Дорожи молчанием

      Вплетаю пальцы в твои растрёпанные кудри; незначительным ожогом остаются следы моих коротких ногтей на кожи закинутой кверху головы.       Дергаю резко, рывком одним задираю выше, шиплю что-то на ухо о том, каким помешанным ублюдком нужно быть, чтобы продолжать озабочено следить за мной каждую наступающую ночь и поднимающийся в рассвете утра день.       Кривишь свои искусанные — моими губами, сука, — губы, поддаешься давлению моей безжалостной хватки руки, мычишь что-то в ответ несвязное: возможно, от моей ладони, перекрывший тебе рот и вместе с тем поступление в лёгких кислород, а может, просто и не знаешь, что сказать. Как объяснить это нездоровое увлечение, растворяющийся в пелене неизведанного желания страх, трепет не принадлежащих давно друг другу тел и скручивающую дыхательные пути ебучую потребность.       Сожравшую тебя заживо больную одержимость, от кончиков сомкнутых ресниц до пят, завладевшую контролем над собственным, отказывающимся подчиняться его же безумным прихотям хозяину сознанием, воруя доступ к некогда разумному мышлению.       «Сущий дьявол, имел ли ты его вообще?», — задаюсь вопросом я, когда вместо того, чтобы оттолкнуть подальше мою руку, продолжающую лишать тебя незатруднённого дыхания, ты заставляешь плавно опуститься её ниже, позволяя своей шее прогнуться посильней, и всё для того, чтобы в то же мгновение погрузить мои несгибающиеся пальцы в твой открывшийся моментом грешный рот.       Обводишь мокрым языком, играешься, без зазрения выбитой из тебя с корнем совести дразнишь, кусаешься и хитро щуришь готовые сжечь меня на костре ненависти зелёные — в цвет перевязывающему твои скованные за спиной запястья галстуку — глаза.       Одобряю твою маленькую шалость; проталкиваю глубже, по сокращающуюся в спазмах глотку и опухших гланд, давлю на твой вдруг замерший язык, толкаюсь дальше, держу в жёстком захвате напрягшуюся челюсть: ты хрипишь, давишься как от раздражающей твою заднюю стенку горла головки члена — тебе, наверное, неприятно, быть может, даже, больно. Но мне, честно сказать — плевать. Откровенно поебать — если выражаться на языке более доступном.       Наплевать на тебя и на твой дискомфорт в моих руках, отпечатывающийся от власти моих касаний на твоём вожделеющем прикосновений теле.       Ты приходишь ко мне сам. Ты даруешь мне контроль и поощряешь любую мою прихоть, как бы яро не противился в самом начале. Ты отдаешься безоговорочно и добровольно, и позволяешь мне присвоить всё. Ты — вверяешь себя в руки человеку, готовому растоптать тебя как жалкую под подошвой вошь, придавленную без проскочивших сожалений к полу.       Я не понимаю и не хочу догадываться, зачем ты это делаешь. Для чего тебе это нужно, и чего ты хочешь по окончании добиться. Мне это не нужно, не интересно. Моя единственная цель — преподать тебе явственный, возможно, немного болезненный и жестокий, но, вопреки этому, несомненно требующийся тебе ценный, поучительный урок, назначение которого прямое и вполне себе определённое.       Я покажу тебе, что такое ошибки настоящего, превращающиеся в губительные последствия прошлого, от которых одним снятием с себя ответственности не сбежишь. Особенно, когда они в буквальном смысле въелись в твою кожу. Под неё: в кости, мясо, сухожилия и выступающие нити вен. А, казалось, глубже.       В давно переставшее ощущаться в груди сердце. В помрачневшую, гнилую, неугомонно требующую освобождения из своей физической оболочки мучительного заточения душу.       Я напомню тебе, кто есть кто, заставлю узреть все открытые, расходящиеся с каждым днём всё больше воспалённые раны. Кусками оторванные ошмётки загрубевшей кожи и, на удивление, не чёрную, а вполне себе естественную, бардовую, но потемневшую кровь, пачкающей тошнотворными разводами ткань твоей одежды.       Я сделаю всё это и с ощущением восхищённого собой удовлетворения от выполненного чувства долга уйду прочь, ни обронив тебе вслед ни слова, не забыв при этом мерзотно сплюнуть перемешанную со слюной кровь. Всё еще красную. Всё ещё беспрерывно текущую по линиям проходящих под изувеченной кожей сосудов и вен.       Потому что иначе я уничтожу тебя следом за собой.       Потому что единственное, чему всё еще по сей день дозволяется возможность поселить в меня лишающий человеческого разума первобытный, безграничный страх — потеря тебя в моей ничтожной жизни.       Потому что если я позволю себе это сотворить, я ценой собственной души вернусь обратно и прикончу себя вновь своими же руками.       Ты впиваешься своими острыми зубами в мои исследующие твою ротовую полость пальцы, прикусываешь со всех сил, сжимаешь челюсть, как каких-то пару дней назад принимающие меня внутренние мышцы. Толкаешься корпусом назад, брыкаешься. Ты пытаешься сделать мне больно — я терплю, скаля в полуухмылке рот.       А потом мы поменяемся. Изменим направляющие нас действующие роли, но никогда не сменим курс на путь назад. Мы движемся по общему направлению к совпадающей в наших намерениях конечной цели, а после вновь и вновь берем очередной повторяющийся круг в этом круговороте нескончаемого безумия ада.       И я бы сгорел заживо в чёртовом котле, если бы сказал, что я не трясусь как под поражением Круцио всем телом в предвкушении каждой такой нашей встречи.       Ты же погибнешь под наточенными вилами дьявольских неживых существ, если в таком случае без единых раздумий не прыгнешь за мной в пожирающее плоть бесовское пламя.       Ты погибаешь, Поттер, даже не зная этого, будучи полностью управляемым в эти минуты мной. Отданный удаче, играющей на моих нервах раскалённой страсти, пришедших в не соображающую голову откровенно конченных, уродливых в своём исполни идей. И тебе бы опасаться за сохранность важнейшей для Магического мира жизни, бежать сломя голову без единой оглядки; чтобы до сжигающего грудную клетку пожара в с запалом работающих лёгких, до спёртого дыхания и ноющей боли в ногах. А ты, больной подонок, цепляешься за мои исхудавшие запястья так, словно я способен зажечь давно погасший свет в твоих некогда светящихся глазах.       Смотришь ими, дрянь, так открыто, так прямо и так непозволительно именно на меня. Для твоих тупоголовых, ничего не понимающих так названных «друзей», недальновидной семейки Уизли, вечно следующих за тобой осточертевших обожательниц с опущенной смущённо голой, пихающих в себя пальцы под твой придуманный ими непристойный образ пред глазами — высохшие зелени кустарники и потерявшие свою особенность светлячки над посеревшим некогда пшеничным полем.       Для меня — живописный, поразительно яркий и словно бы не существующий в этом мрачном мире в своей сказочности восход солнца на заре, бликами мерцающая роса, лежащая крупными каплями на ещё не скошенной траве, поднимающейся к живительному свету, и гул взмывающих ввысь скопом на ожившей вмиг поляне, горящих жёлтыми небесными фонариками насекомых, шепчущих свою личную мелодию как в самом сказочном сне.       И я гублю тебя своими грязными руками. Искореняю такой беззащитный источник, казалось бы, вечного тепла. Пачкаю вымазанными в чужой крови руками и слизываю твои слёзы языком.       Стоило увидеть их впервые — в наш первый, по случайному совпадению, раз, стоило нам сцепиться впервые за все эти годы в давно заброшенном туалете на третьем этаже — где-то районе слева, немного выше солнечного сплетения, там, где упирался ты в меня своей дрожащей ледяной рукой, что-то невообразимо болезненно потянуло; мышцы свело, словно чужеродная, жуткая конечность, нашедшая себе каким-то чудом путь внутрь меня, схватилась за покалывающее сердце, утягивая его в бескрайнюю пропасть пугающего, бесконечного забвения.       Ты странно жмурился, словно от съедающего остальные пробивающиеся на поверхность эмоции стыда, обхватывал ногами мою талию покрепче и пару раз, вскользь, а потом словно опомнившись, утыкался мне в плечо, молча.       И не было на лице твоём, искажённом в получаемом удовольствии написано ни боли, ни видимого дискомфорта и желания немедленно прекратить.       Так от чего же так стремительно мок воротник моей рубашки, тонкая ткань на непривычно сгорбленных плечах?       Я был готов разбить об плитку позади тебя, совершенно по-магловски все свои костяшки; бить до онемения кулаков, сдирающейся с каждым ударом кожи и проявления ёбаных костей. А после, раскрашенные алым цветом руки, сжать на собственном горле до хруста мелких позвонков, до неестественно выгнутой в сторону шеи, только за то, что не мог, как жалкий трус пересилить свою величавую гордость и спросить.       Почему, блять, ты плакал.       Я стряхнул небывалое нынче наваждение, грубо отбросил твою ладонь с пылающей груди, прижался теснее, забираясь проворными пальцами под твою смятую одежду, и толкнулся сильнее: раз, второй, а дальше и не счесть.       Кто там ебёт, что в твоей тупой голове творится? Какие мысли в ней крутятся, какие размышления тебя терзают? Мне снова плевать. Так говорю я себе. Так и есть. Задумываться я не успеваю, не даю. Я знаю одно: сейчас это делаю с тобой я.       И пусть всё остальное рушится, крошится на мелкие, совершенно незначительные сейчас для меня осколки к грёбаным херам.       Рядом с тобой я позволю всему миру умереть.       Если буду знать, что ты не дашь погибнуть и мне тоже.       Та начавшаяся ни с чего конкретно запальчивая ссора — дай Мерлин памяти вспомнить, что вообще произошло — получившая не писанное ни в одних сценариях наших нестабильных отношений продолжение, стала своеобразным катализатором начала наших всех последующих встреч.       Одна из которых закончилась сокрушительным провалом — я, ничтожный слабак, облажался. Я не смог. Дал себе дозволение на то, к чему и пальцем клялся никогда не прикасаться.       Оно такое хрупкое, такое маленькое и совсем уязвимое. Открытое, трепещущее, робкое-робкое и…. интенсивное, сука. Невероятно чувственное.       Меня хватило на каких-то три несчастных раза. Увидь этот позор отец, вышвырнул бы меня, не думая, прочь из своего поместья. И я, даже несмотря на этот раздражающий задетую гордость факт, не кривя душой, скажу впервые самому себе без страха и конкретно заебавших самого сомнений: трещина пошла ещё при первом.       Ты снова заламывал к переносице брови, создавая меж ними тревожную морщину, выставлял на обозрение сжатые как от непосильных трудов сдержать себя в руках скрипящие зубы, и, что раздражало, никак не обижало — даже звучит смешно — ещё больше: закрывал свои систематично выводящие из равновесия глаза.       Почему ты никогда не смотришь на меня, когда мы занимаемся всем этим, чему я даже опасаюсь дать официальное название? Почему всегда пытаешься молчать, кусая изнутри опухшие, покусанные губы?       Потому что это облачит. Покажет всё, что тщательно прячется внутри, сотрясаясь от паники стать в один момент раскрытым. Боязливо жмётся, пытается найти, где же поскорей укрыться, и так наивно не замечает неоспоримых очевидностей. Но ты не учёл одного, Поттер, ровно, как и я: всё, что было скрыто однажды, покажет себя дважды.       Я ломаюсь, Поттер, а ты даже не замечаешь этого, так беспечно отданный на мою власть и безоговорочно доверяющий… кому? Трусливому предателю — сказали бы твои преданные как брошенные звери обожествлятели, идущие за перевешивающим чашу хорошего и плохого мнением общества, как никчёмное послушное стадо. Бывший Пожиратель, едва отделавшийся от ареста — сказали бы твои верные дружки, тактично не обронив в мою сторону и пары оскорблений. И не без твоей помощи, Гарри — добавила бы несомненно вездесущая Грейнджер.       Я, так же, как и тогда, в наш первый и последующий за ним двумя днями после второй раз, сжимаю твои дрожащие, то и дело стремящиеся задвинуться бёдра; мешает им это сделать моё удобно пристроившееся меж них полунагое тело, подающееся толчкообразными движениями вперёд, и следом возвращающееся назад, повторяя порядок заданных действий.       Я смотрю, жадно вглядываюсь, поедаю не скрываясь, вожу голодным, изучающим взглядом по мокрым полосам на твоих пылающих щеках, сжатым, ставшим почти что бледными губам, нахмуренным бровям, и возвращаюсь к твоим закрытым глазам, останавливаясь, не соображая, что творю, в движении.       Ты протестующе стонешь, придвигаешься ближе к краю парты, что мы разделили в пустом, купающимся в полумраке классе. Приподнимаешь бедра, подаешься вперёд, стараешься самостоятельно насадиться глубже на почти покинувший твоё тело, блестящей в серебряном свете луны влагой покрытый член, искусительно оставшийся внутри сокращающегося от резкого опустошения входа только головкой.       Ты жаждешь продолжить начатое, а я внутренне умираю второй раз. И если в первый, теряя исходные неустойчивые части моего выстроенного, выдуманного «я», искусственного от начала до конца и обманчиво правдивого, что я так основательно воссоздавал чёртовы полгода и плюсом двадцать три дня, оставляли мне после себя ощутимую надежду на скорое восстановление, то сейчас я был уверен лишь в одном:       После этого меня можно будет убить лишь одним словом.       И я больше никогда уже не возрожусь.       Ты понимаешь, что продолжения нашей с тобой основательно затянувшейся, чёрт знает зачем продолжающейся игры — ведь как ещё это назвать — по всей видимости, сейчас не ожидается, и наконец распахиваешь свои невозможно выразительные, пышущие растущим недовольством глаза, в тусклом освещении класса казавшиеся ещё более глубокими и… живыми.       Из-за ебучих слёз. Опять.       Все эти три раза ты находил меня сам. Выслеживал как последний извращенец ночью, а после толкал со всей силы к стене, добровольно и с завидной охотой накидываясь на мои приветливо раскрывающиеся тебе навстречу губы.       Так почему же каждый такой раз ты, запертый в себе мудак, ведёшь себя так, словно тебя ко всему происходящему настоятельно и безотказно принуждают, заставляя меня более чем явственно ощущать, будто я беру тебя насильно?!       От этой мысли захотелось мгновенно отстраниться, натянуть спущенные с бельём брюки и сбежать, желательно, на крышу Астрономической башни, плюясь по дороге от кипящего отвращения к себе.       Грёбаная сволочь.       Мы молчим какое-то время, позволяя глухо барабанящему по стёклам окон дождю заполнять собой всю вязкую тишину безмолвного, пустующего за исключением двух прижатых друг к другу тел помещения, пока у меня в конце концов не срывает тормоза.       — Что я делаю не так? — мне хочется достать из кармана своих брюк собственную палочку, приложить к виску и не задумываясь выпустить Аваду, от того, как ничтожно жалко, несмотря на все мои попытки сохранить ровный тон и руководящие сейчас моим сознанием гневные эмоции, звучит мой голос.       Ты ни говоришь ни слова, не качаешь головой, не моргаешь и не шевелишь бесящими своим несвойственным обычным людям насыщенно коралловым оттенком губами. Не делаешь ничего, чтобы дать мне понять, что ты понял или хотя бы услышал мой вопрос.       И тогда я повторяю снова. Более терпеливо, менее тихо и настырно, сам не ведая, почему. И что-то мне подсказывает, что знать совсем я не хочу.       — Я должен остановиться?       Понятия ни имею, зачем вообще задаю тебе этот вопрос. Ещё буквально пару минут назад ты несдержанно подмахивал мне бёдрами, глотая задушённые стоны и закатывая в обуявшем тебя экстазе глаза, и я был полностью уверен в твоём комфорте получаемого наслаждения, пока ты вновь не сделал это.       Твоё удобство в таких моментах всегда было для меня на самом последнем — гораздо ниже — месте. Так говорил я себе. Так думал. Так и есть. Пока мои представления о твоих, казалось бы, таких очевидных для меня самого, мучительных ощущениях от всего этого, должного быть для тебя унизительным процесса, свершаемого мной, не ворвались в существующую только для нас с тобой реальность.       Пока я не увидел первые видимые признаки твоего неудобства и неудовлетворения.       И с этого момента я не сдвинусь с места, пока не узнаю причину твоих слёз.       А ты этого не понимаешь, идиот. Тягостной тишиной мне отвечаешь снова, пока я пальцами впиваюсь в твои скользящие по моей талии колени, старающиеся притянуть меня скорей назад.       Колеблюсь, борюсь, не решаюсь, сдаюсь. Поддаюсь к тебе, прижимаюсь — ведь по-другому не могу. Не хочу — скольжу влажными ладонями по твоим ногам; развожу пошире, с достойной тебя чуткостью ласкаю внутреннюю сторону бедра, но отклоняю свои дальше, только чтобы выскользнуть из пленительного тепла уже до конца.       Ты возмущённо выпускаешь носом воздух — я сдержанно смеюсь.       — Хорошо, — уступаю тебе я, мягко усмехаюсь, располагающе к себе. Прижимаюсь покрытым потом лбом к твоим налипшим на лоб намокшим прядям. Пытаюсь найти нам компромисс:       — Давай попробуем с тобой по-другому.       Заинтересованно поднимаешь взгляд. Перестаёшь нетерпеливо извиваться телом, затихаешь, напрягаешь слух, выказывая полную готовность внимать моим словам.        Я улыбаюсь.       — Хорошо, — повторяю, готовясь погибать вновь, впитывая без остатка в себя всё твоё внимание.       Ты же заинтриговано склоняешь голову вбок, водишь с интересом глазами по моему беспристрастному лицу, никоим образом не указывающим тебе на моё естественное состояние.       Выдают, разве что, нервно подрагивающие губы в нескольких миллиметрах от твоих, да нарочито осторожно сжавшие покрасневшую кожу пальцы.       Я сглатываю, следом облизывая мигом пересохшие губы, отодвигаю голову чуть назад, предоставляя себе возможность чётче видеть твой любопытный взгляд, и, зачем-то прокручивая готовые слететь с моего языка фразы в голове, тихо выдыхаю:       — Не видишь смысла говорить со мной? — слова давались тяжело, будто я пытался произнести их, находясь под толщей ледяной воды, и каждый последующий вздох пронзал мои лёгкие колючими, льдистыми иглами.       Прокручиваю мысленно весь наспех продуманный, явно бездарный, и абсолютно точно грозящей крахом моему психологическому здоровью план, едва не забывая параллельно существующие буквы.       Теряться в бывшей выстроенной годами и блестяще поставленной речи было…. непривычно.       Странно. Как и всё, что происходит между нами. Всё, что нас связывает и то, что когда-либо будет.       Посылаю к херам подготовленную за эти короткие минуты выжидаемого молчания, наполненную излишним красноречием и ненужной корректностью речь, и решаю в замершем моменте действовать кардинально по-другому.       Импровизация никогда не была моей сильной стороной, но кого это, чёрт дери, волнует, когда ты смотришь на меня так взволнованно и разгорячённо, а ждёшь моих слов с таким явным и не скрытым предвкушением в глазах, словно от них сейчас зависит судьба всего нашего с тобою мира?       Нашего — того, что существует исключительно для нас двоих. Того, что выстраивается в наши совместные моменты жизни.       Мне нравится думать об этом хотя бы в такие, как эти, минуты.       Я люблю представлять, что в своё время они превратятся в часы.       Я зависим от мыслей, что однажды, они станут для нас с тобой годами.       — Тогда говорить буду я, — заявляю безапелляционно. — А ты смиренно слушать и послушно выполнять. Иначе я не смогу дать тебе то, чего ты хочешь. Понял?       Лучший способ добиться от тебя желаемого и подтолкнуть к активным действиям того реализации — это дать тебе понять, что ты кому-то что-то должен. Даже самому себе.       Обязан воплощать, за ложным неимением альтернативных и более приемлемых вариантов.       Я терпеть это не могу. Презираю. Пренебрегаю недостойным тебя качеством и свирепею от переполняемой меня необъяснимой злости.       Не-на-тебя.       Я ненавижу это больше, чем т-е-б-я.       Но я должен помочь направить меня к тому, что позволит мне избавиться от этого чудовищного давления в груди, разрывающего мою плоть на части.       А этого не произойдёт, пока я не выявлю все причины твоей нескончаемой тревоги, что проявляется уничтожающим блеском глаз.       Кажется, в тебе разгорается протест: на долю секунды, краткое мгновение, знакомый упрямый сноп искр в чернильной пустоте зрачков — и я почти что восхищён.       Моргаешь заторможено и всё сильней сжимаешь губы. Непокорно качаешь головой, почти неосознанно впиваешься острыми коленками в мой напрягшийся живот, и всё так же, ожидаемо молчишь.       Как там говорят маглы? Молчание — есть знак согласия? Чёрта с два!       Безмозглые, не смыслящие и капли в вопросах цивилизованности недоумки. Раз имеют столь паршивую узость кругозора: следовать нелепым, непотребным поговоркам более чем устоявшейся культуре уважения людей, пусть читаются с правом обязанности получать прямой, дающий добровольное и высказанное согласие ответ, допускающий перспективу действовать в соответствии собственных желаний по отношении к другому.       Я не шевелюсь и жду, отказываясь сойти с места, пока не буду убеждён, что ты даёшь зелёный свет.       Пока не пойму, что ты готов к осуществлению моих вызванных скверной манипуляцией, провоцирующих на откровенный вызов слов.       И ты, без всяких возражений, по нашему с тобой обычаю, конечно же, его принимаешь.       Когда было не так? Когда ты, такой непокорный упрямец и напористый грубиян, имел смелость идти вразрез моих навязчивых идей? Когда ты игнорировал хоть одно моё брошенное в сторону тебя и твоих друзей непрошеное слово? Когда ты имел мужество вести себя со мной хоть раз иначе?       Ни-ко-гда.       Так же, как и нашему обоюдному помешательству никогда и ни в каких других мирах не было и уже не будет конца.       Нет таких целительных заклинаний и чудодейственных зелий, не придумано магловских лечебных препаратов, целебных отваров и трав. Не хватит на всём белом свете всех имеющихся медицинских наук всевозможных отраслей и областей, чтобы избавить нас от разделённого на двоих душевного заболевания.       И я бы убил тебя за твою греховную зависимость, если бы сам не умирал.       Вздох выпускаешь обречённый, будто бы я тебя к этой натерпевшейся от нас парте привязал — и будь бы ты собой, не сказал и слова против — смотреть стал исподлобья, безвольную просьбу проявляя, но, поняв, чего я добиваюсь, не смолчал.       — Я тебя понял, Малфой. Давай уже.       Ты так редко говоришь со мной, что я почти забыл, как звучит твой голос. Почти. Позабыл лишь те самые, особо неразличимые, если не прислушиваться, нотки неохотной благосклонности и протеста своей же открытой необходимости продолжать. Досады на непосредственное поддразнивание и вместе с тем заглушённое отчаяние, перекрываемое такими явными намёками на напускное, наигранное раздражение.       Тон самый тон, который ты всегда использовал со мной. Едва ли от него можно отвыкнуть.       А я бы так хотел.       — Я ценю твоё нетерпение касательно вопроса о выпрашивании моего члена, Поттер, но не поощряю это, когда суть заходит о другом.       Пытаюсь осадить тебя не только своими незатейливыми махинациями: руками, не дающими тебе раздвинуть шире ноги, дабы иметь возможность сползти по гладкой поверхности вниз. Но еще и словами, существование которых ты так яро отвергаешь между нами. Не призванными потушить до тлеющих углей полыхающий огонь, и уж точно не имеющие намерения разжечь тот до избыточного масштаба.       Они были выпущены без излишней насмешки, деланного ликования, будучи сказанными в нашей ситуации почти до нелепого серьёзно. Спокойно и уверенно, без сопровождения соответствующих подначивающей фразе колких ухмылок.       Аккуратно помешать горящие угли, оставив костёр догорать без лишнего вмешательства, а после, когда густой дым будет рассеян, быть готовым выкрикнуть Инсендио.       Ты снова вздыхаешь, на этот раз менее драматично, и откидываешь голову назад, впиваясь глазами в потолок и открывая мне соблазнительный вид на твою помеченную мной шею.       Я почти облизываюсь, стоит мне только ощутить, как небезразлично к подобной картине относится мой ни на единицу не размягчившийся за это время член.       По всему периметру темновато-златистой кожи были рассыпаны крошечные, едва заметные красные отметины, будучи совершенно незримыми на фоне сплошь и рядом рассыпанных багрово-лиловых синяков, начинающихся от самого основания шеи и уходящих дальше, до ключиц.       Где-то на румяной коже, натянутой выступающими косточками под ней, можно было постараться разглядеть ещё не сошедшие следы отпечатков зубов; на их стыке с плечом виднелась уже запёкшаяся кровь — область у виска фантомно обдало тупой, пульсирующей болью.       Не сдержался — получил вполне предполагаемые последствия. Рука у тебя, подлец, тяжёлая.       — Ты хочешь сейчас поговорить, или что?       Всё так же тупо пялишь в потолок, но язык свой чёртов наконец из осточертевшего узла развязываешь, кажется, действительно настроенный на какой-никакой, но диалог. Но в глаза вот смотреть не торопишься.       Сука, ты не умеешь выполнять два таких естественных и простейших действия одновременно, или что?       Почему я всегда получаю от тебя только что-то одно?       — Мм, — подтверждающее мычу, а сам ненароком задумываюсь над твоими вдруг словами.       Удивительно, на самом деле, что ты вообще высказал подобный вопрос вслух, не смотря на то, что произнесён он был явно с таящейся под ним подчёркнутой иронией.       Раньше ты избегал любых исходящих из твоего рта звуков, будь то непроизвольный стон, глухой скулёж, и даже неуловимый слуху всхлип, торопясь поскорее заткнуть себе рот своей или же моей ладонью.       Добиться в наши с тобой моменты личного уединения от тебя малейшего проявления свободы действий и готовности высказать это всё в ответ, было для меня востребованной, лишённой всевозможной цены наградой.       А сейчас же ты хоть и не всерьёз, но даёшь мне в руки основание дать законное продолжение моим изначально ведущим совершенно не в ту степь разговора фразам.       Пересмотрел собственные взгляды и перенял решения, или же не видишь во мне того, кто может повлечь за этим ощутимый вред?       — Не стоит быть категоричным, Поттер, — отзываюсь я на твою попытку проявить столь показушное негодование, смотря на вытянутую линию челюсти твоего лица. — Я всего лишь любезно проявил ожидание, пока ты соизволишь дать мне ответ на мой вопрос.       — Я его и дал, если ты не заметил, — уровень твоего раздражения растёт, и, кажется уже, ты начинаешь сердиться действительно по-настоящему. — Что тебе ещё надо? С чего вдруг на тебя пал поток такой чрезмерной словесности?       Хочется ответить что-то из разряда твоей низкой степени показателя красноречия и скудного словарного запаса, пошутить о том, что для тебя и пару деепричастных оборотов в одном предложении это уже, если не сквернить словом — хотя, чего уж там — до хуя, но затевать ссоры категорически не хотелось.       Продолжаю как последний болван, словно разговаривающей со стенкой, прожигать дыру на твоей изогнутой шее, и сбавляю тон, хотя казалось бы, куда ещё сильней?       — Не дерзи, — внутри растёт желание пожучить тебя по голове как непослушного, капризного мальчишку, в силу непростого возраста считающим своим долгом показать свой скверный характер всем и вся. — Я сейчас не собираюсь разжигать конфликт. Мы не в том положении, — не считаешь нужным отвечать, а я с тяжёлым вздохом добавляю: — Ты разгораешься как спичка. Ты очень вспыльчивый, знаешь?       — А ты очень приставучий и надоедливый, — заводишься слёту, по щелчку, подпитываемый ко всей гремучей смеси озлобленностью за столь резко перерванный на середине процесс.       — Это одно и то же.       — Сути не меняет, — отбиваешь реплику моментом, решив, похоже, сыграть на расстроенных нервах трагичной мелодией погибели убитого горем музыканта, в качестве мести за его столь маленькую вольность, расценённую тобой как серьёзную оплошность. — От этого ты меньше им не становишься, — воодушевлённо киваешь головой, закусывая нижнюю губу, словно в подтверждение твоим предыдущим и продолжающимся высыпаться на мою уже давно не имеющую и кната стоимости честь.       — Как и раздражающим, абсолютно невыносимым придурком, — зачем-то повышаешь голос, будто бы сейчас все твои слова не выбиваются ядовитыми чернилами на внутренней стороне моего раскалывающегося черепа, готового уже сейчас разойтись мелкой сетью паутин из трещин от твоего возрастающего гневного напора. Именно так, по крайней мере, и ощущалась пронзающая меня краткосрочная боль в области особо чувствительных, задетых твоими ожоговыми касаниями мест.       — Я здесь нахожусь не ради того, чтобы языками с тобой потрепаться, Малфой, — услужливо напоминаешь мне истинную суть твоего пребывания рядом со мной, словно я сам себя не режу этой правдой каждую, начинающуюся с нашего первого раза, а может, задолго и до, ночь. — Так что, было бы не плохо, если бы ты.... сделал, мать его, от тебя требуемое и заткнулся.       Внутри вспыхивает что-то до боли знакомое, но от того не менее усиленно, настойчиво отвергаемое, но не мной; нагло игнорируемое, реагирующее на твои запальчивые речи и призванные задеть слова.       Оно касается мертвенно-бледными, ледяными ладонями моих внутренностей, скручивая их в узел и со всей мощи протаскивая их вниз. Скрюченными как уродливые ветви голых ветвей хватается за бешено колотящееся сердце, сдавливает, выворачивает на изнанку, не щадит; жалит, вскрывает, опустошает, заполняет бездонной, жуткой, озлобленной пустотой и губящей душу чернотой.       Я почти задыхаюсь; прошивающимися крупной дрожью руками готовлюсь вцепиться тебе в горло, взмокшей ладонью опалить заслуженной пощёчиной кожу щеки, зарыться скованными в судороге пальцами тебе в волосы и вырвать их под корень. Вцепиться зубами в завлекающее своей наготой плечо и снова пустить наружу расходящиеся потоки кровяных ручьёв. Но, нет.       Так не пойдёт. Не будет. Я не хочу напугать тебя, не хочу сделать больно и выводить из и без того неустойчивого равновесия. Не хочу впитывать в себя враждебный твой настрой и извергать на тебя вдвое больше яда. Насквозь пронзать остротой языка, выплёвывающего гнусные унижения в твой адрес. Не хочу.       Потому что я так же нахожусь здесь ради своего же удовольствия. Утоления жажды физиологической потребности и элементарного спуска накопленного за дни разлуки пара напряжения. Так буду говорить я себе. Так и есть.       Но с подобным твоему настроем у меня — у нас — это сделать никакими путями не выйдет.       Я качаю головой едва не во вселенском унынии, если судить по моему скривившемуся как от укуса жалящего проклятия лицу, и стараюсь параллельно вспомнить, с чего мы вообще, блять, начали, пока ты напрягаешь свои извилины в попытках задумать, как извергнуть более красочно свои набирающие обороты вспыльчивые высказывания в сторону меня же.       Ты был прав, когда негласно решил, что нам лучше совсем не говорить. Зачем только начал? С тобой явно всё более чем в порядке, если судить по тому, как ты едва не слюной брызжешь в своих мелких оскорблениях.       — Невозможный, надменный кретин.       — Поттер, перестань, — пробую прекратить дрожь, успокаиваю сердце, пытаюсь предпринять попытку остановить твои запальчивые перечисления списка моих характеристик и уже даже заношу руку, чтобы захлопнуть тебе рот, но ты неожиданно уворачиваешься, продолжая зычно голосить снова.       — Послушай меня. Я не хочу ссор, — пробую снова. Держусь. Вгрызаюсь в ускользающий самоконтроль до мяса.       — Поздно, — отрезаешь ты. — Я уже на взводе.       — Поттер.       — Малфой.       С видом великомученика я устало смотрю в твои пышущие возмущением глаза, пламя явственной враждебности в которых было бы куда более угрожающим, не находись сейчас мой оголённый член аккурат между твоих под стать обнажённых бёдер.       И ты, по всей видимости, это тоже понимал.       Чувствуешь предельно ощутимо, замираешь, будто увидев подсматривающее за сокровенным приведение за моей спиной, вытягиваешься натянутой струной, а выражение лица такое, словно я приставил тебе палочку к груди, а с губ моих готово сорваться заклинание.       Но срывается только призванный успокоить тебя мягкий шёпот:       — Я ни в чём тебя не упрекаю, хорошо? — стараюсь заверить так, чтобы не звучало убогим оправданием. — Я лишь призываю тебя выслушать меня и, по возможности, — мимолётно улыбаюсь, — быть более благоразумным. — Слежу за проскакивающими друг за другом эмоциями в твоих глазах, силюсь считать реакцию немую, вижу, как смягчается до этого хмурая гримаса, и едва расслабленно выдыхаю. Почти субтильно задаю вопрос:       — Что скажешь?       Дуешься, придумать, как съязвить пытаешься, в глаза мои зачем-то вглядываешься так, словно увидеть там ответ на все свои вопросы хочешь. И, судя по твоим последовавшим после этого словам, звучащим уже с разительным отличием от предыдущих, что-то тебе высмотреть в них всё же удалось.       Зелёные глаза свернули ребячливым озорством, поразительно сочетаясь с легкомысленной ухмылкой.       — Скажу, что ты болван.       Хожу, как по тонкому канату, при каждом неосторожном движении теряя равновесие и опасно накреняясь вниз.       — И всё же ты первый начал.       Подавляю глупую улыбку.       Я не боюсь упасть когда-то,       с подготовленного для меня каната, теряющим расходящиеся нити каждый шаг.       Мы снова сохраняем молчание, позволив твоей насмешке повиснуть между нами лёгким ветерком, кусающим открытые, покрытые мурашками плечи. И в этой постепенно снижающейся до уровня спокойной и даже приятной атмосфере, я медленно и понемногу возвращаюсь к тому, отчего мы вообще сюда пришли.       Мы не знаем, что происходит между нами, и почему ни один из нас не хочет это прекращать. Не знаем, что станет с этой хрупкой, почти несуществующей в своих размерах связью завтра, и далее, в один из всех последующих за этим дней. Что станет с нами в одно беспечное мгновение, и есть ли вообще это запретное, волнующее, ломкое и легко разрушаемое «Мы».       Мы совершенно не умеем контактировать друг с другом в ситуациях, отличных от словесных, палочковых дуэлей, извечных драк и взаимных оскорблений. Мы не умеем просто говорить.       Но готов ли ты этому учиться?       И готов при этом я?       — Поттер?       Зову тебя, почему-то всё так же чрезмерно скрупулёзно сохраняя между нами тревожно-низкий тон. Стою, не думая одеться, ни делая и шагу, чтобы уходить. Но и к возобновлению процесса не спешу.       Я был уверен, что ты решишь выдержать паузу перед тем, как соизволить отозваться, или же вообще, как ты предпочитаешь это делать — промолчать, но не успел я досчитать в уме и до пяти, как раздалось предельно близко, подражая моей тусклой интонации:       — Да?       Возвращаюсь к первостепенной задаче и сосредотачиваю всё своё внимание только на тебе, абстрагируясь от собственных мыслей и отодвигая на вторичный план несмолкаемые потребности.       Только ради того, чтобы после, со спокойной душой, я мог облегчённо продолжить наш прерванный акт.       Не знаю, хватило ли тебе отделённого времени, дабы полностью выйти из режима разъярённого Джарви, призвав к смягчению свой пыл, однако больше ждать я не намерен. Не уверен, что смогу. Выпускаю еле слышимым потоком воздух:       — Хочешь продолжить? — возвращаю ладони в их изначальное положение, плавно выводя круги на коже твоих ног, и стараюсь, не торопясь, вернуть наш едва начавшийся, благосклонный диалог, ещё не прерванный разгневанными речами.       Ты закатываешь глаза, но не перестаёшь мне деликатно ухмыляться.       — Ты, конечно, дурак, — любезно сообщаешь, забавляешься, тянешься рукой к моей щеке, и я отчего-то замираю. — Но, к моему же неудовольствию, — заправляешь с крайней аккуратностью мою отросшую прядь волос за ухо, не переставая говорить, — всё ещё довольно… — возводишь глаза к потолку, силишься подобрать подходящее по твоему скромному мнению слово, достаточное для того, чтобы описать то, что крутится в твоей глупой голове.       — Магнетический, — заканчиваешь, гордо задирая подбородок так, словно выдал что-то из разряда способных сбить с ног комплиментов, пальцами искусными перемещаясь на зардевшуюся скулу.       Я же мысленно усмехаюсь от того, что из всех возможных прилагательных, способных выразить свою заинтересованность слов, ты выбрал именно это. Так в твоём стиле.       — Так что, Малфой, — укладываешь всю ширину ладони на моё лицо, позволяя ластиться к ней, как к самой мягкой, атласной подушке. — Как неудивительно, я всё ещё хочу продолжить, да. Закрывая глаза на то, что ты этому не очень-то способствуешь, между прочим.       Силюсь не закрыть глаза от твоей незамысловатой ласки, не планируя таким беспечным способом лишаться возможности ловить твой непривычно светлый, концентрирующийся не на пустоте — как было привычным последние полтора года — живущий в настоящем взгляд, устремлённый едва не в мою душу.       Так смотреть умеешь только ты.       С невыносимым для любого другого давлением на душевное и внутреннее состояние, при этом не перекладывая на плечи другого и груза всей имеющейся боли и тоски, а лишь позволяя узреть свою собственную тяжесть.       «Я справлюсь со всем сам».       «Давай просто закончим начатое, не томи».       — Я должен быть признательным? — не слежу за тоном голоса, да и не то чтобы стараюсь, позволяя ему окрашивать вопрос опасливо нежными, волнующе тёплыми тонами.       Качаешь головой, очерчивая мою нижнюю губу своим большим пальцем:       — Нет, — ответ твёрдый, не дающий и грамма надежды на то, что из него последует дальше продолжение, и я позволяю всё же прикрыть себе глаза, почему-то начинающие неприятно пощипывать от твоего передо мною вида.       А следом ухо обжигает проникновенный шёпот, опоясывающий колючей проволокой гортань:       — Будь честным.       Внутри что-то с мучительной болью сводит, саднит раздражающим першением гортань, и я выдавливаю почти что силой, стараясь скрыть от тебя в твоей же нежной ладони лицо:       — Это не моя прерогатива, Поттер. Никогда, — потираюсь носом о загрубевшую от полётов кожу, принюхиваюсь к запаху персикового масла, как послушный, жадный до ласки зверь, а после спешу уточнить весь посыл твоего ответа более детально:       — И по-твоему, честность и признательность понятия несовместимые?       Ты загадочно отводишь взгляд в сторону и опускаешь, наконец, свою руку на моё плечо, сжимая то на одно мгновение, а после и вовсе лишая меня права наслаждаться твоим прикосновением.       — Нет. Просто признательность — это не твоё, — пожимаешь непринуждённо крепкими плечами, пояснив: — Ты не должен за это говорить «спасибо».       — Считаешь меня не благодарным?       — Считаю, что правда не стоит благодарностей, — кривишься ты. — Ею подпитывают страсть к совершенству.       Ты так считаешь, потому что тебя никто никогда по-настоящему не хвалил.       Без какой-либо цели. Без скрытых мотивов и личных, корыстных побуждений.       — А если мне стремиться уже некуда? Что тогда? — наглая ложь. Смешная и даже слишком явная. Я нахожусь там, где ниже пробиться уже просто не возможно, не говоря уже о том, чтобы искать очередной путь вверх. Я лгу нам, потому что хочу продолжать слышать твой голос.       Наклоняюсь над тобой, ловя точку опоры на деревянной поверхности парты, стремлюсь склонить к тебе лицо, но отчего-то не решаюсь; смирено жду ответа.       Я вижу, как ты снова хочешь закатить глаза, вызывая во мне желание прокусить тебе так и манящие к себе ближе губы.       — Есть такая очень банальная цитата, — ты опираешься локтями о твёрдую поверхность позади, ложась на ту фактически всем телом, чем мгновенно поднимаешь во мне негодование, вызванное потерей твоего пьянящего тепла.       — Звучит, как: «Нет предела совершенству», — лукаво улыбаешься мне с близкого, но в то же время такого далёкого расстояния, продолжая купать меня в бархатной хрипотце своего тона: — Знаниям, к примеру, достижениям, успехам, планов там всяким, идеям, развитию своему, в конце концов, общему, — выдерживаешь паузу, — влечению к изменению своей жизни. — Ты, видимо, решил толкнуть мне совершенно неуместно филосовскую, глубокомысленную речь, и получилось у тебя бы это куда более успешней, не будь я сосредоточен сейчас только на твоих движущихся заманчиво губах.       — Всегда можно найти, в каком направлении пробить себе путь ещё выше, — гладишь юрким языком привлёкшие меня к себе уста, кажется, замечая, что твои высокопарные рассуждения остаются без должного внимания, но все же прерывать их не намереваясь:       — Идти всегда дальше и стремиться только вверх.... — глаза твои почти незаметно затухают, а тембр голоса попадает в ощутимую в отзвуке дрожь. — Или же остановиться, перестать бороться и упасть. Оказаться на дне самого начала, и поставить на себе и своей жизни вечный крест.       Я знаю, что твои слова несли посыл в себе куда более глубокий, нежели сейчас удалось мне рассмотреть, и произнесены они были явно не просто, чтобы скрасить следующую за нами неотступно тишину, и я обещаю себе подумать обязательно над этим позже, не сейчас. Когда, к примеру, не буду стоять полуобнажённым в твоих раздвинутых ногах, с напоказ выставленным членом.       И я хочу удариться головой всё об ту же несчастную парту, когда до меня, наконец, доходит, весь ебучий абсурд всей сложившейся между нами ситуации.       Ты затащил меня в этот класс лишь с одним намерением, которое я был более чем готов исполнить, даже, быть может, в большем объёме, чем ты того хотел. Не собирался удостаиваться тебя и каплей своего внимания за исключением одной конкретной, интересующей меня части тела. Получить своё, что даёшь ты мне по невиданному праву, и, собравшись, не изменяя своим принципам уйти.       И от того, как я позволил один раз себе не сдержаться; открыть поганый рот и выпустить наружу всю ту отвратительную чепуху, привёдшую нас к тому, что ты с голой задницей сейчас задвигаешь мне хер знает зачем свои помпезные речи — хотя до этого ты, блять, и слова мне почти не говорил — мне хочется выть от отчаяния всего провала и нервно посмеиваться от этой кошмарной, откровенно тупой сцены.       Порази меня Мерлин, я даже со второй попытки так и не смог выбить из тебя желаемое, действуя по собственным же свершённым ошибкам.       У нас и правда никогда и ничего не будет называться «мы».       И даже сейчас, в данный момент настоящего, когда с успехом ты выталкиваешь изо рта мои покрытые твоей вязкой слюной пальцы, ты говоришь:       — Я должен перестать делать это с тобой в чёртовых нишах.       Не «мы» должны.       Никогда «мы».       Только ты и я. Я и ты. Две отдельные частички в миллиарде похожих, в пространстве космического объёма вселенной, которые прокляты злопамятной судьбой на вечные скитания пустых в своей бесконечности простор, бессильные против не писанного закона жизни на соприкосновение.       И если я заслуживаю этого наказания, почему же ты подвергаешься этой каре в совокупности со мной?       Ведь это я в тот раз я и правда облажался. Прикоснулся к тому, что находилось под строжайшим категорическим запретом, одно касание к которому ведёт к непоправимой и неминуемой беде.       И после моего злополучного промаха, той ночи в пустом классе Заклинаний, ты начал говорить не прекращая.       Твой болтливый рот не затыкался, когда я прижимал тебя к шершавой, неровной стене, стирая твою щёку до многочисленных, мелких порезов. Не закрывался, когда вдавливал тебя лицом до удушья в постельное бельё, крепко ухватившись за лохматые волосы на мокром затылке. Когда запихивал тебе в рот свой галстук и по самые поджимающиеся яйца плотный член, ты находил время и возможность избавиться от своего рода кляпа и продолжать без умолку пиздеть этот несвязный, вымораживающий меня с каждым разом всё больше бред, поднимающий во мне что-то сокрушительно опасное и до изнеможения больное.       Я начал ненавидеть тебя больше, чем себя. Больше, чем унижающие моё достоинство статьи в грязных, недостойных печататься газетах и косые, презрительные взгляды за каждым углом. Так продолжал говорить я себе. Так и было. Потому что по-другому не могло.       А после ты снова замолчал.       Ты не находил меня после комендантского часа в окутанных беззвёздной ночью коридорах, когда я петлял знакомыми путями — по воле случая, правда — забредая в те укромные уголки, которые когда-то делили мы с тобой.       Ты не смотрел на меня на завтраках, обедах и ужинах в Большом зале, на редких совместных занятиях и перерывах, которые мы вдвоём — по иронии судьбы, честно — порой проводили в одном небольшом помещении.       Задний двор, просторная поляна у подозрительно спокойной глади озера, иногда, если повезёт пробраться незамеченным — немноголюдные тропинки Диагон Аллеи, наполненный беснующимися младшекурсниками Хогсмид и совсем редко — одна скамейка на двоих.       Все эти серые, бесконечно унылые и отяжеляющие виды расстилающихся пред глазами широких, некогда радужных простор, и никогда твой взгляд, единственный наполненный цветами.       Я ненавидел тебя больше, тем себя,       но упрекал в твоём молчании собственное эго.       И я впервые за всё время, прошедшее с начала наших с тобой тайных встреч, пришёл к тебе обдуманно, по собственному желанию сам.       Выследил тебя, последовал твоему наглядному примеру, шёл по пятам, прожигал спину брошенным, как у прирученного, дикого животного взглядом, оставленным на растерзание угрозам жизни враждебного, изолированного от него мира.       Проводил тебя до пустеющей, измятой явственными выемками каменной стены, подождал, пока появится дверь перед лицом твоим донельзя серьёзным, напряжённым, а потом, готовясь ступать с тобой в открывшийся проём, вздрогнул от брошенного твоим голосом — чужим:       — Нашёл.       Вопрос это был, утверждение — не важно. Ты и ждать от меня слова, подтверждающего твоё высказанное заявление не стал. Зашёл внутрь, а дверь открытой мне оставил, давая выбор: войти, или же, как я всегда и поступал с тобой, уйти.       И если бы я имел возможность возвратиться в прошлое, в тот холодный, под стать температуре после тебя в душе моей пустынный коридор, я бы даже не задумался над выбором первого предложенного тобою варианта.       Я бы сам тебя никогда и не искал.       Не знаю, сколько тогда мы молча в компании с нашей извечной компаньонкой — тишиной — в значительно ощущающимся дискомфорте и поразительно — после всего, что мы с тобой творили — тяжелой атмосфере простояли, но нарушил это остановившееся во времени мгновение я сам:       — Мы никогда не использовали её.       Сказать такую обыденную, даже, наверное, небрежную фразу, в купе с моим безразличным голосом на вид, в такой почти физически причиняющей боль своим повышенным давлением обстановке — было подобно последнему глотку воздуха перед погружением на неизученную глубину ледяных вод.       И почему-то я чувствовал, что путь на спасительную сушу с этого момента мне заказан.       Плыл дальше, разглядывая заворожено расстилающиеся коралловые рифы, покачивающиеся причудливыми фигурами в отблеске отражающегося с поверхности солнца водоросли на отдающих реликвией обломках давно потонувших кораблей, обросшими диковинными, подводными цветами.       Так я слышал, воспринимал, воплощал в сознании голос твой, что не выразить словами, раздающийся сейчас по блекнущей на фоне тебя пёстрой серебристо-красным светом комнате, что я даже не разглядел.       И ты со мною соглашался:       — Не использовали.       Заваливаясь бескостным мешком на обширную кровать, сминая расстеленное по всему её периметру алое покрывало.       Я смотрел на тебя и никак не мог понять: измена в твоей дрожью отдающейся тональности надтреснутого, как от неаккуратного, не рассчитанного по силе прикосновения к стеклу голоса, словно раздающегося лишь в моём сознании, в моей кругом идущей голове? Измена едва дрогнувшей, застывшей мимика лица, всевозможная дёрнувшаяся на нём мышца. Твоё привычное когда-то мне непредсказуемое, но такое бесконечно родное поведение, ставшее вдруг абсолютно непохожим — на тебя — будто бы и не ты передо мною. Слова, что несмотря на вложенный в них совсем незначительный, не призывающий ни к чему смысл, рассекали мою озябшую кожу заточенным остриём окутанного пламенем чего-то неизбежного, обещающего нескончаемые страдания клинка?       Что именно мне не даёт покоя? Что конкретно взывает к немедленному побегу в голове? Отчего-то моя душа, всегда тянувшаяся к твоей в любое время суток, сейчас хочет тебя немедленно растерзать?       А потом я понял. Ты дал мне осознать.       Измена была далеко не в твоём словно посеревшем и осунувшимся за какие-то пару дней внешнем обличии. Не в моих вдруг переставших воспринимать тебя как что-то до боли важное и значимое в собственной жизни неузнаваемых ощущениях внутри. Да и вообще смотрел я не в ту степь. Далеко не в то истинное расположение причины.       Измена заключалась именно во мне.       Мне стоило понять, когда я, ведомый, как марионетка кукловодом, словно опоенный зельем, искажающим над собой контроль, подался вперёд, одним рывком, к тебе, только от произнесённого командным тоном:       — Иди сюда, скорей. Ко мне.       Когда я рвал непрочные нити на твоей одежде, создавая звенящую мелодию прыгающих по полу крошечных, сверкающих застёжек. Заваливал пространство у кровати небрежно скинутой тканью, кидая вразброс и даже не думая задумываться над сохранностью вещей.       Когда припал позабывшими твою ласку губами к затвердевшим от моих коварных манипуляций соскам: покусывая, облизывая, оттягивая, отказывающимися сгибаться пальцами сжимая.       Я целовал отчаянно, как в лихорадке, куда попадётся твои напряжённые подо мной плечи, будто боясь не успеть попробовать того, чего неистово так ждал. Гладил рискованно самые сокровенные, скрытые для всех остальных кроме меня места, трогал огонь голыми руками и обжигал гортань твоим нагретым до сотни градусов дыханием; раскалёнными губами соль с твоих опухших губ взимал на пробу; стонал, рычал, кричал, выступающие капли любовно скользящим по извивающемуся в моих руках телу языком с беззащитно открытых участков твоей кожи собирал.       Вдавливал твоё тело в смятое, пропитанное потом покрывало: каждым движением клялся никогда не отпускать. Сжимал, кусал, поцелуями каждый миллиметр отмечал; завлекал, направлял, склонял, и следом преклонялся сам; дразнил, лизал, успокаивающими дрожь поцелуями каждый оставшийся шрам по порядку считал; гладил, ласкал, расслаблял, раскрывал; звал, окликал, имя твоё заветное благословенно шептал.       Нависаю, подминаю, приподнимаю, понимаю. Хриплю гортанно, прижимаю, утыкаюсь в тёплую шею холодным носом, проникаю. Вспоминаю.       Открываю все замки, держащими взаперти мои скрываемые даже от самого себя порочные, бережно оберегаемые, будучи непомерно сокровенными, мысли. Запретные, потаённые, пугающие своей истинной правдивостью во всём этом круговороте сплошной лжи.       Как так получилось, Поттер? Как так вышло? Как случилось так, что из этой тьмы, в которой был уверен я — потерян, ты вызволял меня из раза в раз, пленяя своим светлым, непорочным образом в моём сознании? Когда успел залечить рваные, кроваво-чернильные раны на левом запястье руки, при этом оставляя меня в полном неведении? Как одним махом перевернул все мои задуманные планы, обернув совершенно всё против меня?       В какой момент я не заметил, что сломался?       Когда именно ты меня разбил?       Выхожу в одно движение, переворачиваю тебя на живот, впиваюсь до побелевшей кожи в бёдра и ставлю на колени. Притягиваю ближе, смыкаю кулак вокруг основания твёрдого ствола и веду наверх; прокручиваю запястье у набухшей, сочащейся предсеменем головки, собирая на ладони липкую, обильно пачкающую постельное бельё под нами влагу — мешанина потоком выделяющегося из меня предэякулята и наколдованной тобой искусственной смазки.       Растираю пальцами как увлажняющий крем, который твоя рыжая девчонка мажет тебе на вечно сухие руки, и смакую на языке привкус пряного удовлетворения, с довольной миной втирая его в кожу. Хватаю тебя за оттопыренную ягодицу этой же рукой и сыто мажу по всему периметру упругой, гладкой под моим касанием окружности по-блядски задранного кверху зада.       Не церемонясь, вставляю в тебя пару предусмотрено смазанных пальцев, развожу до ножниц, углубляюсь. Твоя реакция мгновенна: ещё ниже прогибаешься в спине — и как только не хрустнул почти под неестественным углом выгнутый позвоночник? — и сдерживаешь, закусив угол подушки, вырывающийся из тебя прерывистый стон, оборачиваясь через плечо и абсолютно хмельным взглядом впиваясь в моё фанатично вытянувшееся в увлечении лицо.       — Мало?       Ты оголяешь в оскале зубы и с шипением сквозь них втягиваешь воздух, которого в пропитанной терпким мускусом и потом комнате становится значительно мало.       Как и моих трёх пальцев в твоей податливо раскрывающейся заднице — всегда будет непомерно мало.       Как и мне в своей жизни тебя.       Ты не осознавал, как пагубно влиял я на тебя — а не наоборот ли? — Ты выпустил на волю трагично воющего зверя, раскрыл всего за пару проб расшатанный замок, и вот теперь ты так же, как и я когда-то, сопишь, хрипишь, и выпускаешь жалобный скулёж в расписной над нами потолок.       Вот только я почти хотел, чтобы меня не стало в то мгновение, расфокусированным взглядом провожая ручьями стекающую по мне кровь, а ты готов молить меня о милосердии, только чтобы не пасть с обрыва чувственного наслаждения вновь.       И я вхожу в тебя медленно и будто даже нежно, раздвигаю активно расступающиеся под настойчивым напором внутренние стенки твёрдым стояком, заставляя тебя заткнуться и молчать — опять — имея силы только на бесшумное хватание ограниченного кислорода широко раскрытым ртом.       Толкаюсь мягко: раз, второй. Постепенно ускоряюсь, скользя внутри тебя с приятным слуху омерзительно похабным хлюпом смазки. Не менее гадко ухмыляюсь. Оглаживаю твои окрашивающиеся в розовый оттенок ягодицы, от соприкосновения с моим неустанно подающимся навстречу тебе тазом. Подмахиваешь, сволочь, насаживаешься до самого конца.       Ты жаден до моего члена.       Ненасытен до грубых отпечатков рук.       Запрокидываю голову наверх, сдуваю лезущие на глаза влажные, выбившиеся пряди — хорошо.       До вспыхивающих разноцветных пятен под веками закрытыми просто охуенно.       Я продолжаю плыть, минуя подводные руины; избегаю остроконечных скал и пролетавших мимо обломков рваных мачт. Чувствую, как устаёт безбожно тело и даже не думаю всплывать немедля вверх, когда задержанное в лёгких дыхание вырывается из меня одним моментом, тут же теряясь в бултыхающихся воде.       Я ощущаю снизу нарастающий стремительно невыносимый жар, поднимающийся с самого основания позвоночника до распалённой донельзя груди, ласкающий своими языками пламени мои будто расплавленные кости.       Приближаюсь к пику; дёргаю тебя со всех сил назад, оставляю отпечатки, помечаю. Ты выражаешь протест ухватившейся железной хваткой за моё запястье трясущейся рукой, пытаешься приподнять голову, посмотреть в мои бесстыжие, так бесцеремонно разглядывающие твоё нагое тело потемневшие глаза, но роняешь её, не в состоянии даже стоять на четвереньках ровно.       Ухмыляюсь и коротко стриженными ногтями красные полосы на спине твоей взмокшей оставляю, даже не замечая, как себе ты в погоне за финальным наслаждением второй рукой остервенело помогаешь. Сосредоточен только на одном: оставить знак.       Видимую каждому глазу метку обладания: болезненные пятна, иссиня-фиолетовые синяки. Остатки моего владения твоим телом. Последствия акта нашего с тобой друг другу преклонения.       Ты разбудил дремлющее чудовище внутри, жадное до имения господства, и теперь оно неотступно будет идти следом за тобой, пока ты не решишь, что оно тебе не нужно. Но я буду любезно подкармливать его, Поттер, чтобы он всегда был сыт. Чтобы он надёжной, должной защитой не прекращая лежал у твоих ног, а ты гладил его снисходительно меж ушек в повиновении ушек.       Ты не понимаешь, куда ты по своей же глупости залез. Как выбраться тебе теперь из этой адской бездны. Но я хочу получить тебя без всякого остатка. Без идиотских, бессмысленных игр на этот раз. Я от тебя зависим, Поттер, и ты будешь так же нуждаться во мне полностью в ответ.       Эгоистично? Да. Отвратительно, безнравственно и глубоко ужасно. Но я и есть эгоист, Поттер, не забыл? По крайней мере, когда дело в моей жизни хоть как-то касается тебя — уж точно.       Я захлёбываюсь в ледяной воде; ни мечтаю всплыть на поверхность волной глади и постараться найти отсюда выход. Погибаю на глубине сотни тысяч метров и надеяться боюсь на хороший для себя исход. Барахтаюсь, давлюсь заливающей переполненные лёгкие, потопляющей меня водой, борюсь за право попытаться выжить; чувствую внезапное прикосновение к руке и в охватившей меня панике раскрываю мутные, бывшие зажмуренными глаза.       Комната за время наших плотских утех успела полностью погрязнуть в непроглядной тьме опустившейся на Хогвартс ночи, укрывая своим плотным покрывалом очертания предметов вокруг нас. Но даже так, даже при такой поганой видимости твоей дёргающейся в прошибающих спазмах удовлетворения фигуры и далеко не близком расстоянии от твоего тенями закрытого лица, я вижу в твоих покрасневших глазах застывшие на густых ресницах слёзы.       Я даже не успеваю ничего сообразить, понять, в чём дело и что, толком, произошло, как ты, встретившись со мной взглядом, что есть силы сжал мою схваченную в порыве взрыва накопленных эмоций мокрую ладонь. Замер всем телом, распахивая в безмолвном стоне рот и раскрывая до одури зелёные, почти потерявшие яркую радужку в чернилах расширенных зрачков глаза, и извергая следом вязкую, густую сперму на нетронутое, комом валяющееся в ногах наших одеяло.       Ты сжал меня в себе так интенсивно, что на секунду я забыл, как сделать вдох, пока мои застывшие, прижавшиеся вплотную к твоей сокращающейся заднице бёдра, на какое-то мгновение онемели, чтобы после пустить по венам ток.       Когда моё тело скручивало в жутких конвульсиях, выворачивая мои конечности под неестественным углом, разнося мучительные спазмы невыносимой агонии по всем его чувствительным областям, я прикладывал усилий в десяток раз меньше, чтобы остаться в собственном сознании, чем сейчас — чтобы не кончить вслед за тобой.       Но то продлилось лишь на краткосрочный миг — неуловимый поток времени, ускользающего через нас — до того, как весь тот путь, через который ты провёл меня так славно, аннулировался едва не в самое его начало.       И уже тогда, ослабляя неосознанно хватку на твоих боках, смотря, но даже и не замечая, как ты пытаешься отдышаться — прийти в себя после завладевшего тобой неукротимого оргазма — будучи совершенно не в ладах с собой, выкрикнул — точнее, постарался — ведь от того, как голос мой осип, наружу вырвался лишь сдавленный, приглушённый даже в благоговейной тишине хрип.       Я полностью остановился, не шевелил даже и пальцем ног, прижался к тебе, едва не лёг на твою спину. Мерными движениями рук каждый изгиб твоего ещё не успокоившегося тела отмерял, наклонялся, почти что губами уха твоего касался, и проклинал себя за сорвавшиеся с них слова:       — Пожалуйста, скажи мне, что не так.       Пока я водил носом по чувственно откликающейся на меня мурашками коже твоих подрагивающих плеч, гибкой спины; прокладывал пылающие, влажные дорожки раскрытыми губами по выгнутой пояснице, начинающейся ложбинке ягодиц; обводил углубления ямочек Венеры языком, спускался ещё ниже, щекоча тебя спадающими прядями взмокших платиновых волос, ты смотрел на меня как на самого настоящего неуравновешенного больного, что рассказывал тебе свой очередной безумный план.       Я всё еще напряжён был до предела, старался себя в этой блаженной эйфории не потерять, чувствовал пульсацию своего в тебе зарытого по самое основание члена, но больше, чем отпустить себя сейчас, я хотел только одно: тебя понять.       Ты отводил глаза, сжимался, как от накатывающего волнами стыда, пытался пару раз даже отстраниться, да вот только я тебя от себя не отпускал. Утыкался лбом в матрас, качал головой, словно отрицая что-то непонятное мне перед собой же, и, после нескольких таких попыток ты, наконец, позволил себе сдаться, тихо и нехотя, в пустоту сказал, но я-то знал, что на вопрос мой ты отвечал:       — Я… просто не могу… — ты говорил так, словно соображать тебе было немыслимо тяжело, строить предложения в голове в единый ряд и собирать разбегающиеся слова в одну цепочку. Но я выучил тебя достаточно хорошо, чтобы смотреть сквозь эти выдуманные для нас тобой совсем неубедительные оправдания:       Ты просто не желал со мной об этом говорить.       Боялся ли реакции моей, возможно последующих язвительных насмешек или же так называемую предательскую «слабость» в себе ты элементарно отвергал — понятия я не имел. Но то, что произнёс после этого ты следом, казалось, могло заставить меня пасть перед тобою ниц.       — Этого слишком… — пытался восстановить своё сбитое дыхание, — слишком много, понимаешь? — ты не смотрел на меня, обходил замыленным взглядом дальнюю стену, поджимал губы и продолжал выдавливать из себя слова.       А я осознавал, что, кажется, в очередной раз несообразно просчитался.       — Я не могу это контролировать, ясно? — в твоём тоне появляются почти что агрессивные тона, словно бы я тебя в чём-то упрекаю, но ты вздыхаешь глубоко в очередной раз, и как ни в чём не бывало, поясняешь: — Это происходит само собой, я… даже не замечаю, что делаю это.       То, с какой интонацией ты произнёс последнее слово, заставило меня переиграть сказанное тобою предложение в голове во второй раз: словно бы ты говорил о чём-то и правда исключительно…. постыдном. О том, что полагается прятать и скрывать от лишних глаз.       — Просто… — ты вновь запинаешься, даже ничего толком не сказав, и в следующий уже момент берешь себя решительно в руки, продолжая говорить дальше без лишней дрожи и периодических, частых заиканий. — Я пытался сдерживать это дерьмо, но каждый раз всех этих… — ты неопределённо крутишь в воздухе рукой, силясь подобрать более подходящее слово, но я знаю, вижу, что ты его уже нашёл, вот только произносить вслух при мне не собирался.       — Их слишком много, — снова повторяешь ты. — Больше, чем я иногда мог бы вынести, если честно.       Ты замолкаешь, видимо, не считаешь нужным более что-либо объяснять, всё так же избегаешь зрительного контакта и напускаешь на себя вид такой, будто только что ты перед всем миром крупно облажался. Как когда-то перед тобой я сам.       — Меня тоже это раздражает, — и добиваешь, поселяя в сжимающейся глотке разъедающую желчь:       — Мог бы и смолчать.       Как оказалось всё до жути… просто? Словно и не было бессонных тех ночей, когда я изводил себя душевными терзаниями из-за твоего со мной рядом состояния. Не было горестных, покоя не дающих мыслей и самых страшных, буквально истязающих меня опасений.       Ты — невозможный паршивец, считающий, что чрезвычайная чувствительность и повышенная эмоциональность — признаки проявления уязвимых мест людей.       И в чём-то я с тобой даже согласен. Это и есть истина, ведь так?       Мы с тобой вдвоём предельно уязвимы — распахнутые настежь источники всех слабых, беззащитных мест: бей, куда хочешь, наноси губительные раскрытой сущности удары. Вот только...       Тебе всегда будет меня неизмеримо много.       Мне же тебя постоянно будет не хватать.       Так пошёл бы ты к ёбаному Мордреду, Поттер! Я потрачу все силы на то, чтобы восполнить между нами этот разительный контраст хрупкого баланса.       Подпитываю затухающее возбуждение поднимающейся изнутри внезапной затаённой злостью; выскальзываю наружу, выбываю из тебя облегчённо-возмущённый стон. Абстрагируюсь от внешнего мира и несколькими десятками отчаянных рывков довожу себя до утерянного состояния полной твёрдости едва упавшего члена.       Снова начинаю плыть, глотая, задыхаясь, воду: гребу руками, что есть мочи шевелю ногами и ощущаю, как разум начинает затухать.       Приближаюсь к краю: снова вставляю, одним резким рывком подаюсь вперёд. Вновь ударяюсь об твои краснющие, в тон зарытому в белье лицу, ягодицы, и, наполняя до отказа спёртым воздухом лёгкие свои, переступаю невидимую грань.       Я кончаю в тебя и помечаю не только снаружи, но и глубоко внутри, прибавляя к заметным отметинам невидимые никому последствия нашего с тобою единения; следы того, как ты мне безрассудно отдавался, где-то на периферии умудряясь слухом уловить обманчиво грозно брошенное «Мерзавец».       И уже после почему-то слова твои некогда сказанные вспоминая, когда упал я всем отяжелевшим телом на тебя:       — Нет, — ответ твёрдый, не дающий и грамма надежды на то, что из него последует дальше допустимое продолжение.       Но следом ухо обжигает проникновенный шёпот, опоясывающий колючей проволокой гортань:       — Будь честным.       И было ли причиной тому моё среагировавшее на твои, напрочь отключившееся, особенно в это миг чувственного уединения сознание, собственная, давно уже отдельно принимающаяся все решения за меня не мыслящая голова, решившая вдруг меня перед тобою преклонить, как будто мало. Или же сама особенно личная, донельзя интимная и будто бы располагающая к тревожным откровениям атмосфера, опустившаяся на нас в момент общего удовлетворения — не известно никому из нас. Но с моих губ вдруг сорвались слова…       — Гарри, — твёрдая грудь так правильно касалась твоей изогнутой спины, пока ты телом своим в моё толкался, удовлетворённо изгибался и довольно мои губы своими вслепую находил. И в момент моей рискованной, непрошенной просьбы, — жалкой, сокрытой в ней мольбы — ты опасливо затих, словно чего-то страшно испугавшись. Моих ещё не сказанных слов?..       — Будь со мной таким всегда.       …будучи едва слышным шелестом, полностью заглушённым твоим потопившим меня с концами запоздалым, вынужденным сознанием, разорвавшим сердце в никому ненужные клочья навсегда:       — Я, кажется, женюсь.       ...нет. Своего должного быть сообщённым мне признания.       И после этого я начинаю без права твоего на спасение тонуть.       И не было той бесценной, ненавистной мне помощи в заживлении открытых, разодранных по несколько раз на день моими же руками ран. Не было такой чрезвычайно важной, не признанно желаемой, но содержащей в себе сплошное, совсем не чуждое, не отторгаемое молчание поддержки, когда рука моя касалась отнюдь не стального острия, а чего-то очень тёплого и дающего такую желанную надежду на срочное спасение. Не было поднесённого мне на ладонях родных требуемого искупления, которое я так старался возместить.       Не было слов твоих трепетно-нежных, призванных возвратить меня к себе, когда на полу холодном я медленно задыхался. Касаний горько-сладких при возвращении к тебе и поцелуев робких в приподнятый уголок рта от вздоха твоего выпущенного облегчённо.       «Не позволяй себе сдаваться, это всё просто ерунда, понимаешь?».       «Не обращай внимание, они и правда ничего не смыслят в этом, слышишь?».       «Ты справишься. Я в этом тебе помогу, видишь?».       «Ты не виноват. Я сам всё залечу, не лезь».       «Ты этого не заслужил. Ты не должен от всех скрываться, знаешь?».       Я выдумал всё сам.       Не было ничего из каждого моего единственно-живого воспоминания, дающего мне смысл быть.       Я всё придумал, в страхе умереть от поглощаемой меня по кускам беспощадной обречённости и вместе с тем смертельной безнадёги.       От топящего меня со дня заточения в безвыходном положении бессилья.       А ты помог мне не сойти с ума.       Милостиво притворяясь, что в надуманном поехавшим сознанием мире по моим правилам играешь.       Потому что жаль.       — Мне жаль, Малфой, правда, — говорил ты, завязывая всё не поддающийся рукам твоим зелёный галстук, расправляя на себе свадебный, вышитый ровно по фигуре твоей подтянутой костюм. Красиво. Так, как могло у меня быть.       Так продолжал себе я говорить.       — Ты не виноват, — отвечал я тебе, помогая завязать виндзорский узел и поправляя полы приталенного, в цвет пущенного тобой по моим венам яда пиджака.       «Ты не виноват», — думал я, когда оживлённый гомон гостей раскалывал мою голову на части, а душу — твои искрящиеся неподдельной теплотой глаза, смотрящие в лицо другому человеку.       «Ты не виноват», — созвучно с мелодией мелко накрапывающего дождя играло всё в моём сознании, пока я носками вычищенных туфель лужи под ногами за одной считал.       «Ты не виноват», — качал я головой в подтверждение своим мыслям, когда поднимался в родном доме на второй этаж, не в состоянии развязать свой чёртов галстук.       «Не виноват», — прилагал своим сомневающимся домыслам опровержения, засучая рукава твоей любимой из моей коллекции рубашки, ловя в зеркале напротив отражение призрачно-бледного лица.       Не виноват, когда в постель со мной, имея девушку ложился. Не виноват, что нагло так всё ото всех скрывал. Не виноват, что шёл на поводу у всех идей своих бредовых.       Ты тоже был запутан, как и я. Ты тоже был чудовищно потерян. Ты забыл, кем ты всю жизнь являлся, и кем приходиться показывать себя теперь. Но вспомнить никогда не сможешь. Ты, ровно как и я, Поттер, никогда себя не находил. И ты не знаешь, как поместиться в этом столетиями устроенном мире, когда на мелкие куски разбит. Но ты не виноват.       Не виноват, ведь ты мне никогда ни в чём не клялся.       А остальное выдумал я сам, пока от рук твоих, боль лелеющих, лечился.       Ты жаждал продолжить начатое, а я внутренне умирал во второй раз. И если в первый, когда я был уверен, что внутри меня остались хоть какие-то остатки для восстановления, дающие мне надежду на сбор в очередной раз, то сейчас я убеждаюсь лишь в одном:       После этого меня можно будет убить лишь одним словом.       — Ты когда-нибудь думал о том, чтобы дать нам хоть один-единственный шанс?       Ты собираешь свою разбросанную одежду с пола, но я не вижу твоего лица, намеренно игнорируя отчего-то снова огнём горящие глаза, после того, как сообщил ты столь безразлично мне своё признание.       И это слово стало: «Нет».       Я беру в едва не выворачивающиеся на восемьдесят градусов от дрожи руки свою палочку, покоящуюся во внутреннем кармане пиджака.       Думаю о том, как жаль, что не смотря на все усилия, добиться желаемого у тебя так и не вышло.       О том, что путь этот проходил вместе со мной ты зря.       О том, что я так и не смог благодаря твоей помощи исцелиться.       Что ты напрасно свои силы прилагал.       Что будешь, на гнев мой, за случившееся вину брать на себя.       Ведь только ты со мной был рядом, когда я от поразившего моё истощённое тело проклятия умирал.       Когда сдирал в порыве ярости на себя же измученную кожу на запястьях и натурально, во весь голос истошно взвывал.       Когда сова злосчастным утром принесла однажды мне послание, что остался в этом мире я один.       Ты был со мной в каждое мгновение, что делили мы только вдвоём.       И так и не узнал, что лекарством от моей пагубной зависимости в самоуничтожении, оказывается, всё это время был ты сам.       И иному лечению я, к сожалению, не поддавался.       Мой висок отдаёт тупой болью от того, с какой силы вдавливаю я остриё палочки своей в проминающуюся под ним кожу. Пальцы уродливо скрючиваются на руках, как у нервнобольного человека, а древко они и вовсе сдавливают так, как обычно держатся за ускользающий шанс на выздоровление.       Магловские способы были бы гораздо больней и менее практичней. Слишком много времени и итак избитых нервов. Уже намучен. Где-то швы всё ещё не затянулись, но не позволяли разойтись не искоренённой магией, оставленной открытой ране. Просто, потому что захотел. Потому что на левом запястье это выглядит не так паршиво.       Я не знаю, почему так безбожно туго сдавливает моё иссохшее горло, словно кто-то сцепил невидимые руки на моей шее, и теперь усиленно давит ими на гортань, в попытке вызвать к здравому уму и, может быть, остановить от реализации выбранного, жуткого решения. Не знаю, почему в поместье такой могильный холод, и почему в неестественных покачиваниях шевелится штора на ближайшем от меня окне.       Не знаю, почему чувствую присутствие в комнате чего-то необыкновенно родного и близкого вдвойне. Почему стекло старинного зеркала перед моими глазами идёт жуткой сеткой трещин, а отражающиеся в нём глаза — мои глаза — будто совершенно мне чужие.       Я не знаю, что в тот день, когда поделился ты со мной радостным известием, взгляд твой выражал безысходную и вселенскую скорбь, так разительно не сочетающуюся с твоим радушно высказанным оглашением. Не знал, что когда смотрел в глаза ты своей невесте, ты выглядел так, что вместо торжества, предпочёл бы третий раз умереть.       Не знал, какие у тебя были мысли, какие рассуждения в голове. Что, как и меня, тебя терзает. Почему весь год ходил ты словно выкрашенным в серый, а позволял себе гореть привычным блеском лишь со мной. Не знал, что ты, хоть и отвечал на мои вопросы крайне редко, для остальных всё это время предпочитал всегда молчать.       Не знал, что в момент, когда ты направлялся прямиком к двери, отказываясь даже на прощание в сторону мою оглянуться, а я ненавидел себя за то, что задал тебе этот проклятый вопрос, терял едва обретённый смысл дальше жизни продолжения в комнате той далеко не я один.       Что не только на моих глазах в тот день застыли слёзы.       И я не знаю, почему слышу столь знакомый, отдающийся безграничной любовью в сердце аромат, что когда-то давно любила моя мама, когда одним взмахом руки наставляю палочку на собственное отражение, а губы мои начинают беззвучно вдруг шептать.       Я хотел наказать тебя за тошнотворное добродушие и треклятое благородство, Поттер, ненормальное стремление всегда и всех спасать — даже тех, кто не заслуживал этого отчасти — но обрёк этим лишь себя на вечные страдания.       Я был уверен, что ты погибнешь под моим началом, а оказалось, что сгубил себя я сам.       И в ответ я проклинаю этот мир, что позволил «нам» случится.       Но на прощание, хотел бы я три заветных слова, хотя бы беззвучно тебе на угодливо подставленное ухо прошептать.       Но я больше никогда уже не возрожусь.       И никакого «мы» никогда уже больше не случится. И лучше бы ты, Поттер, никогда со мной не говорил.