасывает овощи и встряхивает их у широкого бортика. – О-о-о, нет. Только не это. – Сакура слабо прикладывается затылком в туго натянутому брезенту. – Кто-то обводит её жадным взглядом? – Именно. – Какаши подмигивает. – Даже, можно сказать, пожирает. – Хотя теперь кто кого пожирает – тот ещё вопрос, Какаши не знает ответа на него, он пытается не скалить улыбку, Сакура строит чрезвычайно умную гримасу, будто в жизни никогда такого не читала. К обеду они повторяют привычный октябрьский променад. Мешает только Восьмихвостый. Пока остальные Хвостатые разбрелись кто куда, Гьюки крутится рядом, точно это поможет Сакуре восстановить контроль над чакрой и они снимут Цукуёми быстрее. Это не помогает – это отвлекает – она даже не может раздеться догола в горячем источнике. Даже Какаши в октябре, казалось, присутствующий буквально везде, тогда её так не напрягал. Печальная морда Гьюки мерещится ей повсюду. Какаши от этого только забавляется. Ему почему-то теперь от всего смешно. Смешно, как она цепляет незрелый абрикос по дороге, как-то задирает, опускает майку, топчась на месте, срывает с себя штаны и быстро, пока никто не заметил, спрыгивает в воду. Какаши долго стоит, раздевшись по пояс, долго тянет молнию на брюках и подцепляет резинку трусов – знаешь, ты тогда была права, купаться голыми – хорошо и правильно. – Ками, да он же не так поймёт! – О, когда ты будешь визжать моё имя, он всё правильно поймёт? – Я не планирую визжать твоё имя. – Сакура пятится по скользкому дну – Какаши наступает. – Конечно, ты вообще разучишься говорить. Она и разучивается. Молча моется, с опаской на него косясь, пытается согнать красноту с щёк и всё не может перестать думать, как к ней прилипла мокрая майка. Какаши благодушно делится своей и глаз с неё не спускает, пока она раздевается, повернувшись к нему спиной. Полуголого Какаши и абсолютно красную, чуть ли не бордовую, её Гьюки встречает у лагеря, полный недоумения и презрения. И, Ками, она видела, как Какаши ему подмигнул. И, Ками, она бы закатила скандал, если бы он вовремя её не поцеловал и не сказал, что ей нужно расслабиться – в таком напряжении контроль не вернуть. Вечером он запудривает мозги Гьюки и куда-то его уводит, позволяя ей выдохнуть и помедитировать. Что-то даже получается, синяк вот сходит с ключицы. Она ставит себе ещё парочку засосов на плечах и старается их залечить. За этот идиотский метод проверки Ирьёниндзюцу нужно благодарить Какаши – Цунаде-сама до такого бреда не додумалась. Ночью Какаши даёт ей ещё несколько поводов для проверки, да таких, что на следующее утро ей банально стыдно выйти из шатра, не натянув на себя свитер с высокой горловиной. Такой с собой Сакура не взяла. Теперь сидит и мнёт шею Мистическими Ладонями. Вечером Какаши возвращается с «тренировки» и говорит, что немного поцарапался. «Немного поцарапался» – огромный разрез почти по всему предплечью, длинный, как его жизнь, и такой же кровавый. Сначала ей хочется выйти на улицу и выписать Восьмихвостому пару тумаков, потом наградить ими же Какаши, а потом – плакать – рана не затягивается. Какаши медленно бледнеет, слабо улыбается анемичными губами и говорит. Что-то говорит – у неё гул в ушах, слёзы в глазах и дрожащие руки. Он косится на рюкзак с аптечкой, подсказывает взглядом – Сакура не смотрит – у неё ни черта не получается. Из неё теперь такой же ирьёнин, как и из него: дерьмовая Мистическая Ладонь, дерьмовый контроль чакры, дерьмовая жизнь. Последняя крупица разума выдавливает слабую мысль – рану можно зашить. Сакура зашивает и не отпускает, пока не возвращает какой-то контроль и не залечивает порез. На него у неё уходит три часа. Цунаде-сама громко матерится в её голове. О, Цунаде-сама не матерится так, как матерился Какаши несколько месяцев назад во время снегопадов, – всё гораздо – гораздо хуже. Теперь она понимает, что Какаши имел в виду.

***

Последний день, двадцать второе апреля, она пытается запомнить полностью. Солнце пробивается через щель брезента вместе с пылью. Какаши лениво тянется, гладит её плечо, они не торопятся вставать, хотя прекрасно слышат, как грохочут на улице Хвостатые. Все уже подтянулись. Все, кроме Курамы – Курама отправился на юг к тюрьме на границе страны Травы для особо опасных преступников. Там ему будет легче и лучше. Кажется, у него депрессия. Депрессия у Биджу, можете такое представить? Когда Какаши спрашивал, как тот справляется, Курама ответил, чтобы он убирался к чёрту. Какаши сказал, что ему жаль – и жалость себе в жопу засунь, отвали, мужик. Больше с ним никто не пытался заговорить – так и расстались. Это не важно – говорит он ей этим утром – ничего не важно, у нас сделка с этим миром, понимаешь? Мы его будим, он оставляет нас в покое. Так должно быть. Так будет правильно. С них достаточно. Ещё одни сутки и они прощаются. Не навсегда, не навеки, но, пожалуйста, оставьте их одних. Им так хорошо. Сакура – перегоревшая лампочка, потухшая ранняя утренняя звёздочка. Какаши – всё ещё Какаши, всё ещё мешок с дерьмом. Два человека, столкнуться которым, быть вместе друг с другом, не представлялось возможным ни в одной из вариаций вселенных. Но вот они здесь. И так должно быть. Он твёрдо в этом уверен, он свято в этом убеждён. Особенно, когда она выскальзывает из его объятий, встаёт на холодную землю голыми ногами, подтягивает сползшие трусы и тянется к соседней койке за одеждой. Они пытались спать раздельно, пытались придвинуть железные кровати друг к другу, пытались что-то выдумать с матрасами, но плюнули по итогу, оставшись спать на одной, тесной, узкой, жаркой по ночам под одним одеялом, сплетением тел. Потому что так нужно, да. Он готовит им завтрак. Невесть что: у них остался рис, лапша, вяленое мясо, сушёные фрукты, орешки, чипсы, много газировки, без которой Сакура не может теперь жить, листовой чай. Заморозку из Конохи сюда нести никто не собирался – на улице жуткая жара. Завтракать его тянет на улицу, там свежий воздух. Сакура перехватывает его за запястье и щурится от клинка солнца, полоснувшего по лицу. Они остаются, она молча ест, размазывает вилкой соус по половинке рубленой моркови, заигрывающе переглядывается, то сдерживая, то расширяя улыбку. Какаши чувствует себя полным идиотом, когда смотрит на искорку в её светлых глазах. Она предлагает потренироваться с ней где-нибудь подальше от Хвостатых. Где-нибудь, где их никто не заметит и не найдёт. О, она бы там осталась на всю жизнь. Там ему можно построить ферму. Плевать, что участок земли не подходящий: пока он будет выкраивать доски из рук, она будет выкорчевывать мешающие деревья. Плевать, что везде острые камни и сбитая земля – на такой ничего толком не вырастет. Плевать, что где-то в лесу их может поджидать чьё-то оставленное по осени тело, – они отдали мертвецам слишком много дани. Они идут к знакомому горячему источнику. С этой стороны не растут абрикосы – тут растут персики. Такие же неспелые. Сакура не торопится, мажет по воздуху преющей кожей, лоснящейся от пота, ныряет под деревья и ищет солнечную сторону. На ней тоже нет зрелых плодов. Ничего. (В их саду те будут постоянно). Она бы не отказалась сейчас от своего компота из яблок. Какаши может предложить только кипяток в источнике и чистую рубашку, что он снял перед тренировкой. Она Сакуре до колен, она Сакуре к лицу, Какаши всё ещё полный идиот – он не взял фотоаппарат. Отпечаток её, Сакуры, с сандалиями в руке, с голыми коленями, с рябыми тенями в розовых мокрых волосах, с распаренным лицом, отражённый Риннеганом, останется с ним, даже когда он избавится от этого глаза. Удивительно, они почти не разговаривают. Несколько коротких фраз во время тренировки: она уже скачет по воде, уже залечивает синяки на своей шее с первой попытки, затирает его ссадины за пару мгновений и играется с чакрой, передавая ему пару крупинок. Удивительно, каким беспокойным взглядом она его провожает – на сегодня ещё есть дела – он всего на часик. Правда, его не обманешь. В ней это беспокойство за него ютится с неуверенностью в себе и своих силах. Забавно даже: в ней столько чакры, что горы свернёт и не запыхается, а в себя никак не может поверить. За обедом Сакура, твёрдо качнув головой, говорит, что не вернётся к врачебной деятельности, пока не восстановит контроль полностью, она всё решила. Она решает, но возвращает его всё-таки без особого усердия. За этот час Какаши принёс из всех остатков лагерей, сохранившихся с боевых действий, десять бочек для воды. Большую часть они спустили в кратер, три оставили около полевого госпиталя. Мало, но свою чакру Какаши тратить не собирается – наполнит, если нужно. А сейчас отдаёт это задание Сакуре. Она не старается: поток воды то слишком сильный, то слишком слабый, при должном контроле это исключено. Сакура тратит на бочки драгоценных два часа – долгое, непозволительно долгое время; она злится, пинает бочку по пухлому боку, забирает в сандалию с открытой пяткой сухой земли и косится на Какаши – он стоит в стороне и поднимает бровь, с какой-то усмешкой смотря на её забавную, необоснованную злость. – Может, лучше поможешь? – она шипит, трясёт стопой, прыгая на одной ноге, вытряхивает землю. – Ценным советом? – Какаши стучит пальцем скрещенных на груди рук по своему плечу. – Нет! – Манипуляцией? – Какой манипуляцией? Нет! Обычной помо… Ты куда? – Он вдруг разворачивается, забирается широкими шагами по крутому склону и машет рукой. – Ты куда собрался, Какаши?! – Кажется, я тебя отвлекаю. – Ты меня не отвлекаешь, вернись! – Нет-нет, отвлекаю. – Он даже не оборачивается. – А знаешь, что ещё может отвлекать, Са-ку-ра? Нет, ей не послышалось – он вправду так сказал. Так: снизив до хрипоты голос, застыв в полуобороте, слабо подмигнув. Он не сказал о сексе ни слова, но Сакура видит, как тянется за ним этот пошлый, похабный шлейф, – носом его чувствует, глазами видит, нутром скручивающимся чувствует. Он уходит, оставив её одну. Её и бочки. Проклятые бочки. Возвращается она с закатом: злая, мокрая, неудовлетворённая и ощущающая, будто уже потеряла всё. Закат, в противовес, не такой. Он спокойный, размеренный, ничего не кричащий. В Сакуре нет ничего спокойного и размеренного – она уже всё потеряла. Потеряла эти полгода, что они были вместе. Потеряла этот короткий, мимолётный день. Она хотела запомнить его полностью, а теперь смотрит на кратер в семи тё, слышит, как трещит костёр за спиной, и чувствует, как вибрирует земля под тяжёлыми шагами Биджу где-то в лесу. Тут так тихо и больше так не будет. А она ещё не определилась, как ей будет лучше. – Ты же знаешь?.. – решается она у него спросить, когда он подходит со спины, накидывает на неё полотенце, сверху – плед, и даёт в руки миску с супом. – Знаю, – Какаши отвечает не сразу, располагается рядом, перекручивает сорванную травинку между пальцев. – И что думаешь? – Что мы об этом уже говорили. Что бы ты ни чувствовала, это того не стоит, ты сама это знаешь – мы должны снять Цукуёми. Мы обязаны. И никто не посмеет осуждать тебя за медлительность. – Он хочет добавить: «я об этом позабочусь». Не добавляет – тогда это прозвучит, как обещание. Обещать Какаши не может. Зато может сделать другое: подобраться ближе, ткнуть пальцем тарелку, чтобы не забыла поесть, поцеловать в висок, поправить одеяло на плечах. Она дрожит – дрожит не от холода и мокрой одежды – апрель согревает тёплым воздухом. Она дрожит: она действительно позволила себе мысль о том, чтобы не снимать Цукуёми. Позволила усомниться в необходимости жизни. Позволила себе представить обречённый на гибель мир и допустить её, эту медленную, сонную смерть. И за это она себя никогда не простит. Но не прощать себя Сакура уже научилась. Справится и в этот раз. Делать ужасные вещи ей теперь, увы, не впервой. Какаши любит её всю ночь. До млеющего рассвета, до затянутого жёлтой рассеянной поволокой неба. Она сама просит, просит не останавливаться, не терять больше времени, просит удлинить эту последнюю тихую ночь наедине. Он слушает, слушается – любит, как умеет, любит, как никогда не умел, как научился вместе с ней. Пока она вдавливает голову в плечи, прячет горячую шею, пока он влажно, щекотно до дрожи целует, едет языком по коже, втягивает губами. Она бессвязно проводит ладонями по его спине, поднимает таз, прижимаясь ближе, чувствуя твёрдую полноту. В ней не хватает терпения, весь день не хватало, это – кульминация. Самая пошлая, похабная кульминация прямиком из бульварных романов. Пока мир трещит в своём бесконечном сне, её наконец любят. Какаши ничего не говорит, кроме того невнятного признания в полубреду – ни одного слова, ни одного намёка. Но Сакуру не обманешь – Сакура никогда такого не видела, но точно знает, как она выглядит – любовь в тёмных, угольных глазах. Та наливается, иногда смотрит со смехом, с огнём, порой – с холодом, режущим, вспарывающим от грудины до живота, это ладно, это ничего, хуже – с тоской, какой-то глубокой, жуткой тоской, всё ещё с любовью, но с тоской, доведённой до отчаяния, отчего вспороть грудину хочется уже ей самой. Она понимает эту любовь, видит её, знает о ней и больше не может терпеть: тянет резинку его брюк, чтобы уже почувствовать любовь в себе. Какаши сам едва терпит. Горячая, разморенная от поцелуев Сакура приходит в себя только тогда, когда ей дают, что она хочет. А она до ужаса его хочет. Он чувствует ребром ладони сквозь влажную полоску трусов. Они какие-то странные, растянутые – потяни за край – тут же съедут. Он шепчет, что это никуда не годится, она смеясь отвечает, что они старые. Я тебе сотню новых куплю, вот это – форменное безобразие; он оттягивает его в сторону, не снимает, толкается членом по влажному клитору, вдавливает следом два пальца и входит, распирая до вскрика. Она, его любовь, раскрывается. Сначала с трепетом, толчками медленными, на пробу, с аккуратными, осторожными касаниями по бёдрам и животу, её маленькой революцией – перекатом, захватом власти, его телом, оказавшимся внизу – это ничего не значит, Сакура изучила давно, уже знает, но Какаши даёт собой управлять, впитывая каждое её движение, то вторящее его собственным и медленным, то задающее быстроту. Потом – с жаром, подавленным восстанием, вернувшимся к трону императором, с умоляющими всхлипами и вбитой в продавленный матрас спиной – побаловалась – хватит. С ртом, утихающим в глубоком поцелуе, с нарастающими толчками, влажными и быстрыми, не вбивающими до упора, но близкими к тому, что называется «засаживать». И после уже раскрывается, нарастает с остервенением, с анархией и хаосом. Рот не затыкают губами – рот затыкают ладонью, в матрас вдавливаются колени, император исчез, испарился, сгинул, у власти не пойми кто: то ли тиран, то ли случайный, поставленный неизвестно кем идиот. А толчки… Теперь это называется «долбить». Какаши нравится «трахать». А ещё нравится говорить всякий пошлый бред и приказывать заткнуться – у них в округе есть кое-кто, кого она теперь может разбудить. Такая вот любовь. Странная, может. Неправильная, наверное, такая, какая никогда не должна была случиться. Но Какаши только так научился, он по-другому не умеет. Сакура вот никак теперь не умеет. Это Какаши тоже знает. Ещё знает о полном доверии, о поддержке, о взаимной заботе и умении друг друга слушать и слышать – он об этом подумает – обещает. А пока делает, что умеет: берёт её за руку с рассветом, подбадривающе кивает, косится на Хвостатых и призванных нинкенов, по дну кратера уже ползёт Кацуя-сама, расползаясь к стволам божественных деревьев. – Кому повторить план? Гьюки, переспрашивающий о нём уже раз десять и слушающий уже двадцатый раз, мнётся на месте и покачивает головой. Восьмихвостый забавный, на самом деле, они как-то нашли общий язык. – Гьюки? – спрашивает Какаши. – Тебе?.. – Блин, волнуюсь, мужик, представляешь? – Представляю. Ладно. Итак, первым делом Сакура и Паккун ищут Шизуне… Сакура и Паккун ищут Шизуне – Шизуне нужна чакра, Шизуне нужно много чакры, а миру нужен профессиональный медик. Когда Шизуне придёт в себя, Какаши уже отыщет Цунаде, Шизуне поможет Цунаде – это главная цель для них, как для шиноби Листа, а ещё всё объяснить Цунаде – она первая должна понять, что происходит. Первым Сакура отдаёт чакру ирьёнинам – неважно, какой страны, далее – тем, кто владеет дзюцу, нужным для транспортировки шиноби в их скрытые деревни. В это время оставшиеся нинкены задерживают Орочимару и Кабуто, их будет караулить один Хвостатый. Остальные подключаются по случаю: помогают с чакрой, если хотят, или транспортировкой, – всё по желанию, вы сами вызвались, в первоначальном плане Какаши их не брал в расчёт. С задержанием Орочимару поможет его клон, пока сам он будет разговаривать с Цунаде. У них на всё, на сбор шиноби, на медицинскую помощь, на подготовку к переходу, не больше пары часов – в деревнях есть люди, в Конохе есть люди, и кого-то нужно послать туда, чтобы объяснить, что происходит. И оказать медицинскую помощь, разумеется. Теперь ирьёнины – самые ценные люди на планете. Пока он говорит, Сакура сильнее вдавливает пальцы в его ладонь, та чуть ли не трещит. На Хвостатых она почти не смотрит и про себя молится, чтобы Какаши говорил чуть подольше. Иногда она ловит любопытный взгляд Уухея и слабо ему улыбается – он смотрит на их сцепленные ладони, высунув язык. Какаши договаривает, стая нинкенов спускается по склону, Хвостатые расходятся по своим своеобразным позициям, Гьюки неуверенно идёт к самому древу – он как-то признался Какаши, что никак не может вспомнить, где оставался Киллер Би, Шукаку сначала наворачивает круг по краям кратера, а после всё-таки спускается вниз, вставая у края, – тоже не помнит, где в последний раз видел Гаару. – Знаешь, я хотела пошутить, будто чувствую себя, как у алтаря, – Сакура нервно давит смешок, – но на самом деле меня сейчас стошнит. – Какаши чувствует – её ладонь мелко потряхивает. – Меня тоже, – признаётся Какаши. – Подожди-ка… у алтаря, как на свадьбе? – Вроде того. – Ты собралась выходить замуж? – Если на свадьбе так же нервничают, то теперь сомневаюсь. – Есть кандидаты? – он не знает, зачем интересуется, да и место неподходящее. За спиной Паккун закатывает глаза и шумно выдыхает. Какаши перебирает её пальцы, смотрит вниз, странно улыбается. – Ну, снимем Цукуёми, наверняка появятся, – она язвительно скалит зубы, но затихает, непонимающе моргая, – по нему точно лезвием прошлись – Какаши выпускает её руку, отходит на шаг. – Какаши! – Она же пошутила. Он разворачивается в быстром повороте, стягивая маску на подбородок, хватает её пальцы, зажимает указательный и средний в свой кулак и быстро целует в свободные костяшки, пока на фоне медленно грохочет земля. – Беги. Нужно торопиться. Сакура оторопело кивает, ещё мгновение цепляется за его руку и отходит, окликая Паккуна. Двадцать третьего апреля, спустя шесть месяцев и тринадцать дней, они снимают Цукуёми.