Что-нибудь придумают

В стране Огня Сакура впервые за неделю видит солнце. Она только через границу перешла, как начала улыбаться во весь рот, почувствовав знакомый, родной воздух. Без ледяного озона и жгущей лёгкие влаги. Обычный зимний морозец, заставляющий щёки покрываться румянцем. – Ой, а какое сегодня число? – она вдруг вспоминает, что потеряла счёт времени. Даже не скажет, сколько сейчас часов. – Восьмое декабря, – отвечает Какаши, разглядывая что-то на карте и сверяясь с часами. – До Конохи ещё сутки, южнее есть деревня, можем остановиться там, идти часа три. – А ещё что можем? Она оборачивается, Какаши смотрит мельком, ловит быстрый взмах розовых волос и тут же опускает взгляд. – А можем перейти на бег и через два часа быть в убежище АНБУ. Если оно там осталось, конечно. Или в лесу переночевать. Сакура останавливается, он успевает её нагнать, пока она задумчиво надувает губы. – В деревне есть достопримечательности? Какаши давит смешок. – Какой-то дрянной онсен и издакая с местными настойками. – Почему дрянной? – Ну, щели в ширмах между купальнями, странный душ, работающий только в мужской душевой, маленькие полотенца и всякое такое. По таким обычно Джирайя-сама любил ходить. Очень удобно подглядывать за женщинами. У Сакуры что-то дёргается в горле, Какаши с ужасом отступает назад. – Но мы туда не пойдём, конечно! Там и до этого странно убирались, а что теперь творится… боюсь представить. – Да я и не против, – роняет без всякого намёка, пожимая плечами. – Я же знаю, что ты у нас не такой. – Она хлопает его по плечу, давит улыбку и быстро отворачивается, уходя, почти убегая вперёд. «К сожалению», – ворчит недовольно в голове и замедляет шаг. Какаши, как назло, тоже никуда не торопится и идёт с ней вровень, всё косясь на неё и щуря глаза. Только через пятьдесят минут, почувствовав боль в висках от скорого развития косоглазия, он отстаёт на несколько шагов. Сакура чувствует, как рядом засквозило холодом и только некомфортно ёжится – лучше бы рядом шёл. – Если мы идём до деревни, здесь следует повернуть, – говорит он спустя ещё час. – А если до убежища АНБУ? – Сакура тоже видит указатель на развилке и замирает напротив. – А до убежища уже не успеем. Темнеть начнёт где-то через час, в темноте не найдём. Если оно осталось – не забывай. – Не хочу на улице ночевать. – Сакура наклоняет голову. – Ладно, – соглашается и мягко уступает дорогу на юг. Она отходит с задержкой, как бы ожидая, что отставать он не будет. Странная она какая-то – решает Какаши. Тяжело ему не заметить, как углубились её взгляды. Как слова, раньше вырывающиеся налегке, невзначай, сейчас будто стали тяжелее. Она их обдумывает – стратегическое мышление ему только во вред. С эмпатией ещё хуже, даже будь он дураком, трудно не увидеть румянец на щеках, появившийся откуда-то блеск в глазах, хмурую задумчивость в молчании, точно скрываемый еле гнев: на себя – на него? Он не вспомнит, откуда знает теплоту её тела. Это со старого, пыльного уже воспоминания, когда мир ещё имел хоть и своеобразные, но привычные очертания двухмесячной давности? Чуть позднее, когда она билась в истерике, а он пытался, из рук вон плохо, но честно пытался подбодрить и успокоить, сжимая в своих объятиях? Нет, от такой близости веет только холодом. Или совсем что-то раннее, прозрачное, призрачное, растворяющееся в сонном бреду и головной боли? Какаши ужасно – он всегда так болеет – тяжело, но быстро. Ирьёнины в госпитале с ним в корне не согласны всегда были и пытались удержать до последнего. До последнего кровавого сна, который он мог себе позволить, а после сбегал и к утру появлялся в резиденции, беспечно болтаясь по коридорам, будто просто мимо проходил, и вовсе не для миссии. У него постоянно спрашивали: выписали уже? Он кивал – да-да. А когда из больницы приходило донесение, что Хатаке сбежал, ловить Хатаке было уже поздно: он давно за пределами деревни, топит ночные видения в реальной крови. А тут ему с чего-то хочется вытянуть его назад, прокрутить в голове ещё раз, почувствовать каждое реальное – фантомное? – прикосновение. Не те сны, где лыбится Наруто, молчит мрачный Саске с детским лицом, которого ещё можно спасти. От этих снов больно, боль такая, что язык глотаешь. От того, одного и единственного, тоже болит, но только щемит крошечным надрывом. И Какаши знает, почему: румянец на щеках, появившийся откуда-то блеск в глазах, хмурая задумчивость в молчании, точно скрываемый еле гнев. На себя он ужасно злится. Сакуре он, кстати, соврал. Она так и говорит: обманщик! И убегает от него по сухой траве к мандариновому саду, на ходу срывая плод с дерева, крутится под деревьями, ловя блики пошлого, красного заката и улыбается сама себе. Он жалеет о потере Шарингана – так хочется запомнить каждый момент. От онсена пахнет серой уже на улице. Сакура зажимает нос, корчится, и мотает головой – три минуты назад сказала, что на самом деле она и не против сходить. Передумала. Какаши, посмеиваясь, натягивает маску – ему от этого запаха тоже нехорошо. Хорошо им будет позднее: за ужином Сакура канючит, выпрашивает попробовать те настойки в шкафу барной стойки. Какаши выбирает с самым маленьким процентом алкоголя, но Сакуре и этого хватает, чтобы ляпнуть, что ему вовсе необязательно тратить деньги на вторую комнату – они вполне могут спать в одной кровати, делали уже так, один раз, правда, на упоминании второго она прикусывает язык. Хатаке пьёт много и отчаянно. И чем чаще ему приходится кивать и поддакивать её лепету, тем усерднее пытается вспомнить, сколько денег осталось на счету в коноховском банке. Возможно, он сможет себе позволить зайти в резиденцию по возвращении, найти список пустых квартир в его доме и снять Сакуре свою, отдельную, на несколько месяцев. Что только не сделаешь ради чести ученицы. – Да, Какаши? – она спрашивает, он не слушал. – Что, прости? – Спросила… Ой! – Сакура наконец валится со стула. Он несколько раз предупреждал не качаться, ноги со стола тоже просил убрать, но его больше своя стопка интересовала, чем девичьи стопы рядом с лицом. Конечно, он никого не обманывает – он откидывается на спинку стула, запрокидывает голову и смотрит в потолок, пока Сакура кряхтит и барахтается по полу, пытаясь встать. Пьяная, разморенная горячей ванной и дорогой. Когда он привстаёт, чтобы её поднять, думает, что пора закругляться, что нужно прихватить с собой одну, а лучше две бутылки. Не настойки и не саке, какой-нибудь другой водки или может даже джина, чтобы точно уснуть. Как ему завтра идти до Конохи уже не важно. Важно не вломиться в её комнату. Потому что когда её тёплая ладонь касается его руки, он решает, что сбежать – самый смелый и верный поступок. Сакура вскакивает резко, хлопает глазами, развеивая на мгновение его жалкую дурноту, и принимается кружить по ресторанчику, огибая столы, пока Какаши рыщет за баром и уже не стесняется курить в помещении. – О, тут есть го! – она вещает с другого конца зала. О, тут всё-таки есть водка – её Какаши находит в третьем ящике. У местного саке слишком мало градусов. Его такое давно не берёт. – Я не умею, кстати, в это играть. Но если хочешь… Какаши хочет вспомнить, продают ли в деревенских аптеках морфин, или чем дома местных врачей отличаются от остальных – у них он точно должен быть. Но это на крайний случай. Тот, кстати, наступает, когда Сакура находит магнитофон и старые пластиковые кассеты с какой-то незнакомой иностранной музыкой. Та поживее, что он ей подарил, и что она включала до этого. По ушам едет какая-то гитара – Какаши умеет определять на слух только сямисэн. Он встаёт, прячет бутылку подальше – не дай, Ками, увидит – потом заберёт, и так и замирает, смотря, как Сакура качается из стороны в сторону, пытаясь танцевать. – О-о! Мы же так и не устроили спарринг! Ну, помнишь, если я выиграю, то ты подаришь мне магнитофон, а если ты… А я забыла. Напомни, чего ты там хотел? – Массаж, – бубнит Какаши без всякой радости себе под нос. Каждые два дня – договаривает в подсознании с ужасом. – Давай устроим! – Я тебе уже подарил плеер. Зачем ещё магнитофон? – Ну, я ещё что-нибудь придумаю. Кимоно там, или новый рюкзак с десятью отделениями и противокражным замком, – Сакура мечтательно возводит глаза к потолку, сжимая руки у груди и переставая покачиваться. – Я много всякого могу придумать! Давай, иди сюда! – Здесь? Сейчас? – Какаши смотрит с недоумением – она точно пьяна. – Место какое-то неподходящее. – Если он предложит выйти на улицу, она согласится, и она так ужасно пьяна, что гендзюцу сопротивляться не сможет. Какаши косится на ящик с припрятанной водкой и видит уже свой сгорбленный печальный силуэт за тем столом, где они сидели, тот, с опрокинутым стулом. Но когда пытается сконцентрировать чакру хотя бы в одной точке тела, понимает – он-то тоже ужасно пьян. – Танцевальный баттл! – счастливо выдаёт Сакура и смеётся, воображая нелепые танцы своего сенсея. – Я сдаюсь. – Какаши поднимает руки, что ж, ему давно пора сдаться. – Какой ты скучный! – Сакура отворачивается, возобновляет покачивания. – Хотя бы просто потанцуй со мной. Пожалуйста. Её жалобный голос сильнее него. Остатки разума выпаливают последнюю попытку: – Я не умею, – но почему-то выходит из-за стойки и идёт ближе. – Можешь за мной повторять. Да и вообще, ты же шиноби? – Ну. – А значит гибкий. – Полагаю, что так. – А значит и движения у тебя должны быть плавными. – Наверное. – Он пожимает плечами, начинает качаться, копируя её движения. У Сакуры у самой плохо получается: руки безвольно висят вдоль тела, она переступает с ноги на ногу, но в какой-то момент тормозит плечами, начиная попадать под ритм. – Да и нет тут никого. А я никому не скажу. – Ладно, – он соглашается – поздно уже отступать. Какаши понятия не имеет, как это описать. Она смешная, забавная, пьяная. Он, пожалуй, выглядит ещё хуже. У неё странные движения, нелепые взмахи руками, ногами она переступает слишком резко. Он видел, как танцуют гейши. Сакура танцует, как напившийся саке подросток, и даже головой трясёт. Нет, так гейши точно не танцуют, но. Откровение. Оно чуть позже приходит, когда между песнями Сакура вскидывает отёко, Какаши – два. Они ниндзя, но дыхание сбивается у обоих, а Сакура мнёт затылок, пытаясь снять спазм от улыбки. Его другая немного, он ловко маскирует её под хмельным весельем, хотя внутри вместе со спиртным горит что-то иное: она счастлива. Она так часто улыбается и смеётся, что он за два месяца не смог выбить из неё столько улыбок. Даже за полгода бы не получилось. Там и оно. Откровение, озарение, чистая нагота самой обычной радости, как хотите. Ками-блядь-сама. Ваше Величество-Великолепие-Сиятельство, ваши шиноби не хотят спасать никакой мир. Они, надравшиеся в щепки, трясут головами, как два придурка. Какаши много на себя возьмёт, если скажет, что это лучшее, что с ними могло случиться, но с ним – определённо. Он видит со стороны старый деревенский рёкан. Тот стоит на глухой улице, по ней рыщет ветер, качая белые коконы и гоняя забытый мусор, какой ещё не смог унести, в округе пахнет кислыми, подгнивающими мандаринами. Только три окна с жёлтым светом, за ними ревёт странная, дурацкая музыка. Если кто-то узнает, что здесь происходило, и как именно они спасали мир, – им точно конец. Но ему совсем не хочется отсюда уходить. Да и мир ему никакой не нужен. Он уже тут. Уже здесь. Здесь Сакура. Она машет руками, иногда касаясь его плеч пальцами, хватает за запястья, иногда они сталкиваются боками, пытаясь обойти друг друга. Какаши бы хотел не обращать внимания на эти прикосновения, но она так близко, а их так отчаянно мало. Но сам позволяет себе только брать её за руки, куда-то направляя. Не знает, куда – менять кассету, наверное, эта закончилась. Они пьют ещё по стопке настойки, Сакура стягивает рубашку, оставаясь в футболке: напрыгалась, жарко. Ничего не говорит, когда видит красноту на мужских скулах. Ему тоже. И идёт ставить другую музыку, не разбираясь, что это за исполнители и что именно они поют. Только отшатывается назад, когда не слышит гитарного рёва и надрывных голосов – тихую, медленную мелодию. «Блядь», – Какаши смотрит на её застывшую фигуру, она тут же поворачивается, слабо улыбаясь. – Под такое навряд ли так танцуют. Ну, как мы. – Он уже рядом, и врать не будет, зачем пришёл. – Да, – Сакура соглашается, кивает. – Можно? – Она заносит руки над его плечами, не касаясь. Какаши сам подходит на шаг, обхватывая руками её талию. Сакура спишет быстрый ритм сердца на их идиотские танцы. Горячие руки – на них же, а разрывающую грудину черноту не заметит, сколько не будет упираться в неё лицом. Ему бы её расслабленность. Они двигаются медленно, по кругу. Какаши сам не понимает, зачем начинает гладить её по спине, но расслабляется, и тут скопировав её движение, – опускает щёку ей на макушку. Дождался – рядом. Близко так, что перебирать ногами получается уже на автомате. Она, интересно, уже танцевала так с кем-то? Он – нет. И не будет больше, если так всегда: от теплоты её тела жжёт ладони. Больно. – Я хотела спасибо сказать, – она бормочет ему в грудь, поднимая голову, он смотрит мимо на плинтуса, сдвинутые стулья, полки со случайными картинами: поле, косяк птиц, женщина в кимоно, цветущая сакура. – Мне не сложно, – у Какаши тихий, сломанный голос. Не разговаривай, пожалуйста. – Не за это, – Сакура трясёт головой, пытаясь отмахнуться. – За тебя. Если бы не ты… Не представляю, что со мной было бы. – О, – он хочет сказать что-то более связное, но только выдавливает какие-то странные звуки, когда Сакура сильнее стискивает его плечи. – Ну, я думаю, ты бы сама справилась. Или с кем-нибудь другим. – С кем это? – фыркает Сакура. – Ох, если бы вместо тебя был, например, капитан Ямато? Фу! – Почему «фу»? – И почему сразу Ямато? – это он у неё не спросит. – Если моя теория верна, то ему можно было бы сразу вставить Риннеган – клетки Первого у него уже есть. Да и Хвостатыми он может управлять. Столько плюсов, а со мной возни много. – И правда, – Сакура соглашается, хотя чувствует, что пальцы его сжались сильнее. Что ж, ещё чуть-чуть подразнит: – Или Цунаде-шишо. Ей бы тоже можно было вставить Риннеган сразу. – Вполне. – Ты убиваешь всю романтику, – она шепчет, мурлычет почти, трётся носом о грудь. Какаши не знает, как на это реагировать. Комната кружится, стулья, сбитая бутылка, картины на полках: рисовое поле, косяк уток, женщина в зелёном кимоно и красном оби, цветущая сакура и лепестки, срываемые ветром. – Я? Ты первая начала про Ямато, – он, пожалуй, уже сошёл с ума. Такое ему могло только послышаться. – Подожди, какую ещё… романтику? – Обычную. В книжках своих о такой не читал? Я хочу тебя поцеловать. – Да там про секс больше… В смысле, эротику. Что ты сказала? Он часто опаздывал. Всегда почти. И даже не контролировал ту ересь, что выдумывал в качестве оправданий. Хотя теперь ему придётся выдумывать иное – почему среагировал так быстро. Сакура толком поднять захмелевшие глаза не успела, не успела подумать, что только что сказала, но жмурит веки, пытаясь запомнить каждую мелочь. Он не целует медленно и не даёт ни к чему привыкнуть. Сметает ураганом, пока молния внутри крошит атмосферу. Она по всем органам гремит – эпицентр на губах. Солоноватых от безумия, что происходило, происходит. Где-то в мажущем, слабом, сбитом поцелуе на подбородке. Она только слабо ахнуть успевает, поддаваясь языку, скользящему внутрь. Она не вкусная, не сладкая, не солёная. Хатаке её себе вообще не такой воображал. Никакой, скорее. Нельзя потому что. Но Сакура такая – он знает теперь – с привкусом слабого саке, спелой вишни, отдающей хмелем, немного спиртом, немного свежестью и влажной прохладой. Он вдавливает её в стол, забывая, как довёл. Себя, её, до чего? Справа полки с картинами: стылая вода на рисовом поле, косяк уток под тяжёлыми облаками, у женщины родинка под глазом, а на сакуру смотрят люди в серых юкатах – Ханами. Теперь не будут смотреть. Не пока он подхватывает её под бёдра, усаживая на стол. Сакура слабо раздвигает ноги, держится за мужские плечи, отклоняет голову, подставляя шею, представляя картинку двухдневной давности. Та душная, замытая паром горячей ванны – влажный, открытый поцелуй. Их много теперь, везде, где успеет: мимо нижней губы, по линии челюсти, ниже, чтобы выгибала спину, откидываясь назад. И за плечи держалась, туго стискивая пальцы. Или может как сейчас, провести по загривку, зарываясь в волосы – он отплатит, но попозже, – спуститься ниже, задев грудь, упереться в бока, слабо их сжимая, волнуясь, выписывая что-то хаотичное. Сбитое, как дыхание. Сакура не только дышать забывает, не вспомнит на следующий день ни как ходить, ни как жить и ложку держать. Да. Пускай. И мужские пальцы пускай по бёдрам едут. Какаши давит на них сильнее, у её штанов грубая, толстая ткань, путается в швах объёмных пустых карманов, но быстро, пока оттолкнуть, ускользнуть, испариться призраком не успела, выдирает футболку из-за пояса, позволяя рукам нырнуть внутрь, сдавить кожу до красных отметин, не сейчас, не сразу, но он будет держать, а те точно появятся. – Какаши… – Сакура, наконец, может связать его имя сквозь хриплый стон. Он чувствует давление на груди – её ладони – приоткрывает глаза, перед теми плывёт всё, он сможет увидеть только картины на полках, пальцами почувствовать мягкость кожи на спине – большой под её грудью, где-то на складке, на сгибе, и затянуть поглубже запах зацелованной до красноты шеи, он давно смешался с её. – Думаю, нам нужно… – Да. – Он кивает резко, отходит, пошатываясь. – Ты, – Сакура сбивчиво хочет что-то сказать, но роняет взгляд вниз. – Ох. Я… Он смотрит за ней, тоже вниз. – Чёрт… Я… Извини. – Он как-то резко отворачивается, хватаясь за соседний стол, упирается руками, не поднимая головы. И что ему теперь с этим делать? Сакура глотает воздух, не закрывая рта. Ей бы подумать, испугаться – а если бы не остановился – но в голове только пустота, оттуда вытянули всё, выдули, высосали. Подходящее слово. – Беги к себе. – Какаши тяжело обернуться, он может только закинуть голову, прикрывая веки и облизывая губы, – сразу пересохли. – И дверь закрой. – Я бы могла… – Сакура. Пожалуйста. Она не знает, что она бы могла. Но поправить задранную футболку, спрыгнуть со стола, подхватить рубашку, вместе с ней недопитую бутылку вишнёвой настойки, пока не заметил, и просеменить к выходу, обернувшись на пару секунд, она может. Какаши с грохотом опустится на стул только когда услышит, как захлопывается дверь снятой для неё комнаты, и долго будет смотреть на пустые бутылки на столе, не находя сил дойти до бара ещё за одной, будет слушать нытьё музыки, разрывающей динамики магнитофона. Пока его не разъебёт. Что ж, что-то в этом роде он и сделал.

***

– А это что? – Сакура приподнимает из мусорного ведра опустошенную вчера бутылку. – Да ты у меня псих, оказывается, – Сакура ухмыляется, под бутылкой пластиковые осколки, знакомая кнопка паузы. – Она-то нам бы вчера не помешала, или вообще «стоп». Или мне?.. Ей не лучше, чем ему. Но Сакура давно влила себе в голову порцию чакры, сбивая похмелье, а Какаши выходить отказался, попросив придумать что-нибудь к завтраку. У Сакуры сейчас плохая фантазия, поэтому она сунула ему в приоткрытую дверь коробку рамена и пошла убирать бардак в ресторане. Там уже было чисто. Днём Какаши думает, что нужно вернуться в деревню, пока далеко не ушли, чтобы набрать ещё воды – его бутылка уже почти кончилась. Наверняка по пути будет какая-нибудь речка, но так лень доставать карту из рюкзака. По глазам плывут круги, они большие, оранжевые, спелые – Сакура отпросилась собрать мандаринов в мешок. Он сидит в отдалении под деревом, упирается затылком в ствол и как смертельно-больной смотрит в её сторону. Иногда ей приходится подпрыгивать, чтобы достать нужный плод. О, он с трудом может связать бред в своей голове. Там много идиотских вопросов. Ему теперь что, целовать её до совершеннолетия? Какаши считает – почти четыре месяца, чуть меньше, свихнётся быстрее. Но даже если так, что потом? Ему за тридцать, он давно не думает ни о каких поцелуях. Сакура скачет по саду, набивая холщовый мешок. А смысл? Там близок и срок снятия Цукуёми, тогда лучше сделать всё правильно: представиться родителям – не как сенсей уже, позвать замуж. Но жениться сразу, как в мир вернутся люди – что-то странное, неправильное, лучше ещё пару месяцев подождать, иначе вся Коноха поголовно им пальцем у виска покрутит. Или ещё что хуже, да и вообще. – Ты что, совсем идиот? – он мучительно вздыхает, бьётся головой, слышит треск сухой коры. – Куда… Жениться? Он же это не серьёзно? Или да – взгляд переходит к Сакуре – меньше половины мешка набрала. А с какой стати? «Ну если ты влюбился», – это в голове почему-то проговаривает Паккун, ворчливо, немного рассудительно. Какаши не знает, что на это ответить. И это он ещё не подобрался к самому главному, оно запретом висит все пять лет их знакомства и должно провисеть там всю их жизнь. – Стой! Сакура слушается, тормозит в поле, мешок мандаринов, привязанный к рюкзаку, смешно болтается. Они перешли на бег час назад, Какаши сам попросил и пропустил вперёд, как всегда. До Конохи в таком темпе должны добраться через часа три, если перерыв брать не будут, – неужели уже время настало? – В чём дело? – она спрашивает, поворачивается и понимает – нет, тут что-то другое. Какаши срывает маску с носа, тяжело втягивает воздух. Она бы подумала, что ему плохо, но его взгляд так сосредоточенно что-то выискивает в поле, будто почувствовал какую-то опасность. – Запах какой-то… Никак не пойму… – Это… – Сакура тоже прислушивается. – Это навоз?.. – Похоже. – Он хмурится, отводит руку к подсумку с кунаями. – Откуда здесь может быть навоз? – Ну, остался с сентября? Его же никто не убирал. – Место продувное, деревья только с двух сторон, ветер чувствуешь? Запах должен был выветриться. Какаши осматривается, Сакура тоже крутится в разные стороны, отходит на несколько шагов. Его больше лесополоса волнует – он забыл уже, как драться, а этот посторонний, чужой запах, пускай и не несущий в себе потенциальной угрозы, явно меняет представление о нынешнем, уснувшем мире. – Смотри! Вон там! – Сакура вскрикивает, трясёт рукой, показывая в сторону. – Лошадь! Какаши, там лошадь! Там, у другого края поля, под тенью нависших полупрозрачных деревьев и вправду лошадь, щиплет обледеневшую, затянутую изморозью траву. Сакура бежит сначала, он успевает только кунай обратно убрать, а потом резко тормозит, подбираясь к лошади ближе и аккуратнее, чтобы не спугнуть. Животное будто и не чувствует приближения людей. Сакура здоровается спокойно, зовёт голосом, ждёт, пока вскинет голову и только тогда подходит вплотную, поглаживая морду. – У неё глаз нет, – она говорит шёпотом, завороженно, не может сдержать улыбки. Они кроме нинкенов за эти два месяца никого не видели. Вместо глаз у лошади пустые, затянутые уже шерстью глазницы. Какаши рассеянно ей кивает, собирает какую-то мозаику в голове, думает. Слышит гулкий ветер, задувающий под плащ. – Подожди-ка… – Сакура опускает руку, отходит на шаг, оборачивается на него, видит по обеспокоенному лицу – тоже всё понял. – Если лошадь без глаз не попала под воздействие Цукуёми… Сколько нам до Конохи?! – Часа три-два, – он шумно сглатывает, нервность подбирается к горлу. Сакура подпрыгивает быстрее, чем Какаши успевает её задержать, попросить не торопиться и дать время подумать. Времени у Сакуры нет – она забыла про слепых людей в Конохе – только щепки сыпятся под ногами, так давит на ветки, пробивая чакрой, и уносится всё дальше.